Легенда о Смерти

Агония

Когда состояние больного оказывается безнадежным, все домашние становятся на колени возле его постели и начинают читать молитвы по умирающему.

Обычно не ждут ни последнего вздоха умирающего, ни даже пока он потеряет сознание, чтобы зажечь у его изголовья «святую свечу», и, как только начинается агония, этой свечой делают крест над его лицом. Говорят, это для того, чтобы помочь душе расстаться с телом.

* * *

Когда умирающему слишком трудно упокоиться, есть верное средство прекратить его агонию: нужно поднять его с постели и поставить его босые ноги на голую землю. Когда его снова поднимут и он потеряет связь с землей, силы, не отпускавшие его жизнь, иссякнут.

* * *

В области Гурен молиться за умирающего ходят в капеллу Сен-Мен, что стоит при дороге в Рудуайек. В капелле есть статуя святого Дибоана, его имя значит «Тот, кто излечивает от всякой болезни». Сначала идут к этой статуе поклониться и рассказать о беде. Потом отправляются к источнику святого, текущему в глубине долины. От источника-то и получают предсказание, знамение. Но для этого сначала нужно полностью вычерпать воду миской. После этого надо наклониться к тому отверстию в земле, где таится вода. Если, пробиваясь, она зашумит, значит, умирающий вот-вот скончается, если же, наоборот, вода изливается из земли бесшумно, значит, можно быть уверенным, что больной вернется к жизни.

Умирающий, которого причастил перед смертью мертвый священник

Ломм Гренн был поденщиком на ферме Керниз. В те времена часов не было ни у богатых, ни, тем более, у бедных. Ломм Гренн привык узнавать время, когда ему идти на работу, по цвету неба. Как только он видел, что оно светлеет, он поднимался, одевался и отправлялся в путь. Однажды ночью, проснувшись, он подумал, что уже светает, и быстро вскочил с постели.

Дело было зимой. Ломм вышел из дому совсем сонным. Идя по большой дороге, он повстречал священника с Дарами и с мальчиком из церковного хора, звонившим в колокольчик.

Проходя мимо Ломма, священник сказал ему:

– Следуйте за мною.

Нельзя не повиноваться священнику, несущему Дары умирающему. Ломм пошел следом за ним, с непокрытой головой, бормоча слова молитвы.

Священник и мальчик вошли в какой-то загон.

«Э, – подумал Ломм, – это, кажется, Трегло, кто-то здесь заболел, наверное, старик Гильше».

Это и в самом деле была усадьба Трегло и действительно старик Гильше. Он лежал там на своей кровати и казался уже совсем неживым. Двое мужчин, сидевших рядом с ним, по правде говоря, крепко спали. Они открыли глаза только тогда, когда священник стал причащать умирающего. Ломм, преклонивший колена на пороге дома, не мог удержаться, чтобы про себя не осудить их.

Священник, закончив службу, перекрестился и обратился к старому Гильше:

– Добрый человек, я давно должен был вас причастить. Я это сделал. Теперь мы квиты.

Смысла этих слов Ломм Гренн не понял.

Тем временем священник собрался уходить.

– Идите на вашу работу, – сказал он поденщику. – Вы придете туда очень рано.

Когда Ломм пришел в Керниз, он и вправду увидел на ногах только одну служанку в кухне.

– Как вы сегодня рано! – сказала она ему. – Никто еще не вставал, и я даже огня не развела, чтобы приготовить похлебку.

– Тем лучше, – ответил Ломм, – по крайней мере, никто не скажет, что я лентяй.

И пока готовилась похлебка, он пошел задать корму лошадям. Когда он возвратился завтракать, он услышал, как один из сидевших за столом сказал:

– Слышали новость? Старик Гильше умер этой ночью без причастия.

– Но это не так! – вскричал Ломм. – Гильше умер, как подобает христианину, я сам был при нем, когда священник его причащал. Я видел, как он его благословил.

И Ломм стал рассказывать, как это было.

– Вот тебе раз! – воскликнул работник, который сообщил новость. – Да я только что встретил одного из тех, кто дежурил возле Гильше, их было двое, и они оба так крепко заснули, что даже не заметили, когда Гильше отдал Богу душу! Того, которого я встретил, зовут Ив Мене, он шел в село за крестом и очень боялся, что скажет ему теперь настоятель.

– Нет, я сам должен в этом разобраться, – прошептал Ломм Гренн, – пойду-ка я к священнику.

И он отправился к священнику домой.

Когда он закончил свою историю, настоятель церкви сказал:

– Могу только утверждать, что священник, за которым вы пошли, не из этого мира. Легкомыслие обоих дежуривших могло бы стать причиной вечного осуждения старика Гильше. Но у Бога всегда есть что-то в запасе, чтобы спасти человеческую душу.

Ломм Гренн вернулся к своей работе. Но с той поры он стал задумчивым и серьезным, почти печальным. Весной он умер.

Женщина и две собаки

Это произошло в те времена, когда полотно Нижней Бретани славилось больше всех других. И не было тогда ни в Пенвенане, ни в округе прядильщицы более искусной, чем Фан Ар Мерре из Крек’х-Авеля. По средам она ходила в Трегье продавать свою пряжу. Как-то однажды, во вторник, она подумала: «Завтра надо встать пораньше». И с этой мыслью легла спать.

Среди ночи она проснулась и очень удивилась, увидев, что было уже совсем светло. Она поспешила встать, оделась, бросила на плечи мешок с мотками пряжи и пустилась в путь.

Дойдя до подъема к Кроаз-ан-Брабант, она столкнулась с каким-то молодым мужчиной. Они обменялись своим «здравствуйте» и вместе дошли до придорожного креста.

Там мужчина взял Фан Ар Мерре за руку и сказал: «Остановимся здесь». Он оттеснил ее к обочине, к самому краю, и встал перед нею, словно хотел от чего-то защитить. И почти тут же Фан Ар Мерре услышала страшный шум. Никогда ей не доводилось слышать такого грохота. Можно было подумать, что в разных направлениях мчится целая сотня груженых телег.

Грохот становился все ближе и ближе. Фан дрожала всем телом. Но тем не менее она старалась увидеть, что это было такое.

Какая-то женщина мчалась по дороге, не переводя дыхания, так быстро, что концы ее чепца бились, словно крылья птицы. Ее босые ноги едва касались земли; как дождь, падали с них капли крови. Распущенные волосы разметались за спиной, она в отчаянии размахивала руками и страшно кричала. Это был крик, исполненный такой муки, что Фан Ар Мерре похолодела до кончиков ногтей. Женщину преследовали две собаки, казалось, они спорили, кому достанется ее сожрать. Одна из собак была белая, другая – черная. Это от них шел такой страшный грохот. На каждый их прыжок отзывалось чрево земли.

Женщина мчалась к кресту.

Фан Ар Мерре увидела, как она бросилась к ступеням распятия. В это мгновение черная собака успела схватить ее за подол юбки. Но женщина, рванувшись, обхватила обеими руками крест и вцепилась в него изо всех сил. Черная собака тотчас пропала, издав напоследок ужасный лай.

Белая собака осталась сидеть возле несчастной и принялась зализывать ее раны.

Молодой мужчина обернулся тогда к Фан Ар Мерре:

– Вот теперь вы можете продолжить ваш путь. Сейчас только полночь. Больше не пытайтесь увидеть то, что вы видели. Я не всегда рядом, чтобы вас прикрыть. Есть такие часы, когда нельзя быть на дороге. Когда придете в Кервену, войдите в тамошний дом, вы найдете в нем человека, готовящегося умереть. Проведите остаток ночи у его изголовья, читайте молитвы за него и не уходите оттуда до зари. А я – ваш ангел-хранитель.

Глава III

Анку

Анку – это рабочий смерти.

* * *

Человек, умерший последним в году в своем приходе, становится Анку этого прихода.

Анку представляют то как очень высокого, очень худого мужчину с длинными седыми волосами, с лицом в тени широкой шляпы, то как скелет в саване, с головой, которая все время вращается вокруг позвоночного столба, словно флюгер, чтобы Анку мог одним взглядом охватить всю местность, которую он обязан пройти.

* * *

Тот ли, этот ли, но в руке он держит косу. Она отличается от обычной косы тем, что острой стороной повернута наружу. Поэтому когда Анку «косит», он не тащит косу к себе, как это делают косцы и жнецы. Он ее бросает впереди себя.

Повозка Анку примерно такая же, как телеги, на которых в старину везли хоронить покойников. Обычно в нее впряжены цугом две лошади: передняя – тощая, изнуренная, едва держится на ногах, а коренная – сытая, с блестящей шерстью и хорошо тянет.

Анку стоит стоймя в повозке.

Его сопровождают два спутника, оба они идут пешком. Один ведет за узду головную лошадь. Другой обязан открывать заграждения на полях, ворота во дворы, двери домов. И он же грузит на повозку мертвых, которых «скосил» Анку.

Повозка смерти

Это было вечером, в июне, в погоду, когда лошадей на ночь отпускают пастись.

Один молодой мужчина из Тезелана вывел своих лошадей на луга. Когда он возвращался, посвистывая, – а ночь была светлая, взошла полная луна, – он услышал, как навстречу ему по дороге едет повозка, ее плохо смазанная ось поскрипывала: жик, жик!

Он сразу понял, что это могла быть только повозка Анку.

– Вот и хорошо, – сказал он себе, – наконец-то я своими глазами увижу эту телегу, о которой столько говорят!

И он скатился в канаву и спрятался там в зарослях орешника. Оттуда он мог видеть все, оставаясь незамеченным.

Повозка приближалась.

Ее тащили три белые лошади, запряженные цугом. Повозку сопровождали двое мужчин, оба в черной одежде и в широкополых шляпах. Один из них вел под уздцы головную лошадь, другой стоял на передке телеги.

Когда телега поравнялась с зарослями орешника, где прятался молодой мужчина, тележная ось издала сухой треск.

– Стой! – сказал мужчина с телеги тому, кто вел лошадей. Тот крикнул: «Тпру!» – и повозка замерла на месте.

– Чека у оси сломалась, – заговорил Анку, – пойди вон в тот орешник, срежь ветку, чтобы заменить ее.

«Я пропал!» – подумал мужчина. Вот когда он пожалел о своем глупом любопытстве.

Однако наказание последовало не сразу. Возчик отрезал ветку, зачистил ее, вставил в ось, и лошади продолжили свой путь.

Мужчина мог вернуться к себе живым и невредимым. Но к утру его схватила какая-то неизвестная лихорадка, а на следующий день его похоронили.

Приключение Габа Луки

Габ Лука был поденщиком в Рюн-Рью. Каждый вечер он возвращался в Кердренкенн, где жил с женой и пятью ребятишками в самой бедной хижине этой нищей деревни. А все потому, что на жизнь своей семьи Габ ежедневно зарабатывал тяжким трудом не более десяти су. Однако это не мешало ему быть веселым и терпеливым. Хозяева Рюн-Рью очень его уважали. К концу недели они всегда приглашали провести с ними субботний вечерок, выпить стаканчик грога или сидра и закусить жареными каштанами. А как десять пробьет, все отправлялись по домам. Фермер вручал Габу его недельную плату, а хозяйка добавляла к ней какой-нибудь подарочек его домашним в Кердренкенне.

Как-то в субботний вечер хозяйка сказала Габу:

– Габ, я отложила для вас мешок картошки. Отнесите его от меня вашей жене Мадлене Денес.

Габ Лука поблагодарил ее, взвалил мешок на спину и отправился в дорогу, пожелав каждому доброй ночи.

Из Рюн-Рью в Кердренкенн три четверти лье пути. Габ сначала шел легко. Светила луна, и добрый стаканчик, который он выпил, согревал ему желудок. Он насвистывал какую-то бретонскую песенку, чтобы не скучать, с удовольствием представляя себе радость Мадлены Денес, когда она увидит этот замечательный мешок с картошкой. Завтра они наварят ее полный горшок, добавят к ней кусок сала, и вся семья получит славное угощение.

Так он прошел примерно четверть лье. Но тут действие стаканчика улетучилось, и Габ ощутил, как к нему возвращается усталость после тяжелого дня. Ему начало казаться, что мешок с картошкой слишком давит ему на плечи. Вскоре у него уже не стало сил насвистывать.

«Хоть бы какую-нибудь повозку встретить, – думал он, – да вот не везет мне».

Он подходил в это время к распятию на перекрестке Керантур, где от главной дороги отходит маленькая дорожка на Низилзи, ведущая к ферме с тем же названием.

«Слава Богу, – сказал себе Габ, – я хоть присяду на минутку на ступенях, дух переведу».

Он снял свой груз, сел рядом, размял брикет табаку и закурил свою трубку.

Вокруг далеко простирались поля, стояла тишина.

Вдруг в Низилзи завыли собаки.

«С чего это они так воют?» – подумал Габ Лука.

И тут он услышал грохот повозки по каменистой дорожке. Плохо смазанные оси скрипели: жик-жак, жик-жак!

«Ну, кажется, мое желание услышано, – сказал себе Габ, – должно быть, это с фермы едут за песком в Сен-Мишель-ан-Грев. Они довезут мешок до порога моего дома».

Тут показались лошади, а за ними и повозка. Они были ужасно тощими, изможденными, эти лошади. Ясное дело, это не были лошади из Низилзи, те всегда были гладкие, вычищенные. А повозка! – дно у нее было из нескольких разъехавшихся досок, а шаткие борта – из решета. Очень высокий человек – настоящий верзила, такой же тощий, как его лошади, правил этой жалкой повозкой. Широкая войлочная шляпа затеняла его лицо. Габ его не признал. Но все же окликнул:

– Приятель, не найдется ли местечка в твоей повозке для вот этого мешка? У меня спина просто трещит. Мне недалеко, только до Кердренкенна!

Возчик прошагал мимо, ничего не ответив. «Наверное, не расслышал, – сказал себе Габ, – эта ужасная повозка так гремит!»

Но Габ не мог пропустить такой удобный случай, он поспешил загасить свою трубку, сунул ее в карман куртки, схватил мешок с картошкой и побежал догонять повозку, ехавшую довольно быстро. Он таки догнал ее, забросил в нее мешок и выдохнул с облегчением. Но что это? Мешок выскользнул между досками днища и упал на землю.

– Да что это за повозка такая, – с досадой сказал Габ.

Он подобрал мешок и решил снова его забросить на повозку, теперь подальше. Но дно телеги оказалось чересчур непрочным, мешок вновь провалился, зацепив Габа, и они вместе покатились по земле.

Странная упряжка продолжала между тем двигаться своей дорогой. Ее таинственный возница даже головы не повернул.

Габ не стал их догонять. Когда они исчезли из виду, он, в свою очередь, тоже двинулся в сторону Кердренкенна и пришел туда полумертвый от страха.

– Что с тобой? – спросила его Мадлен Денес, видя его совсем разбитым.

Габ Лука рассказал ей, что с ним приключилось.

– Да все просто, – сказала ему на это жена. – Ты повстречался с Анку.

Габа бросило в жар.

На следующее утро он услышал, как в селе зазвонили церковные колокола. Хозяин Низилзи умер прошлой ночью, около десяти – половины одиннадцатого.

Видение Пьера Ле Рёна

Во времена, о которых я вам рассказываю, портных на селе было немного. Часто за нами приходили издалека. Да еще, чтобы нас заполучить, приходилось договариваться заранее, за несколько недель.

Я пообещал прийти поработать в Миниги, в трех лье от моего дома, на одной ферме, которая называлась Розвильенн.

Я тронулся в путь в воскресенье после обеда, сразу как закончилась вечерня в церкви, с тем чтобы прийти в Розвильенн к ужину. Меня попросили остаться на целую неделю. Я собирался начать работу с утра в понедельник.

– А, это вы, Пьер, – встретила меня Катрин Гамон, хозяйка, когда я вошел в кухню.

– Я, Катель… А что это я не вижу Марко, вашего мужа? Он что, еще не вернулся из села?

– Да он туда и не ходил… Вот уже две недели как слег и не шевелится.

И она показала на закрытую кровать у очага. Я подошел и, встав коленями на прикроватную скамью, раздвинул занавески. Старый Марко лежал неподвижно, вытянувшись во весь рост на постели. Лицо его было искажено болезнью. Я подумал про себя: «Лицо как у мертвого». Но я постарался улыбнуться и подбодрить его, как это обычно делают в подобных случаях.

– Эй, Марко, что это ты здесь делаешь? В твоем-то возрасте и с твоим характером!.. Так себе позволить свалиться, такой мужчина, крепкий как дуб!..

Он мне ответил что-то неразборчивое; он дышал с трудом, голос был такой слабый, что слов я не расслышал.

– Ну, как вы его нашли, Пьер? – спросила меня Катрин, когда я возвратился на свое место за столом, рядом с работниками фермы.

– Э, – ответил я, – он, конечно, так себе, но у таких крепышей всегда найдутся какие-то силы в запасе.

Я не стал говорить, что у меня в уме мелькнуло, не желая пугать Катель. Отправляясь спать, я подумал: «Это конец!.. Не пройдет и недели… По правде сказать, Пьер, не сошьешь ты больше подштанников своему старому клиенту из Розвильенна».

С этими печальными мыслями я закутался в одеяло.

В Розвильенне со мной обращались не как с портным, а как с гостем. Вместо того чтобы уложить меня в кухне или на конюшне, как это часто было с моими собратьями, меня устраивали в лучшей комнате дома. Самая обширная комната еще тех времен, когда Розвильенн был замком, должно быть, служила залой. Узкая дверь, пробитая в стене башни, вела в кухню, а широкое и высокое старинное окно залы выходило во двор и раскрывалось от потолка до пола. Да, в этой комнате был пол, дубовый паркет, немного потертый, правда, запущенный, но вместе с остатками старинной живописи, проступающей кое-где на стенах, он придавал помещению благородный вид. Кровать была под балдахином и стояла напротив окна. Обычно, когда приходил час сказать всем «спокойной ночи», я останавливался на минутку на пороге комнаты и, прежде чем закрыть за собою дверь, говорил важным голосом обитателям Розвильенна, еще остававшимся в кухне:

– Приветствуйте маркиза де Наперсток-и-Игла, идущего в свою постель к мадам маркизе.

Эта простая шутка, или что-нибудь еще в этом роде, вызывала громкий хохот. И всякий раз утром, за ранним завтраком, у меня осведомлялись, как прошла ночь под балдахином. А я сочинял самые невероятные истории о визитах то Златовласой принцессы, то Среброрукой… Видите, что из всего этого получалось… И уверяю вас, никто там не грустил. Но в этот раз, как вы понимаете, и речи не было ни о принцессах, ни о маркизах. Тяжело было признаться самому себе, что близка та ночь, когда меня разбудят для того, чтобы присутствовать при последних минутах славного Марко. Он и вправду был хороший человек, Марко Гамон: услужливый, честный, отзывчивый. Я стал размышлять над всеми его добрыми качествами и не заметил, как заснул.

Сколько времени я проспал, не могу сказать. Только вдруг мне послышалось, что навощенный паркет скрипнул, словно кто-то передвигался по комнате. Я открыл глаза. Луна уже взошла. Было светло как днем. Я окинул взглядом комнату. Никого! Я хотел было снова нырнуть под одеяло, но почувствовал, как по плечам прошел холодок. Я взглянул на окно и увидел, что оно открыто. Я подумал, что забыл его закрыть перед сном. Подтянувшись к концу кровати, я уже было взялся рукой за створку, как вдруг там, во дворе, в двух шагах от меня, увидел человека, который шагал взад и вперед, заложив руки за спину, неспешным шагом, будто он кого-то ждал и прогуливался, чтобы скоротать время. Был он высокий, худой, лицо прикрыто широкой шляпой.

Посреди двора, возле колодца, стояла простая телега, запряженная двумя чахлыми лошадьми с такой длинной гривой, что она тянулась до земли и путалась в передних ногах. Сквозь редкие решетки бортов повозки свешивались изнутри ноги, руки, даже головы – человеческие головы, лица желтые, искаженные гримасами, отвратительные!

Нетрудно было догадаться, для какого мясника приготовлено это мясо! И поверьте, я рассказываю об этом дольше, чем я на это смотрел.

Бросив окно открытым, я вернулся в кровать на четвереньках: мне было очень страшно, как бы этот человек в шляпе меня не увидел и не услышал. Я зарылся в одеяло, но все-таки постарался устроить маленькую дырочку на уровне глаз, чтобы хоть что-то еще увидеть, самому оставаясь невидимым. Где-то в течение получаса человек в шляпе ходил туда-сюда мимо окна, отбрасывая каждый раз гигантскую тень на паркет.

Вдруг в самой комнате я снова различил звук шагов, которые недавно меня разбудили. Кто-то стал вырисовываться в проеме двери, ведущей в кухню. Он становился все больше и больше похожим на того, другого, на человека во дворе, только он был еще крупнее и еще более худой. Его голова не соответствовала телу, она была маленькой-маленькой и так крутилась во все стороны, что, казалось, в любую минуту могла отвалиться. Глаза его были не глаза, а две яркие свечки, горевшие в глубине черных дыр. Носа у него не было, а рот смеялся до ушей.

Я чувствовал, как у меня на висках выступают капли холодного пота и он струится между лопаток, по бедрам, по ногам до самых пяток. А волосы у меня на голове встали дыбом и застыли неподвижно, так что я бы, наверное, и назавтра мог ими пользоваться вместо иголок. Нет, никто не знает лучше меня, что такое ужас!

Но подождите!.. Это еще не все…

Человек с болтающейся головой задел, проходя, мою кровать, но тотчас же отошел к окну. И в этот момент кто-то другой вошел в комнату из кухни. Я его услышал раньше, чем увидел. Потому что он двигался с невероятным шумом. Можно было подумать, что у него на ногах слишком большие и слишком тяжелые сабо. Он тащил их по полу, спотыкался, они все время сталкивались, цеплялись друг за друга, одним словом, грохотали так, что – честное слово! – убежденный, что это идут за мною, и предпочитая смерть ужасу, который меня пожирал, я отбросил одеяло и выпрямился на моем ложе.

Человек в сабо тут же остановился, он был в трех шагах от моего изголовья. Я сразу его узнал. Это был Марко, наш бедный дорогой Марко.

Он бросил на меня отчаянный взгляд, поразивший мое сердце холодом, как ударом ножа. Потом испустил длинный и печальный вздох и внезапно отвернулся.

Все исчезло.

Створки окна с силой захлопнулись.

Еще несколько минут по каменистой дороге, вдалеке, раздавалось жик-жак, жик-жак погребальной повозки. Сомнений не было: Анку увозил Марко.

Я не решался больше оставаться один в зале и вышел в кухню. Катель сидела там у очага и дремала при слабом свете коптилки.

– Как там Марко? – спросил я у нее.

Она протерла глаза и прошептала:

– Я осталась посидеть возле него. Но, думаю, он спит, ему ничего не нужно.

– Посмотрим, – сказал я.

Мы вместе заглянули внутрь закрытой кровати. Действительно, Марко Гамону не нужно было ничего: он был мертв!.. Я закрыл ему глаза, прочитав в них тот же отчаянный взгляд, который он только что бросил на меня, проходя по зале.

Я уверен, что Марко Гамон, прежде чем уйти навеки, просил разрешить ему подойти к моей кровати, потому что ему нужно было что-то мне сказать. Я напрасно отпугнул его из-за своего ужаса. За это я виню себя больше всего. И можете мне поверить, мне, который видел Анку, как вижу я сейчас вас: умирать – очень страшно.

* * *

Анку точит свою косу с помощью человеческой кости.

Но иногда свое «железо» он заставляет править кузнецов, которые, ссылаясь на то, что у них срочная работа, не страшатся разжигать огонь в кузне в субботу после полуночи. Но кузнец, который потрудился для Анку, после этого уже никому не сделает работу.

История кузнеца

Фанш ар Флок’х был кузнецом в Плумильо. Так как был он мастер образцовый, то работы у него всегда было больше, чем он мог выполнить. Вот почему как-то накануне Рождества он и говорит своей жене после ужина:

– Придется тебе в эту полночь идти с детьми к мессе одной. Мне еще осталось сделать пару колес, я обещал их отдать завтра утром обязательно, а когда я их закончу, то мне только до кровати добраться.

На что жена ему отвечает:

– Постарайся хотя бы, чтобы колокол к заутрене не застал тебя за работой.

– Ну, в это время у меня голова будет уже на подушке.

И, сказав это, он вернулся к своей наковальне, а жена стала собирать детей и сама собралась идти в церковь в село, которое находилось на расстоянии одного лье от кузни. Погода была ясная и холодная, с легким инеем. Когда вся команда тронулась в путь, Фанш пожелал им доброго праздника.

– Мы помолимся за тебя, – сказала ему жена, – а ты не забудь – не пропусти святой час.

– Нет, нет. Можешь быть спокойна.

И он с жаром принялся бить по железу, насвистывая какую-то песенку, как он обычно делал, всем сердцем отдаваясь работе. Время бежит быстро, когда работа спорится. Фанш ар Флок’х и не заметил, как оно пролетело. И потом, надо думать, звук его молота по наковальне помешал ему услышать далекий звон рождественских карильонов, хотя он специально открыл окна кузни. Во всяком случае, к заутрене прозвонили, а он все еще работал. Вдруг заскрипела дверь.

Удивившись, Фанш ар Флок’х замер с молотом в руках и посмотрел на входящего.

– Здравствуйте, – прозвучал скрипучий голос.

– Здравствуйте, – ответил Фанш.

И он всмотрелся в лицо вошедшего, но не смог различить его черт: низко опущенные широкие поля его войлочной шляпы бросали тень на лицо.

Был это человек высокий, немного сутулый, одетый по-старинному в куртку с длинными фалдами и в штаны, завязанные над коленями.

– Я увидел, что у вас свет горит, и вошел, мне нужно, чтобы вы сделали срочную работу.