Рябиновый берег

– Дядька Петр-то – он такой… – И дальше невнятно.

«Петяней, Петром старуха звала Синюю Спину. О нем и речь», – смекнула Нютка.

– Петр бьется славно, его все инородцы окрест боятся. Знаешь как?

– Еще б не боялись, такого-то, – хмыкнула Нютка, но, увидев обиду в глазах Богдашки, исправилась: – Вон какой сильный.

– Да, – кивнул тот. – Батя мой всегда говорит: ежели таким, как дядька Петр, вырастешь, гордиться тобою буду. Его в десятники поставят, отец сказывает. И вообще он хороший, справедливый. Да, хороший.

Нютка скорчила рожицу, но спорить с Богдашкой не стала. Тот Петра боготворил и считал кем-то схожим то ли с богатырем, то ли с ангелом небесным.

– Ромаха ему братец, да?

– Да. – Мальчонка как-то посмурнел.

– А он каков?

– Хлебушка бы, – не ответил на Нюткин вопрос Богдашка.

– А что ж у вас с хлебушком? Матушка отчего не печет хлеб?

– Я с отцом живу. И вообще… Ой, воды натаскать надобно… Пойду я.

Выскочил из-за стола и, не сказав Нютке больше ничего, скрылся прямо в стене – так почудилось. А когда подошла ближе, углядела низкую дверь. Видно, через нее обитатели соседних домов ходили в гости.

Оконце махонькое, да все ж ясно, скоро сумерки. Сквозь бычий пузырь различила мало: избы или сараи, каких-то людей, копавшихся во дворе, услыхала разговоры, лай собак и лошадиное ржание.

Она села за стол, отщипнула от мяса пару волоконец, съела и испугалась: а вдруг уже начался пост? Потеряла счет месяцам и дням, давно – словно целую вечность! – не была в церкви, и упала на колени пред иконой,

Спаситель глядел на нее спокойно и светло, Богородица жалостно улыбалась. Встала Нютка с колен очистившейся и полной надежды.

Устройство жизни в новом месте казалось ей пока неясным, смутным. Она радовалась уже тому, что здесь помимо Синей Спины есть иные люди, что можно обмолвиться словом с кем-то негадким.

– Хороший, – хмыкнула она, вспомнив речи Богдашки.

Как хорошим может быть тот, кто девок покупает, зимой в реку их загоняет, под замком держит? Да еще собирается сделать пакостное – в том была уверена.

* * *

По округе давно стелился вечер. Нюткины ресницы смыкались, она смаргивала сон, щипала себя за правый бок и ждала хозяев. А они все не являлись.

– Самое лучшее тебе – кольчуга, сабли, пищали. А я, я чего? Хуже, что ли? – Кто-то разобиделся не на шутку.

Слова его показалось Нютке забавными.

– Ты обещал. Как уезжал, обещал мне… Несправедливо так… – И еще что-то дальше, глухо, не все и расслышать.

Нютка подняла голову. Как сидела за столом, так и заснула, упавши на доски. Шея затекла, на щеке – рукой потерла: так и есть – остались вмятины. Они красы не прибавят.

– Ромаха, угомонись.

Голоса доносились с крыльца, а потом из сеней – братцы наконец явились домой.

– Что говоришь со мною, будто я голопуз какой.

Нютка хмыкнула: «Голопуз и есть». Она встала, оправила рубаху, подвигала руками-ногами, затекшими после сна, да повела плечом.

– Сказано тебе: слово исполню. Найду. – И вот уже загремела щеколда.

Они вошли: высокий, широкий в плечах старший братец и статный младший – и оба уставились на нее с недоумением.

– Плясать собралась, что ль? – печально, вовсе не в лад игривым речам спросил Ромаха.

Нютка – кто ж дернул ее, не иначе черт криволапый – сняла плат с головы и пошла-пошла той дробной походкой, что предназначена для посиделок за околицей, для хороводов, где голубь выбирает голубку. Судьба обделила ее теми радостями, что скрашивают юность, что разгоняют шибче кровь. То сидела в отцовых хоромах в Соли Камской, то работала на злую тетку в Устюге. А забав-то и не сыскать…

И теперь Нютка кружилась вокруг стола, который недавно оттирала с таким усердием, пролетела мимо сундука, мимо лавок, вновь повела плечами, и молодая упругая грудь ее качнулась под рубахой, а пятки в теплых чулках притопнули, тоскуя о сапогах с высокими каблуками. Как бы ими сейчас прищелкнуть, разлиться дробно, на всю округу.

Она обошла всю избу, облетела, размахивая платком, и в каждом движении ее была ярость, обида на судьбу и неотступная жажда любви. Да не пламени, что срывает одежу и насилует, а ровного огня, что дарует тепло и оберегает от зла.

Наконец она тряхнула головой и остановилась в двух шагах – голубка, решившая вспорхнуть с ветки.

Братцы так и замерли у порога, словно увидали какое диво.

Младший даже не совладал с собою, шлепнул по бедру и выдохнул:

– Ай какая!

Нютка хитро улыбнулась ему, даря посул, о котором и сама толком не ведала.

А старший – пляс не потешил его – поднял платок, тот самый, сирейский, яркий, и велел:

– Прикройся.

* * *

Она ворочалась, уминала жесткую постель и не могла заснуть.

«Ужели оставят в покое?» – вопрошал один бок.

«Да такого и быть не может», – отвечал второй.

Так Нютка и перекатывалась с бока на бок, тревожно вздыхала.

В избе ни звука, только глубокое мужское дыхание доносилось до ее чуткого уха. На лежанке, что прилажена была у печи, пригрел место Синяя Спина, она и сейчас глядела туда – а вдруг чего удумает… У красного угла под тремя шкурами спал Ромаха, иногда он смешно покряхтывал, будто младенец.

Нютку положили на лавку в бабьем куте – решили уже, что она баба, принадлежащая этой избе, выдали старое одеяло, лохматую шкуру. Без единого словечка, будто в наказание за пляску.

Вдалеке стукнуло, загремело, раздались мужские голоса, озорные, будто не ночь стояла на дворе. Нютке хотелось встать, разглядеть все, заглянуть в каждую избу, поговорить с каждым обитателем острожка. И тут же удивлялась своей глупости.

Она знала о настоящей жизни не так много. Родится девка, вырастет у родителей, найдут ей доброго жениха. Потом свадьба, слезы, дети, счастье. А то, что творилось с ней, вовсе не походило на были и сказки Еремеевны, на посулы матери, на разговоры старших подруг. Заброшенное зимовье, двое злыдней; насильник, обратившийся в мертвеца; урод, купивший Нютку, словно корову…

«Проклята?» – спросила тьму.

А та и не подумала отвечать.

3. Волочайка

Братцы смилостивились над ней.

– Покажи ей все. Где надо воду брать, где муку. Смекнешь, не дитя, – велел Синяя Спина за утренней трапезой, когда Нютка суетилась вокруг них, наливая из кувшина пиво, собирая кости и разгрызенные хрящи.

– Трофим велел мне жерди рубить на…

– Мое веление исполнишь, а потом делом займешься.

Ромаха кивнул и вновь уставился на стол. От вчерашней его гостеприимности не осталось и следа. Казался крепко обиженным на брата, на Нютку, на всех подряд. А отчего? Нютке хотелось выяснить, и она, потупив глаза, склонилась перед Синей Спиной.

– Ты и не думай бежать, – сказал он, уже натянув на широкие плечи синий – а какой же еще! – кафтан. – Здесь в округе волков столько – вмиг разорвут.

За ним закрылась дверь, со стуком, задорно, и Нютка показала вослед мучителю язык. Сейчас, при свете утреннего солнца, она не вспоминала о ночных муках, о проклятии, будто бы возложенном на нее. «Выживу да сбегу отсюда. Еще увидите!» – повторяла она все утро.

– Одевайся, – велел Ромаха, а сам все тряс изрядную кость. И наконец, вывалив студенистое ее содержимое на ладонь, втянул его губами и блаженно замер. – Так уж и быть, покажу тебе острог. Супротив братца даже смелый не идет.

Нютка весело натянула коты. Ромаха скорчил рожу и молвил дружелюбно:

– В такой рвани ноги отморозишь. У нас зима крута.

Нютка только развела руками. Что говорить? Дома полные сундуки добра, а тут она как нищенка. Она нацепила однорядку, сирейский платок, остановилась, вытащила из узелка двух соболей, даренных Басурманом, и гордо закрутила мягкие шкурки вокруг шеи.

– Ишь как, – хмыкнул Ромаха. – Шапку из них надобно тебе сшить. – И не выдержал, похвастал: – А мы, ежели Трофим отпустит, на промысел скоро пойдем. Мягкой рухляди добудем. – И показал стопку с себя ростом.

* * *

Наказав Нютке ни на шаг не отходить, Ромаха вел ее по острожку. Было ясно: возводили его для защиты и покоя. А еще здесь бурлила жизнь.

У избы собралась свора собак и раздирала что-то красное, кровавое, рычала, пока высокий – под самое небо – старик не разогнал их дрыном.

– Это Фома Оглобля, сосед наш. Добрый охотник. Собаки у него толковые, не гляди, что рычат. А сынок его, Богдашка, дурень, – сказал Ромаха будто бы со злостью.

Нютка вспомнила милого нескладного мальчонку, что пришел давеча в гости, болтал с ней, рассказывал об отце, том самом старом Фоме по прозванию Оглобля. Отчего ж они так невзлюбили друг друга? Она зябко повела плечами в тощей однорядке, потерла нос – мороз пощипывал, кусал, словно норовистый щенок.

У дальней избы возле высокого тына молодые мужики кололи дрова. Они о чем-то переговаривались, а завидев Нютку, выпрямили спины и уставились на нее, будто хотели съесть.

– Егор Свиное Рыло и Пахом слюни пускают, – сообщил Ромаха с некоторым злорадством. – Они в избе под самой башней живут.

Нютка повторила, будто прибаутку: «Рыло да Пахом вместе живут». Хотела было спросить, кто такие, что за люди да как можно в башне жить, да Ромаха уже рассказывал про острожек, про окрестных инородцев, среди коих бывают и мирные, и злые, про казачьи ватаги, что по дороге в сибирские остроги заглядывают сюда, про строгого Трофима, атамана, десятника, что главный в острожке, про то, что живут они малым коштом, да нескучно.

Ромаха вел ее дальше – к сараю, сеннику, скотному двору и конюшне, что пристроены были к тыну. В стойлах нетерпеливо переступали и жевали овес полдюжины лошадей.

– Ишь какие красавцы, – похвастал Ромаха. – А того, братнина коня, ты знаешь. Беркетом звать. – Он зашел в стойло, погладил жеребца, взял щетку и провел пару раз по лоснящейся шкуре. – По-татарски значит «орел». Его брату князек сибирский подарил.

Он водил Нютку по конюшне, называл каждого коня и его хозяина, одних винил в непослушании, других хвалил. По всему видно было, чуял себя здесь привольно, будто много часов проводил с лошадьми.

– Ромаха, а ты чего здесь прохлаждаешься! Кормушки пустые, стойла дерьмом заросли!

Парень подпрыгнул на месте, вытянулся и замер, словно его заколдовал кто. В конюшню зашел казак немалых лет. Седые короткие волосы, тонкий красный кафтан, щегольские сапоги, без шапки – мороз его не трогал. Он сказал пару резких слов, на Нютку и не взглянул. Будто не дочь Строганова перед ним, а пустое место.

– Все сделаю. – Ромаха поклонился важному в красном кафтане и убежал, торопливо проговорив: – В избу вернешься да в закромах сама порыщешь.

Казак ушел вслед за ним. Возопить бы сейчас, упасть на колени, попросить о помощи. По всему видно, то был Трофим, десятник, и что-то в повадках и взгляде роднило его с Нюткиным отцом. «А все ж слушать не будет», – буркнула она и отправилась разглядывать острожек.

Без Ромахи в том не было ничего приятного. Вздымались бревенчатые стены, пахло дымом.

Скрипел под ногами утоптанный снег. Возле изб без порядка и разумения громоздились сани, телеги и прочие засыпанные снегом предметы обихода. Она поглядела на тын, на башню, на сине-серое небо, захотела оказаться где-то высоко и поглядеть на всех оттуда, с облака или хоть бы с высокой башни, вздохнула и отправилась домой… Верней, в ту избу, которую приходилось теперь называть домом.

Мужики, что кололи дрова, таскали их к тыну – козырек наверху прятал полешки от снега. Нютке видны были склоненные спины, головы, одна в колпаке, вторая – с чубом. Те самые, что в клети под башней живут. Она шла, потупив глаза, повторяла: «Лишь бы не сказали чего», но ее мольбы не услышали.

– Видал, девка идет. Волочайка.

– Угу.

– Что, не слыхал?

– Не до того было.

Оба говорили так, словно Нютки не было тут, на укатанной и унавоженной дороге. Первый мужик говорил так, что и дегтя на заборе не надо.

– Страхолюд привез. Для себя или для братца. А может, и для обоих! – Он захохотал, нагло, чуть повизгивая, и рыло его – и верно, будто свиное – стало красным.

Не таясь уставился на Нютку, она не успела отвести взгляда, защитить себя от наглости и похоти. Шла и шла мимо, ноги становились все тяжелее. Побежать бы – а она не смела. Второй скользнул взглядом да вновь принялся за работу. Рыло, не смущаясь молчания товарища, завел то же:

– Волочайка ладная, я бы от такой не отказался. – А дальше все потонуло в его гоготе и шуме поленьев, сваленных возле тына.

Нютка сбросила с ног своих тяжесть, цепи – не цепи, забежала в избу, закрыла дверь за крючок, придвинула к ней для пущего дела лавку и только тогда села.

Выйти бы, назвать худыми словами, отправить на Кудыкину гору. Да только знала, страх, что сидел внутри ее, зашил губы крепкими нитками. Оставалось лишь слать проклятия, глядючи на обидчиков в мутное оконце.

* * *

С той поры Нютка боялась одна ходить по острожку. День за днем проводила за хлопотами: терла, стирала, пекла, выметала сор и страхи. Братцы уходили с рассветом, а то и раньше, а возвращались они поздним вечером, когда тьма давно держала в плену поселение. Нютка оказалась предоставленной самой себе: пела, иногда тосковала, вспоминая родных и дом.

Жители острожка будто и не замечали, что в избе у восточного тына поселили девку. Лишь один не забывал о ней, наведывался с утра, на обед и еще полдюжины раз. Богдашка охотно уминал булки, не подумав счистить горелые корки, нахваливал: «Хрустят как», показывал глубокую рану на ладони – так он учился мастерить ложки. Отец его, старый казак, с Нюткой не вел бесед: кивал иногда в знак приветствия, а однажды передал через сына охапку целебных трав. Нюхала весь вечер, тосковала по матери – за то была благодарна старику.

Богдашка всякий раз говорил что-то новое про людей, которые оставались для Нютки неведомыми тенями. Слушала его со всем вниманием, охочая до сведений и сплетен.

– Сегодня я Домне про тебя сказывал. А она выгнала меня и постряпушек не дала.

Так узнала, что в острожке живет баба, весьма своевольная, с норовом, судя по словам мальчонки. Нютка порывалась сходить к ней в гости, да не отваживалась: всякий раз вспоминала обидные слова да намеки.

Чаще Богдашка хвалился:

– Батю моего всякий уважает. Характерник он. Знаешь, кто такой? – И, не дожидаясь ее ответа, продолжал: – Самый опытный казак, зелья и словеса всякие знает. Оружие заговаривает.

Нютка хотела спросить, ужели за то здесь не наказывают, не считают колдовством, но молчала. Потом в несладкие ее думы вторгался задорный голос мальчонки:

– Ой, еще два года, я с батей и дядькой Трофимом везде ходить буду. И на охоту медвежью, и в поход, и по Туре в юрты вогульские.

Нютка смотрела на смешного мальчонку со светлыми вихрами и ямочками на щеках, представить не могла: Богдашку – да в дальний поход.

– Ты с отцом живешь. А где матушка твоя? – вдруг спросила Нютка.

– Нет ее. И никогда не было.

Богдашка сразу растерял свою благожелательность и смешливость. Куда там! Стиснул зубы так, что заскрипели, словно песок по дну горшка. Только Нютку враждебными взглядами не испугать.

– У всех матушка есть – иначе и на белый свет не явиться. Даже Христос…

Но тут ей показалось чересчур смелым говорить про Сына Божьего. Кто она такая, чтобы замахиваться на…

– Умерла матушка твоя?

– Отвяжись ты… Вот прицепилась! – И что-то обидное для Нютки мальчишка утащил за дверь.

Как – нет матушки? Нюта весь день перекатывала в голове эти жуткие слова, вновь и вновь воображала свою матушку: темные ласковые глаза, черные косы под убрусом, мягкие ладони, травяной запах, что всегда шел вслед за ней. Далеко она, матушка. И что с ней, неведомо. Но жива – иначе быть не может! – любит дочку и молится за нее. Одно это защищает Нютку от сотни бед.

Так надумала она себе – то про свою матушку, то про Богдашкину, коей и вовсе нет, что заревела. Навзрыд, с потоками солеными, со шмыганьем и стучанием в висках.

* * *

Братцы тем вечером пришли поздно. От них шел сивушный дух, и Нютка сразу вспомнила горькое пойло, выпитое по велению Басурмана. Отчего их тешит этакая гадость? Квас иль травяной отвар куда лучше.

– Еще бы чуток, и я все выиграл, видел, братец? Зарик[15] два раза выпадал! Афонька иль его Домна секрет какой знают. Я их обхитрю, дай только срок, – уверял Ромаха.

Нютка не могла взять в толк, о чем речь. Афонькой звали одного из казаков. Зарик – слово казалось знакомым, но забытым. А потом смекнула: речь вели о какой-то потехе.

Ромаха все говорил и говорил про зарики, про рублишки и окаянного Афоньку, что сорвал куш. Старший брат не слушал. Он, устроившись под иконами, в красном углу, как старший в этом доме, черпал ложкой кашу – быстро, точно кто намеревался украсть, – жевал хлеб и прихлебывал квас из ковша.

Нютка не смела сесть рядом – она давно насытилась и по заведенному обычаю стояла подле стола, готовая услужить. Ромаха говорил уже про Верхотурье, что он наконец увидит весной, про кабак и вновь про игру в зернь. Нютка стояла за его спиной, пропускала мимо ушей юношескую похвальбу и против воли своей глядела на старшего братца.

Увечное лицо его перекашивало во время еды, лучины кидали отблески на шрам, глаза – правый здоровый, левый искореженный – серые, словно лезвие топора, вновь и вновь скользили по ней. Обычно Синяя Спина старательно не замечал Нютку.

Не обращался прямо, все через Ромаху, обходил стороною – так, чтобы не столкнуться нарочно. «Для чего ему надобна?» – думала Нютка. И чувствовала то ли облегчение, то ли досаду.

Урод, отвратное чудище… Он должен пред девичьей красотой шею склонять, а она – отвергать в небрежении. Как в той сказке про Марью и медведя. Синяя Спина все делал наперекосяк.

Сейчас что-то изменилось.

Вытерев губы, стряхнув с усов и короткой бороды крошки, отодвинул миску от себя и велел ей:

– Забери.

Нютка, сдерживая норов, потянулась за миской – через стол, лишь бы не подходить ближе, не касаться урода. А Синяя Спина, словно вселился в него какой-то бес, подвинул миску к себе. Нютка, потеряв равновесие, чуть не упала плашмя – вот потеха была бы.

Ромаха пакостно хихикнул, но после братниного: «Цыц» – благоразумно умолк.

Нютка обошла стол, и каждая жилка ее была насторожена – ужели после выпитого вина решил воспользоваться добычей? «Его убью или себя убью, ежели насильничать будет». Успокоенная страшным своим решением, подошла так близко, что коснулась его плеча, обтянутого льняной, посеревшей от времени рубахой.

Синяя Спина позволил забрать миску, боле не играл с ней, как кот с мышкой. Но взгляд, коим он окинул ее с головы до ног, от темных кос до теплых штопаных чулок, заставил вздрогнуть.

Она мыла в лохани посуду, собирала крошки, прятала горшок в самую глубь печи, где до утра будет теплым. Лопатки жгло, всем телом своим чуяла: Синяя Спина так и не отводит взгляда. Нютка вновь, как с Третьяком в далеком зимовье, ощущала себя оленихой, попавшей в зубы волку.

Сгорбив спину, села на свою лавку у печи, повторяя: «Некрасива я, не гляди на меня», – да увы, колдовской силы в ее речах не было.

Наливши себе еще чарку квасу, Синяя Спина велел:

– Давай-ка, пляши.

Урод, мучитель, изверг хуже Ирода – о том Нютка не осмеливалась сказать. Как перечить? Некому теперь за нее вступиться. Страшно отказать: а ежели рассвирепеет?

Она встала, взяла платок и застыла в нерешительности. Пляс – последнее, чего хотела она сейчас, испуганная, трепещущая, ожидающая несчастья. Отчего она тогда дразнила их, летала по избе – глупая, неразумная девка? Ужели скромности и здравомыслия ей вовсе не отмерено? Не зря матушка кричала на нее, звала пустоголовой…

– Плясать! – Ромаха захлопал в ладони, подскочил, словно ребенок, коему обещали забаву. – Погодите-ка! Свирель сыщу. Пусть под нее пляшет.

Он долго рылся в углу, где свалены были сети, бердыши, панцири, вздыхал, просил дедушку-домового помочь в поисках. Наконец вытащил что-то – Нютка даже шею вытянула, чтобы разглядеть. Ромаха возней своей отсрочил ее пляску – и за то спасибо.

– Грязная ведь. – Она отняла запылившуюся вещицу. Оттерла так, что заблестело дерево, погладила нежно и лишь потом вернула владельцу.

Ромаха поднес ее к губам, подул, руки его порхали по свирели – и нежный, чистый звук заполнил избу. Ромаха закрыл глаза, точно забыл обо всем, а Нютка поняла, что отродясь такого не слышала.

– Пляши, – вновь сказал Синяя Спина, махнув на середину избы. А свирель просила о том же.

Звуки ее напоминали журчание весеннего ручья, шепот пробуждающегося леса, пение сладкоголосых птиц. Нютка забыла о том, кто следил за каждым ее движением, о том, кто владел жизнью ее, о поруганной судьбе и тоске. Она текла вместе с ручьями, спасаясь от неволи. Распускалась вместе с травами навстречу солнцу. Вся обратилась в сладкие звуки свирели и забыла, где она да кто она. И стало легче.

– Устал я дудеть, аж в груди заболело, – сказал потом, неведомо сколько времени спустя Ромаха и положил свирель на лавку.

Нютка, тяжело дыша, наконец оборвала пляску и поглядела на Синюю Спину: довольно ли потешила? А он одним движением – и не заметила как – оказался рядом. Пришлось заглянуть в увечное лицо, так, что учуяла запах вина, железа и чего-то еще, пряного, будто даже приятного. Нютка зажмурилась, обняла плечи и груди свои руками, решив: вот оно, началось. Сейчас он… «Отвратный, гадкий, изыди… Оставь меня».

Открыла глаза – а Синяя Спина уже устроился на своей лежанке. «Ужели услышал думы мои?» – дивилась Нютка.

И совсем не могла понять Петра Страхолюда, прозванного Синей Спиной. Что ж ему надобно?

* * *

По первости Нютка и не думала о том, где оказалась. Дни шли, она жила в крепости возле дикого леса, ходила мимо крепких стен, слушала казачьи беседы.

На исходе XVI века возведен был сибирский град Верхотурье. И стал он воротами в могучую Сибирь. По реке Туре, ее малым и большим притокам стали возникать деревни да заимки. Царь зазывал людей, освобождал от податей, обещал жирные плодородные земли, богатые леса, полные рыбы реки. Поселенцам давали деньги на обзаведение хозяйством, на избу, утварь, корову, лошадь – все, что надобно.

Было в том и лукавство. Инородцы – сибирские татары, вогулы, самоеды, остяки, киргизы, залетавшие с южных степей, разбойники разного роду-племени, и русского в том числе, – лихостью своей наносили немалый урон. Земли сибирские часто давали нещедрый урожай – то ранние, то поздние заморозки, дожди, засуха… с такой земли жить непросто.

Только русского человека тяготами не испугать. В пятидесяти верстах от Верхотурья вологжанин с сыновьями завел пашню, построил избу. Было это на Петра да Павла Рябинников[16] – потому деревушку назвали Рябиновкой.

Несколько лет прошло – рядом прилепились еще избы. Жить бы да не тужить. Но время было лихое, смутное. Полетела стрела по юртам сибирским, пошли те народцы жечь да бить. Жители Рябиновки оказались крепкими да разумными. Поехали с поклоном к воеводе: помоги нам, детей наших убивают. Сами начали лес рубить, тын высокий возводить, а следом и казаки на подмогу пришли.

С той поры стоял на взгорке острог – в челобитных звали его Петровым, по имени святого Петра, а в народе Рябиновым, в честь прозвания апостолов. Казаки надзирали за тем, кто плывет да идет по реке Туре, собирали крестьян, ежели какая угроза виделась.

Только два года назад сгорела дотла деревня – одни угли остались. А люди, кто не погиб в огне да не задохнулся от дыма, били челом воеводе и уехали отсюда кто на запад, кто на восток.

Острог же стоял один посреди безлюдья, то ли укор, то ли надежда на заселение землицы, щедрой на дары и несчастья.

* * *

– Хозяйка, ты не пужайся!

Мужской голос разнесся по двору, Нютка, хоть не велели ей пугаться, вздрогнула всем телом. Кто-то незнакомый пришел в избу, с добром ли, со злом?

Она подхватила одежку, помешкав, засунула в рукав ножик и вышла на крыльцо. На первой ступени стоял казак. Он, словно дело имел с приличной девкой, снял колпак и поклонился. Был невысок ростом, крепок, не молод, да и не стар. Жизнь его изрядно потрепала, нарезала морщин на лице, проредила волосы.

– Давеча Ромаха калиту свою оставил. Видно, на радостях забыл.

Казак протянул ей кожаную суму, тряхнул ей, мол, ничего там нет, и улыбнулся. Нютка невольно ответила ему тем же. Какой приятный, не чета Синей Спине.

– Зовут меня Афонькой, кличут Колодником. Ты не бойся, по навету сажен был в темницу, закован в кандалы. Выпустили – на цареву службу в Сибирь отправили.

Он сел на крыльцо, видно, не желая заходить в избу. Нютка устроилась здесь же.

– Макитрушка, ты отчего затворницей сидишь, в гости не ходишь?

Нютка сначала вроде обиделась на такое прозвание. Отчего макитра-то? Не горшок она вовсе! Да быстро привыкла: в устах Афоньки то звучало ласково. И слово за словом поведала, как оказалась в острожке, отчего боится выходить из дому и как тяжко ей здесь, на краю света. Про родителей, да про Илюху (его величала женихом), про злыдней – про все рассказала.