Рябиновый берег

Нютка ждала, что ей велят собирать скудные пожитки и отправляться неведомо куда, в дом Синей Спины. Но о том речи не было: старуха вытащила из клети большую лохань, затеяла уборку. Нютка терла, полоскала, вывешивала во двор хрусткое, вмиг покрывавшееся льдинками тряпье; зябли пальцы.

Прошло несколько дней. Нютка стала ходить по двору вольнее, пару раз она залезала на ветхий сарай и примерялась: как перепрыгнуть через заплот да убежать. А дальше куда? Старуха словно чуяла ее намеренья, окликала и грозила кривым пальцем.

Потом Нютка оставила эти глупые попытки и решила разжалобить добрую Бабу-ягу. Сказывала, как ее похитили, как тоскуют по ней родители, как рвется сердце ее домой, как нужна ей помощь и добрый совет. Старуха слушала, кивала своей темной кичкой, даже иногда бормотала в ответ: «Бабья доля, ох, бабья». А когда Нютка пыталась узнать, как найти воеводу или кого из служилых, подмогнет ли ей старуха с побегом, спасет ли от Синей Спины, та замолкала и притворялась глухой.

Старуха оказалась щедрой. Дала Нютке новую одежу: рубаху тонкого льна с вышивкой по подолу, телогрею, старую да теплую, ленты и прочего тряпья, что хранится в изобилии у всякой немолодой женщины. Видно, тем и показывала свою жалость.

Кем приходилась она Синей Спине? Нютка думала, теткой или крестной матерью. Когда старуха говорила про страшилище, глаза ее теплели, а голос скрипел куда меньше обычного.

– Помог он мне. Ой помог… – Дальше старуха садилась на лавку, закрывала лицо и долго оставалась такой, бездвижной, странной. Так что Нютка первый раз даже решила, что она тронулась умом.

Но нет. Когда кричали петухи, лаяли псы, скрипела половицами Нютка, наступало время обеда – старая хозяйка пробуждалась и вновь становилась той же: доброй, чуть занудливой и хлопотливой.

Нютка уже решила, что так и останется здесь, в уютной избушке, будет стряпать пироги и слушать рассказы про то, как старухин муж из Лозьвы переведен был в город. Потом он привез сюда женку – Нютка сообразила, была она тогда вовсе и не старухой, много моложе. Были у них и дети, о каждом старуха рассказывала: дочь умерла от черной хвори, сын погиб в бою с татарами, сгинул муж. А последний сынок, видно, оставил ее недавно, потому старуха кручинилась о нем больше всего.

Нютка слушала, кивала, запоминала незнакомые слова, а сама думала о другом: как вернуться домой.

* * *

Они творили вечернюю молитву. Старуха – тихо, неразборчиво, Нютка – громче и с укором. Отчего Спаситель не слышит ее голоса и лишь кротко смотрит?

Старуха уже задула все лучины, окромя одной. Угольки, зашипев, упали в корытце с водой, и тут же кто-то забарабанил в ворота.

– Петяня, – обрадовалась старуха.

Накинув тулуп, она пошла отпирать ночному гостю, а Нютка нацепила поверх рубахи сарафан и душегрею – лишь бы Синяя Спина чего не разглядел. Она пригладила волосы: коса растрепалась, распушилась, будто возмущенная кошка. Спрятавшись за печь, сдернула узкую ленту, принялась плести ее заново, поминая про себя худыми словами гостя.

Его сапоги стучали громко. Всякий сказал бы: идет мужик. И, когда Синяя Спина зашел в избу, склонившись в три погибели, Нютка вздрогнула и выронила ленту.

Его тень казалась огромной – заняла собою весь деревянный пол. Нютка застыла, скрючившись у теплой печи. «Хоть бы не увидел да не вспомнил. Боже, помоги ты мне», – повторяла она, а волосы рассыпались по плечам, словно хотели защитить от зла.

– Где она?

Старуха засуетилась, пугливо повторяя: «Да где ж? Тут, вестимо». И вытащила Нютку из темного угла, хоть та сопротивлялась изо всех сил.

Синяя Спина глядел на нее, растрепанную, злую, стоявшую со склоненной головой и шептавшую одно: «Не трожь». Остался ли он доволен тем, что увидал? Того Нютка сказать не могла, но руки ее дрожали, будто привели ее к чудищу лесному. Отчего она должна сейчас бояться и молить о заступничестве? Она, дочка… Повторенное сотню раз застревало в горле.

– Из дома бежать не пыталась? – спросил Синяя Спина, и старуха принялась уверять, что глядела за девкой денно и нощно, ничего худого не приметила. Спасибо старухе, не выдала страшилищу.

Потом он велел Нютке ложиться спать, мол, завтра в дорогу. Его низкий голос полночи что-то говорил старухе, Нютка силилась расслышать в речах его что-то нужное, но всякий раз проваливалась в сон.

* * *

Ее растолкали утром, до рассвета, когда старухины петухи еще спали. Синяя Спина был одет: кафтан, застегнутый на все пуговицы, скрипучие сапоги, старый колпак. В руках – починенная сбруя и Нюткин узел с вещами.

– Держи. Одевайся, да побыстрее. – Опять в голосе злоба.

За что ж так? Отчего все ненавидят ее, малую, никому зла не сделавшую? Нютка вцепилась деревянными пальцами в котомку, послушно кивнула. Синяя Спина вышел во двор. Хоть привела себя в порядок без мужского глаза. И на том спасибо.

На прощание хозяйка избы обняла ее, подарила тот самый гребень, берестяной короб со всякими приспособами для шитья. Нютка не выдержала, разревелась прямо в ее костлявых, пахнущих мукой и старостью объятиях, со стыдом вспоминая, как считала ее Бабой-ягой. Уж не пыталась просить о помощи, в том не было смысла, но ласковый шепот приносил ей успокоение. Синяя Спина окликал, торопил их, но старуха говорила: «Обожди, Петяня» – и гладила Нютку по голове, повторяла, что все образуется.

Они вновь шли по узким улицам. Синяя Спина привязал ее руку к своей той самой сбруей, боялся побега. Город уже не спал: торговцы раскладывали свой товар, куда-то спешили казаки, старухи шли на заутреню.

Каждому Нютка посылала немую мольбу: «Выручи из беды». Ужели никто не возмутится такому: девку, словно скотину, ведут на узде. Но все отворачивались, глядели так, словно в том не было ничего странного, и лишь один мужик, что вел козу на веревке, подмигнул и сказал что-то вроде: «Хороша девка». А коза поглядела на Нютку жалостливо, будто что-то понимала.

Верхотурье казалось самым мерзким городишком на свете. Здесь жили равнодушные люди, которые допустили неслыханное: Нютку, дочь Степана Строганова, один бесчестный мужик продал, второй – купил.

2. Новый дом

Пробрасывал снег. Он оседал на волосах и ресницах, холодил щеки и тут же таял, лип на Нюткину однорядку и синий кафтан, цеплялся за темную гриву.

Они ехали долго. Или так казалось? Обхватить руками, ощущать его дыхание и биение сердца, прижиматься к ненавистному чудищу – это утро требовало от Нютки больше, чем она могла молча снести.

– А куда ты меня везешь? – спросила она, ожидая грубого «умолкни».

– Там, где жить будешь.

Сказал и натянул поводья так, что Нютка ощутила движение. И всем телом наклонился вперед. А следом и она, растерянная: к незнакомцу, к уроду прижиматься, словно к любимому, – как можно?

Каурый жеребец понял своего хозяина, и деревья замелькали перед Нюткой, быстрее, быстрее. Неведомое чувство заставило ее закричать во всю мочь: «А-а-а!» Не скачки испугалась, нет! Тяжело дышал, прямо в ее затылок, жаром исходил, напрягался рядом. Через несколько слоев льна, шерсти, овчину, а все ж чуяла этот жар. Нютка достаточно знала о мужиках, и внутри стучало: опасно.

– А-а-а! – опять завопила она. – О-а-а-станови!

Синяя Спина сквозь стук копыт и завывания ветра услышал, остановил коня, развязал ее путы. Нютка, сама не понимая как, лихо спрыгнула наземь и побежала в заросли ивы.

– Я скоро!

Услышала в ответ далекое: «Без глупостей» – и, поняв, что пленитель не собирается идти вслед за ней, рванула.

Ветки, давно уронившие наземь листья, больно хлестали по лицу, да не того. Скорей, скорей, бежать, так чтобы не нагнал! Длинный подол путался, мешал бежать, и Нютка подхватила его, радуясь теплым чулкам, греющим ноги.

Скорей, скорей!

Она оглянулась – бежит ли за ней Синяя Спина. Не слыхать!

В зарослях ивы пряталась речка, бурливая, прикрытая тонким хрустким ледком, безвестная для Нютки. Она преграждала ей путь, точно решила сорвать побег, и Нютка нарекла ее Гадиной. Берег осыпался малыми камешками, путал высохшими травами, коварно шептал о чем-то.

– Да чтоб тебя!

Бежать было тяжело, сейчас Нютка много бы отдала за порты и высокие сапоги, какие носят парни. В них куда удобней!

Снег, словно мало было прочего, лип на ресницы, окутывал ветки, лез за шиворот – и он туда же! Меж зарослей показался просвет, кажется, заводь, окруженная березами. Нютка выскочила туда, увидала сразу что-то большое. Колыхнулось сердце: «Догнал, урод!», и, не видя иного пути, она ринулась на тонкий лед, прикрывавший синюю воду, будто возомнила себя Сыном Божьим, но по воде не пошла, замочила коты.

Отяжелел и облепил ноги разом похолодевший подол, и она не противилась, когда Синяя Спина вытащил на берег, непрерывно называя ее лободырой – той, что без царя в голове.

* * *

Зубы ее перестали стучать. Костер потрескивал, раскидывал по сторонам искры, охотно жрал ветки и вовсе не замечал снега – тот стал тихим-тихим, словно тоже испугался Синей Спины.

Нютка пригукла под шубой, тонкой, пахнущей чем-то незнакомым, невообразимо теплой. Она пристроилась у костра так близко, что искры иногда пролетали в вершке от носа. Вовсе и не подумала бы, что в воде будет так холодно, что ноги завопят: «Спаси!», что весь ее побег превратится в глупость.

Синяя Спина сидел от нее далеко, через пылающий костер. Он закрыл глаза, укутался в тощий суконный кафтан: свою теплую одежу отдал Нютке, но вовсе не хотелось его благодарить.

Сейчас он молчал, не говорил про лободырую девку, про свою глупость и зря потраченные монеты, на кои можно было купить топор, панцирь[12] или новую саблю. Нютка и представить не могла, что Синяя Спина так разговорчив. А голос у него грубый, будто дерущий уши… Жуть. Это ж надо быть таким!

Нютка отогнала страх. Сколько можно прятать глаза, будто малое дитя! Она встала, поплотнее закуталась в шубу, на ногах хлябали огромные сапожищи – как запаслив, с собой целый сундук одежи тащит, – и тихонько подкралась к Синей Спине.

Костер то освещал его лицо, то окутывал темнотой. Теплый колпак, нахлобученный до бровей, прикрывал часть безобразия, да все ж… Левый глаз его был зацеплен шрамом: кожа казалась красной, покореженной.

Нютка вздрогнула. Будто мало глазного увечья, вся щека была разворочена. Невольно потрогала свою, порезанную Илюхиным ножом – крохотный шрам, и сравнивать нечего.

Синяя Спина пошевелился, издал какой-то неясный звук, то ли стон, то ли рычание. Нютка отбежала, но, обождав немного времени, вновь подошла к нему. От глаза порезанное шло к губам, нижняя уцелела, а на верхней осталась широкая белесая полоса – да под усами не больно высмотришь.

– Сабля? – прошептала Нютка, слыхавшая разговоры отца да его казаков, видавшая пару раз посеченных в бою. Но таких уродов не встречала.

Знатно досталось.

«Только жалеть его нечего», – решила Нютка и тихонько пошла к своей теплой лежанке, пока урод не проснулся. Она долго еще моргала сонными ресницами, а тот, кто сидел через костер, ворочался. Пару раз померещилось, он открыл глаза, – вздрагивала и тут же успокаивала себя: это был отсвет огня.

«Отчего решил, что никуда не убегу?» – успела подумать Нютка, а потом провалилась в темную реку сна.

* * *

Он взял себе новое имя – Митрий, Митька, в честь священника, что спас от смерти. Возможно, в том было оскорбление его памяти? В таких вещах он вовсе не разбирался. Нехристь, басурман, убивец, тать.

Говорить любопытным людишкам, что зовут его Митькой, было радостно. В голове словно звучал голос священника: «Гриня, расскажи-ка…» И тоска немного отпускала сердце.

За годы накопил немало – три рубля, да еще пять с полтиной, вырученные за Аксинькину дочь.

Трешкой распорядился с умом. Первым делом взял грамотку – кривые строки на ветхой бумаге – и пошел к одному хитрому дьяку. Тот за полтину выправил: «Гулящему человеку Митрию Басурману (прозвание решил оставить) разрешено жить в славном городе Верхотурье по оному велению».

Купил в торговых рядах теплую одежу, мешок ржи, кувшин масла, соли, всякой мелочи, коей следует обзавестись порядочному человеку. В суме оставались соболя, добытые где-то паскудным Третьяком. А пять с полтиной не тратил, зашил в кафтан – лучше сберечь.

За кремлем, в долине меж взгорьем и рекой, коптила кузнечная слобода. Как услышал о такой, сразу и решил – только здесь ему и жить. Первый же утлый домишко, землянка у самого края слободы, показался ему подходящим.

На хриплый крик вышел хозяин – старик, лет на десять постарше Басурмана. Он с ехидной улыбкой оглядел гостя – косматая борода, тяжелый мешок в руке – и позвал внутрь. Так и договорились: за двадцать копеек в месяц старик поселит его у печи, будет кормить хлебом и варевом.

– А старуха твоя где?

– С чертями пляшет, – ухмыльнулся старик. Басурману стало ясно: с избой не ошибся.

А с делом, к коему он привык, оказалось куда сложнее. Кому нужен однорукий? Это в Обдорске его холили да лелеяли, а здесь, в большом шумном городе, что наполнялся и наполнялся людьми – обозы переселенцев видал уже не раз и не два, – его отправляли куда подальше.

Кузнечная слобода растянулась на добрую сотню саженей[13] – каждая изба отстояла от другой, чтобы огонь не перекинулся и не пожрал все.

Первый же кузнец, дюжий детина, поглядел неласково и сказал: «Проваливай». То же он слышал и от других. «Молотом бить не сможешь. Меха раздувать… Калека, да какой в тебе прок? Шел бы ты отсюда», – миролюбиво сказал ему тощий, но жилистый парнишка и вытер пот со лба.

Басурман вдыхал привычный запах дыма и жженой крицы всей грудью. Разболелась увечная нога, словно напомнив о прошлом, так он долго обходил дворы. Солнце уже клонилось к закату, когда он подошел к последней кузне. Над ней не вился черный дым, не было и запаха. Басурман топтался, раздумывая, а стоит ли идти. «Здесь мне делать нечего», – пробормотал он и признал свою неудачу.

– Погодь. Ты кто? Не из наших, местных? – Женский голос заставил его поморщиться.

– Не из ваших, – не оборачиваясь, ответил, сам не зная зачем.

– Кузнец?

– Кузнец. Гляди какой. – Басурман повернулся к бабе, задрал рукав кафтана и показал ей культю.

– Вот несчастье, – протянула та без жалости, просто сказала – и все. Баба была в годах: темные глаза, морщины, волосы, укрытые платком, невысокого роста, с мясом или нет – под одежами не углядеть. –  Ты погодь. Дело у меня к тебе.

Басурман, вместо того чтоб послать куда подальше, кивнул и зашел во двор.

Бабе он и вправду оказался нужен. Сын ее, что недавно обзавелся кузней, сызмальства работал, накопил деньги – упал да расшиб голову. Сначала думали, полежит денек да одыбает. А он все маялся.

Кузня простаивала. Окрест стали говорить, что хворого надобно отсюда выгонять, а кузню передавать умелому человеку. Всяк знал, что казне надобны гвозди, скобы для судового дела, служилым – панцири да копья, люду – плуги, косы, подковы… еще сотни сотен малых и больших вещей, которые выправляются испокон веку кузнецами.

– Пока сынок на ноги не встанет, займись кузницей нашей. Малец-помощник есть, да сам не совладает… Вот… Богом прошу, – повторяла баба и глядела так, как на Григория уж много лет никто не глядел.

– А платить сколько будешь?

– Не обижу. Сколько скажешь, столько и заплачу, – глупо сказала баба.

А ежели бы рубль попросил? Но Басурман, в кошеле коего звенели еще монеты, завел этот разговор лишь потому, что хотел скрыть свою радость.

– Дарьицей меня звать, – сказала баба на прощание, будто бы он спрашивал.

* * *

Теперь Синяя Спина сторожил каждый ее шаг. Веревка крепко обхватывала ее запястья. Не пускал ее одну в лес, стоял рядом. Нютка, когда журчал ее ручей, думала лишь об одном: как бы не посмотрел на нее, не увидел срамное. Но страшилище отворачивал свою голову в теплом колпаке, будто решил продлить ее муки и страх, и вел себя так, будто не девка она, а ребенок.

Нютка вспоминала дурные сны и грезила о защитнике. Да где ж его взять? Город остался позади. Извилистая, застывшая колдобинами дорога вела в чащобу, изредка слышалось рычание каких-то неведомых зверей. Нютка вздрагивала, прижималась к Синей Спине, забыв, что это ее мучитель, вцеплялась холодными пальцами в его жесткий кафтан.

День близился к концу, меж веток виднелись багряные всполохи. Нютка еле сдерживала ойканье: зад превратился в одну большую мозоль. Каурый жеребец, невысокий, крепкий, с чудной шерстью над копытами, шел ровно, да оттого Нютке было не легче. Надобно научиться ездить верхом, будто мóлодец, – только так и можно сбежать из плена, мечтала она.

Синяя Спина казался ей железным: ни усталости, ни вздоха, ни зевка, ни иной человечьей нужды. Останавливались поесть и попить только из-за Нютки. Сам он мог ехать денно и нощно, и оттого еще больше хотелось его ненавидеть.

Сколько ж ему было лет? Много старше Нютки, взгляд недобрый, складки возле рта, а не старик. Ходит быстро, подсаживает на коня, будто она и не весит ничего. Так и не решила: его увечье и ее злость застилали все.

Нютка не знала, как еще отвлечься от монотонной бесконечной тряски, от заснеженного леса, что с каждой верстой казался все темнее и дремучее, от серо-льдистой реки, что мелькала порой меж деревьев. Она поерзала, устраиваясь поудобнее, от мужика шло тепло, и ежели бы не оно, Нютка бы околела от холода.

Синицы тихонько свистели, возились в кустах, они словно убаюкивали несчастную девицу, что оказалась вдалеке от родного дома, и скоро Нютка, прижав неспокойную голову к широкой спине, смежила веки, спрятавшись в единственном доступном ей убежище.

* * *

Пахло дымом, чем-то вкусным, мясным, и Нютка, вздрогнув, проснулась и тут же отодвинулась от Синей Спины, насколько это было возможно. Два больших пса, серо-рыжих, с задорно поднятыми хвостами, бежали вслед за лошадью. Пытались, видно понарошку, укусить коня за ноги, а тот и не замечал их.

– Приехали, – чуть мягче обычного сказал Синяя Спина.

Они оказались у ворот. Высоких, с доброго теса, рубленных недавно. Тын в три ряда, со снежной каймой, за ним двускатные крыши каких-то изб, слившихся в одну длинную, жуткую – будто жило там чудище с десятисаженным хвостом. По углам тына замерли две башни. Нютка видала и побольше, и повнушительней.

«Острожек», – всплыло внезапно, она и сама не поняла откуда.

По левую руку блестел замерзший ручей, он впадал в реку покрупнее. Та застыла, покрылась мутным тонким льдом. Где-то в глубине она несла свои воды, с ней бы утечь и Нютке…

Синяя Спина уже спрыгнул, подставил ей руки – в длинной одеже попробуй соскочи. Нютка мотнула головой: еще бы не помогал мучитель. Тот ушел, не стал спорить.

Конь недовольно повел шкурой – и он устал от долгой дороги. И Нютка, подобрав подол, покатилась по гладкому лоснящемуся боку, не удержалась и плюхнулась на землю. Она только ойкнула, да не зашиблась, снег укрыл все пуховым одеялом. Тут же встала, принялась отряхивать одежу.

– Дай помогу!

Возле нее оказался улыбчивый темноглазый парень, стал проворно сметать снег с шубы, да с таким напором, что Нютка изумилась. Но все ж позволила привести в порядок ее одежу, хоть в том и не было необходимости.

– Спасибо тебе, – склонила голову. И, уже не смущаясь, окинула взглядом парня: высок, строен. Серебряная серьга в левом ухе, взгляд открытый, темный чуб завивается по казацкому обычаю. Такому сразу поверишь – голос приятный, в движениях ловок – всем хорош парень. Не то что Синяя Спина.

– Ромаха, Бардамаев сын, – сказал он и подмигнул, будто приглашая подивиться своему прозванию.

– Сусанна, дочь Степана Строганова.

Парень и бровью не повел. Словно имя «Степан Строганов» было ему неведомо. Разве такое может быть?

Ромаха отвязал от седла сумки, вьюки, ласково шепнул коню: «Сейчас напою да накормлю» – и, не забыв о Нютке, позвал, поманил, как долгожданную гостью:

– Пойдем в избу. Там и стол накрыт.

Она, очарованная им, послушно шла, длинная шуба волочилась за ней, и Ромаха, обернувшись, опять подмигнул:

– Братнина шубейка тебе к лицу.

– Можешь звать меня Нюткой.

* * *

Изба не ведала женской руки – в том убедилась сразу же, проведя рукой по столу. Шелуха, обглоданные кости, рыбьи хребтины, плесень, немытые миски… И посреди разора – огромная миска, источавшая тот самый дух, от коего текли слюнки. Больше ни о чем она не могла думать, пока не села за грязный стол, не вытащила самый смачный, зарумяненный кус мяса, не вгрызлась в него так, что жир потек по лицу и шее прямо на однорядку. Она не увидала на столе ни ломтя хлеба, только пару чесночных голов, но не стала спрашивать о том.

Ромаха управился с делами и сидел напротив нее, глядел, как жадно поглощает еду, налил в ковш водицы и сел вновь, не пытаясь присоединиться к трапезе.

– Вкусно как! Спасибо Господу за пищу и хозяину за приют, – вспомнила она наконец о положенном, насытившись.

Он не стал молиться, как положено у старших, только сотворил быстрое двоеперстие, сгреб кости в сторону – видно, было заведено в этом доме вместо уборки.

– Давай-ка я, – вздохнула Нютка. Она привыкла за последние месяцы к мужскому свинству и лентяйству. Тут же стряхнула в заляпанную лохань сор, вытерла стол, вымела сор из избы. Здесь ей, видно, предстояло жить.

Ромаха, увидав ее прыть, улыбнулся, протянул руку, словно хотел погладить или ущипнуть, да под ярым Нюткиным взглядом отдернул, покрутился на одном месте, подхватил какие-то веревки и скрылся, насвистывая на ходу: «Красна девица с метелкою гуляла…»

– И этот туда же, – молвила Нютка.

Оглянулась, тут же прикрыла рот ладошкой: а вдруг кто услышит? Осторожничала зря, ее оставили одну в женских хлопотах.

Проверила дверь – та не была заперта. Видно, убежать отсюда нельзя.

* * *

От старших да умных слыхала Нютка, что изба все расскажет о хозяине своем, о слабостях его и силе. Старательно примечала самое малое, выметая углы, стряхивая сор с лавок и полатей.

Глинобитная печь с деревянной дымницей[14] и широкой лежанкой наверху.

Горшки с нескоблеными донцами.

Сети развешаны на просушку прямо в сенях, будто других мест не сыскать.

По правую руку пристроена клеть с утварью, бадьями да лоханями.

Нютка вытащила из колчана длинное древко, с испугом оглядела острый наконечник, пригладила пестрые перья. Тут же лежал добротный лук. Отец бы не разрешил ей брать в руки оружие, а здесь, в чужом доме, она позволила себе запретное. Рядом, на деревянном коробе – сабли, бердыши… К ним подойти не решилась.

Красный угол с пыльными ликами Спасителя и Богородицы. Их оттирала долго, с великой бережностью.

Стол, лавки, полати. Кособокий сундук с мужской одежей… Открыла, сморщила нос и захлопнула крышку. Рядом стояли сапоги да всякая обувка, чудная, пестрая, с мехом.

Жили хозяева небогато, да и не скудно.

Возле печи Нютка углядела крышку, не утерпела, открыла: а там лестница, что уходила во тьму. Как не спуститься? Нютка взяла в руки светец, лучина приветливо заплясала в ее руках. Раз ступенька, два… так отсчитала она дюжину ступеней и спустилась в погреб. Пахнуло сырой землею, гнилью и всякой пакостью. Там было полно всего: деревянный короб, бочки, на стенах деревянные плахи с бутылями и кувшинами. Будто здесь могло быть что-то еще? Пошла наверх, осторожно, боясь оскользнуться на узких ступенях.

– Бу, – сказал ей кто сверху.

Нютка вздрогнула, выронила светец с лучиной вниз, во тьму и сырость.

– Ой, испугалась, что ль? – продолжал незнакомый голос.

Нютка и не думала отвечать, упрямо лезла к свету. А когда была уже на первой ступеньке, ей протянули руку и вытащили из погреба.

– Чего ж ты без хозяев по погребам лазишь? – спросил он опять.

Напугал ее мальчонка лет десяти, не больше. Улыбался так, словно увидел сестру родную, протягивал ладошку, и она невольно ответила такой же теплой улыбкой.

Мальчонка был высоким, с Нютку ростом, нескладным, с длинными руками-ногами, светлыми, будто выгоревшими на солнце, волосами. И даже глаза его были светлыми, словно небо посреди зноя.

– Богдашка.

– Нютка… Сусанна, – решила сказать свое полное имя и тут же отправила Богдашку в подпол за упавшим светцом – как бы пожар не сотворить.

За то время, пока он спускался, искал светец и лучину, застрявшую между бадьями, поднимался и отряхивал порты, Нютка успела узнать, что живет он в острожке с отцом, старым казаком, что появился он на свет в Верхотурье, а потом жил много где еще. «Знаешь, как я из лука стреляю? И силки умею ставить».

Нютка сразу вспомнила своих друзей из деревушки Еловой и Соли Камской, отвечала мальчонке с приветливостью, но пыталась перевести беседу на иное.

– А про хозяев этого дома что знаешь? – с ласковой улыбкой спросила она. – Давай покормлю тебя.

Он сразу согласился, мигом уселся за стол, ухватил крупный кус мяса, шумно отпил водицы из чашки, посреди еды пугливо перекрестился и прямо с набитым ртом заговорил: