Шанхай

Сингапурская компания завозила лес с Суматры, и, по сравнению с филиппинским, он был на пять сун[9] длиннее. Бесплатные пять сун никоим образом не радовали китайцев, они лишь увеличивали осадку грузового судна. Более того, груз плохо помещался на склады, увеличивалось время на его транспортировку, и в итоге прекрасный, но неформатный товар попросту портился и гнил. Филиппинцы воспользовались этим изъяном, поставив во главу угла не психологию продаж, а метод хранения. Ранее выработанная Коей тактика должна теперь измениться. Он прежде всего обежит лесозаготовительные компании, выяснит, кто их основные владельцы – китайцы или другие; и в соответствии с этим развернет на их территории боевые действия – согласно обстоятельствам. Он всегда одет в ослепительно белый костюм, отутюженные складки брюк говорят о его безупречном вкусе; на лице присутствует неизменная улыбка; тугой галстук, не допускающий и намека на кризис головной компании, элегантно выглядывает из-под пиджака. Это поспособствует расположению клиентов. Итак, он считал, что в первую очередь нужно ненавязчиво выведать настроение партнеров. И только сейчас заметил, что за ним все еще бегут назойливые ребятишки.

Для укрепления боевого духа он пошел вдоль портовой набережной, чтобы понаблюдать за энергичным потоком филиппинского леса, сплавляемого вверх по реке. Вдоль берегов выстроились пустые суденышки с выставленными направо и налево шестами, будто готовые к сражению. На каждой из лодок, будто флаги, болталось какое-то тряпье. Грузовая баржа с поднятым рваным парусом коричневого цвета медленно приближалась со стороны порта. Лодки, нагруженные хлопком-сырцом; баржи, доверху наполненные арахисом, коксом, рисом, углем, глиноземом, ротангом, железом. И среди всего этого филиппинский лес – массив красной и белой лауаны[10], конкурирующий на рынке с кедром с берегов Ялуцзян[11] и с красным сандалом[12] Сиама, – невозмутимо поднимался вверх по течению. А вот сингапурского леса, гордости Кои, он не заметил – ни дерева китайской айвы, ни тамбулиана[13], ни мербау[14] – ничего такого.

– Так дело не пойдет, нет-нет-нет.

Он увидел большой плот, спускавшийся по течению. На нем было что-то вроде огорода, а в воде вокруг, словно букашки, сновали сампаны. Под куполом моста, покачиваясь, прошла лодка, полная зеленых бананов, проступающих патиной из гущи шестов с тряпьем.

На мосту прогремел выстрел, за ним другой, а потом еще и еще. Из окон большевистского консульства, напротив моста, посыпались сверкающие стекла. Прежде чем Коя успел что-то сообразить, отряд белогвардейцев на мосту обнажил сабли. С воинственными криками они со всех сторон ринулись на консульство. Из окна вниз головой выпал человек. Застряв в живой изгороди, он пытался выбраться, хотел было перевернуться, но не смог и свалился в реку.

В здании некоторое время звучали выстрелы, но вскоре красный флаг был сброшен и поднят белый. Из толпы зевак волной прокатились аплодисменты иностранцев. Затем они раздались с противоположного берега – из зданий и судов. Коя представил ясные глаза Фан Цюлань, но закричал: «Банзай, банзай, банзай!»[15], – и вместе с остальными захлопал в ладоши. Вскоре белогвардейцы с обнаженными саблями запрыгнули в автомобиль, и тот помчался сквозь толпу. Только группа китайцев молча наблюдала за происходящим, словно произошло нечто обыденное. Коя направился к консульству: раненого несли на плечах полицейские-индийцы, рядом прошли, дымя сигаретами, русские проститутки под ручку с английскими моряками.

8

В этот день в банке Санки Evergreen перед самым закрытием распространился тревожный слух. Один служащий обмолвился о коварном заговоре: якобы некая шайка грабителей, узнав номер банковского автомобиля, собиралась напасть на него во время перевозки наличных.

Этот слух обрадовал Санки. Вероятно, вскоре некому будет заниматься инкассацией. В таком случае управляющий, несомненно, окажется в затруднительном положении. Так в действительности и произошло. Когда наступило время перевозить наличность, инкассаторы внезапно уволились.

Дирекция банка во главе с управляющим сразу оказалась в тупиковой ситуации. Собрав всех в специальной комнате, управляющий объявил набор перевозчиков, посулив премию в двадцать иен. Но, конечно, не нашлось никого, кто ценил бы деньги больше, чем жизнь. Каждый мог легко представить, что в этом морском порту, в глубине его бесчисленных переулков, таится несметное количество людей, для которых лишить человека жизни – все равно что разбить чашку. Управляющий увеличил наградные до пятидесяти иен. По-прежнему никто не хотел ехать. Пятьдесят иен поднялись до сотни. Сотня выросла до ста двадцати. Таким образом, происходил торг, но все молчали, ожидая, до какой суммы возрастет премия. Санки, впервые вступив в разговор, обратился к управляющему:

– Раз такое дело, думаю, никто не решится ехать, сколько бы ни повышали сумму наградных, поэтому я считаю, что в этом случае, исходя из прямых обязанностей управляющего, вы сами должны ехать.

– Почему? – удивился управляющий.

– Вам это должно быть лучше известно. Если возникли затруднения с перевозкой наличных, то в подобных обстоятельствах управляющий, взяв на себя ответственность, должен незамедлительно действовать в интересах банка.

– Я хорошо понял твою мысль, – сказал управляющий и, сощурившись, быстро чиркнул кончиком пальца по столу. – Значит, ты… – замялся было он. – Ты, разумеется, понимаешь, что будет с банком, если меня не станет, верно?

– Как не понимать. Причем, полагаю, когда вы говорите «меня не станет», вы, вероятно, имеете в виду, что вас убьют; конечно, это тяжело, но, несомненно, не менее тяжело, если бы убили кого-нибудь другого. Сейчас для банка настал критический момент. Я думаю, что если в обстановке крайней опасности управляющий перекладывает ответственность на других, то возникает вопрос о его соответствии занимаемой должности. Тем более что наш управляющий всегда имеет максимальную прибыль. Наш управляющий…

– Достаточно, все ясно.

При всеобщем молчании управляющий надменно и злобно уставился в окно, его рука мелко подрагивала.

Подумав, что этот гнусный человек не решится его уволить, Санки развеселился, выместив давнее чувство обиды.

– Ну, – сказал управляющий, – ты, Санки, отправляйся домой.

– Значит, с завтрашнего дня я могу не приходить?..

– Поступай как хочешь.

– Но я должен ходить на работу…

– Теперь тебе это делать необязательно.

– Понятно.

Выйдя из банка, Санки подумал: свершилось! Вот если бы из мести предать огласке махинации управляющего с депозитами, тогда бы началось массовое изъятие вкладов из банка. Но от наплыва требований о возвращении депозитов пострадает не столько банк, сколько вкладчики. А управляющий, приписывая ценность ничего не стоящему залогу, так или иначе покроет дефицит, в противном случае эти убытки рано или поздно, несомненно, выплывут наружу. Но пока все раскроется, сколько еще людей внесут вклады? Если объем этих вкладов покроет недостачу, сделанную управляющим, то вкладчики смогут выручить его. Разрываясь между совестью и желанием отомстить, Санки вышел на берег реки. Одно было совершенно ясно: он потерпел поражение. Завтра наверняка его настигнет голод.

9

О-Суги, пройдя несколько кварталов, почти дошла до дома Санки. Она изучала доски объявлений в надежде получить хоть какую-нибудь работу. У входа в переулок она заметила уличного гадальщика и остановилась. Кто же овладел ею прошлой ночью? Коя или Санки? – она опять терялась в догадках. Какая-то китаянка плакала, прислонившись к стене. Рядом с ней на столике с откидной крышкой подрагивала горка полупрозрачного светло-желтого свиного жира. Его куски, всасывая летящую из переулка пыль, то и дело колыхались – при стуке едущей вдалеке повозки или от топота ног. Ребенок, вставши на цыпочки, приставил кончик носа к дрожащему жиру и, не отрываясь, пристально рассматривал его. Над головой ребенка свисала облупившаяся золотая вывеска; кирпичный столб, испещренный пулями, изгибался под шелухой плаката, похожего на папье-маше. Рядом находилась скобяная лавка. До отказа заполнившие ее ржавые замки спускались с потолка до пола, как виноградные лозы, и вместе с уткой, свисающей напротив из окна мясной лавки, обрамляли сверкающий свиным и утиным жиром вход в переулок. Оттуда появились, нетвердо держась на ногах, бледные от опиума женщины с тусклыми глазами. Завидев торговца, они через плечо о-Суги, одна за другой, заглянули в жестяную банку для монет у его ног.

Вдруг кто-то хлопнул о-Суги по плечу, и она обернулась. Это оказался Санки, он стоял позади нее и улыбался. О-Суги слегка поклонилась, и постепенно ее лицо покраснело до кончиков ушей.

– Пойдем пообедаем, – предложил Санки и двинулся прочь.

О-Суги молча пошла следом. На углу улицы уже сгустились сумерки, и в лавке, где торгуют горячей водой, из черных котлов струился прозрачный пар. Здесь кто-то тронул Санки за плечо, и он обернулся – нищий русский протягивал руку:

– Дайте хоть что-нибудь. Я сильно пострадал от революции, мне некуда идти, мне нечего есть, я нищ. Остается только сдохнуть под забором. Подайте что-нибудь.

– Давай возьмем коляску, – сказал Санки.

О-Суги молча кивнула. Перед извозчичьим сараем хозяйка прямо около лошади ела жидкую рисовую кашу. Сев в старомодную коляску, они затряслись по ночной улице, уже обильно пропитанной туманом.

Санки собирался рассказать, что он тоже потерял работу. Но такое признание означало прогнать о-Суги на улицу. Только он был причиной ее увольнения, и поэтому о себе ему следовало молчать. Придав лицу беззаботное выражение, Санки сказал о-Суги:

– Ты все молчишь… Вероятно, осталась без работы?

– Да. После того как вы ушли, меня сразу же выгнали.

– Не переживай. У меня ты можешь оставаться, сколько захочешь.

О-Суги промолчала. Санки не понимал, о чем же она никак не решается сказать. Что бы то ни было, это его уже не впечатлит. Где-то позади громко взорвалась петарда. Американские военные моряки, размахивая стеками, погоняли своего возницу, и тот набирал скорость.

Коляска ненадолго остановилась у площади. Слева доносился запах пыли и вонь от свиней. Справа стояли, покачиваясь, проститутки. Из проулка вы́сыпали босоногие рикши. Когда на углу светофор поменял цвет, коляски и толпы людей хлынули темно-синим потоком. Рикша Санки тронулся с места, но тут зажегся красный сигнал светофора. Дома́, проститутки, коляски, залитые ярко-красным светом, словно превратились в реки крови.

Они вышли из коляски и втиснулись в толпу. Чуть в стороне несколько человек болтали, то и дело сплевывая на землю. Санки с о-Суги поднялись в ресторан по лестнице, выложенной керамической плиткой, и расположились в отдельной кабинке. Из кувшина свешивались на стол огромные зеленые листья табака.

– Ну что, о-Суги? Хотела бы вернуться в Японию?

– Да.

– Так почему бы не сейчас? Хуже уже не будет.

Санки в ожидании заказа прислонился к перилам и грыз тыквенные семечки. Он понятия не имел, где и как теперь достать денег. Но если вернуться в Японию, будет еще хуже. Как и везде, люди, когда-то уехавшие в эту колонию, по возвращении в метрополию не могли заработать себе на жизнь. По этой причине разные группы иностранцев сошлись здесь и, потеряв национальную идентичность, создали уникальное в своем роде независимое государство. Эти люди – словно изгнанники из своей страны, они захватывают каждый свободный клочок земли. Вот почему здесь тело отдельного человека (за исключением русских), пусть даже праздного безработного, живущего совершенно бесцельно, занимает определенное место в пространстве и тем самым является проявлением патриотизма.

При этой мысли Санки засмеялся. Действительно, если бы он находился в Японии, то только сокращал бы количество японских продуктов. Но он находился в Шанхае, поэтому занимаемое его телом пространство было своеобразным японским анклавом.

Его тело является японской территорией. Его тело и тело о-Суги.

Они оба лишились работы и теперь обдумывали, что им предпринять завтра. Санки вспомнились занесенные в эти края русские аристократы. «Их женщины живут, переходя из рук в руки иностранцев. А их мужчины – самые последние нищие, – думал Санки. – Это их страна виновата – в том, что заставила своих людей заниматься проституцией и нищенством».

«Не легче ли жить под пятой у других народов и просить милостыню у них, чем жить в ежовых рукавицах на родине и попрошайничать среди своих? – размышлял Санки. – Раз так, то и нечего сочувствовать этим русским».

И тут Санки задумался: а он и о-Суги причиняли ли кому-нибудь зло? Внезапно он вспомнил своего начальника: ведь это тот человек, которого Санки ненавидит. Он уж было забыл о том, что здесь, в Китае, ненависть к начальству равносильна ненависти к родине. И вот, в удел японцам, отринувшим родину и обитающим в Шанхае, тоже не досталось ничего, кроме нищенства и проституции.

10

Когда на Санки подействовало лаоцзю[16], больше половины блюд было уже съедено. На столе оставались нетронутыми мягкие губы восточной форели и похожие на уши грибы кикурагэ. Выпотрошенная утка, свиные почки, мышата в меду, к жареным яблокам суп с нефелиумом[17], свежий краб и дальневосточный морской гребешок.

Санки воткнул палочки из слоновой кости в затуманенный глаз утки, зеленый, как нефрит, и тихим голосом затянул японскую песню.

– Ну что, о-Суги, пой! Стесняешься? Что, хочешь уйти? Не валяй дурака. Не валяй…

Санки, притянув к себе о-Суги, хотел опереться локтем на ее колено. Но тот соскользнул, и подбородок ударился о ноги девушки. Краснея, она поддерживала голову Санки, готовую упасть на ее мелко дрожащие колени.

В кастрюльке, похожей на ночной горшок, принесенной невзрачным официантом, плавали, испуская пар, крупно порубленные плавники акулы. Поднявшись, Санки ухватился за перила и посмотрел вниз на улицу. Среди толпы в коляске рикши покачивалась гейша, на перекрещенные носы ее вышитых маленьких туфелек падал синий свет. Затмевая рекламные вывески, драгоценные камни ее ожерелья сверкали, как рыбья чешуя.

Выйдя из ресторана, Санки и о-Суги пошли пешком. Обычно у входа в переулок его хлопала по плечу проститутка, так произошло и на этот раз:

– Эй, заходи!

– Нет, я не один. – Теперь Санки кивнул на о-Суги, идущую позади него.

Он вдруг подумал: что, если и о-Суги так же встанет у входа в переулок? А он, став нищим, усядется посреди дороги. Но он не испытал особого огорчения. Санки вел девушку за руку, его ноги заплетались, и время от времени он чуть не повисал у нее на плече.

– Эй, о-Суги. Уже завтра я могу стать нищим. Что ты будешь делать, если я стану нищим?

Девушка слегка улыбалась в ответ, продолжая его поддерживать. Они прошли мимо индийца-полицейского с винтовкой за плечом, тот пристально посмотрел в лицо о-Суги. Сидящие кружком на корточках раздетые по пояс рикши с вытянутыми, изрытыми оспой лицами внимательно рассматривали медяки. Листья стрелолиста, подсвеченные ярко-красным, были свалены на дороге возле закопченного фонаря, испускающего маслянистый дым. Неожиданно к Санки подошел китаец и вынул фотокарточки:

– Интересуетесь? Три иены за десятку.

Китаец, не дожидаясь ответа, начал тайком показывать Санки сомнительные снимки. О-Суги взглянула на них через плечо своего спутника и тут же, изменившись в лице, пошла прочь. Немного погодя Санки молча направился следом. У него было такое ощущение, будто его целомудрие за одну секунду вывалили в грязи.

– О-Суги, – позвал он.

Она, покраснев, обернулась. И пошла дальше. Санки чувствовал, как опасно протянуть к ней руку, дотронувшись тем самым до ее тела.

– О-Суги, у меня сегодня кое-какие дела, поэтому возвращайся домой одна, хорошо? – С этими словами Санки развернулся и зашагал прочь.

Он подошел к чайной, где ошивались женщины, которых он и за женщин-то не считал.

В просторном зале было шумно, как на центральной телефонной станции. В спертом воздухе толпились, смеясь, раскрасневшиеся женщины, их лица напоминали зерна граната. Санки молча пробирался между столиками. Какая-то женщина натолкнулась на него и вцепилась в плечо, но он упорно продвигался вперед, расталкивая торсы и задевая серьги толпившихся женщин. Его шею царапнули чьи-то наручные часы. Между трущихся друг о друга тел проплыло блюдо с тыквой.

Всякий раз, когда Санки окружало такое несметное количество женских тел, у него сразу пропадало желание. Сев на стул, он закурил. Женщины тут же обступили его столик, заглядывая ему в лицо и покачиваясь, как балдахины. Санки достал серебряную монету, и женщины ринулись к его ладони. Опрокинутый навзничь и придавленный их телами, он расплющился, как огурец в банке, и громко расхохотался. В поисках монеты женщины дрались на его груди, их серьги сцепились. Расталкивая коленями женские тела, он просунул голову между мелькающими в воздухе сверкающими туфлями и наконец поднялся. Женщины, отпихивая друг друга, лезли под стулья в поисках монетки. Санки высыпал горсть медяков прямо на их головы, и женские зады заелозили по полу еще отчаяннее. Он стряхнул цеплявшиеся за него руки и стал пробираться к выходу, но его атаковала новая толпа проституток. Глядя прямо перед собой, он протискивался в толпе, расталкивая женщин плечами. Вокруг его шеи обвились чьи-то руки, и шея напряглась, как у морского зверя, пробивающего себе путь в шторм. Он покрылся потом от напряжения. Будто пловец, он нырял, целясь в просветы между телами. Но стоило ему сбросить с себя одних, как его немедленно облепляли другие. Он упорно отбивался, толкаясь локтями в разные стороны. Отброшенные им женщины, пошатываясь, отходили и немедленно вешались на шеи других мужчин.

Выйдя из чайной, Санки поискал воды – пить хотелось до изнеможения. Он валился с ног от усталости, но вспомнил об ожидающей его о-Суги.

– Нельзя, нельзя, – простонал он.

Ему казалось, что, пока не умрет муж Кёко и он не увидит ее лица, нельзя прикасаться к телу о-Суги. Он думал, что как только дотронется до нее, та сразу же станет его женой. А до тех пор, может, следует любыми способами хранить целомудрие? Больше всего ему была по душе старомодная мораль. В Китае предпочитать воздержанность сексу – мысль яркая, как солнце, только у Санки она и могла возникнуть.

И тут его похлопали по плечу. Обернувшись, он увидел прежнего китайца: тот опять стоял с фотокарточками в руках.

– Интересуетесь? Десять штук за две иены.

Испугавшись, Санки постарался не смотреть на него и молча прошел мимо. Сейчас ни к чему снова смотреть на эти карточки.

Он шел, пристально разглядывая витрины. Вот горсть ярко-красных свечей свисает с потолка, будто звериные клыки. Вот розовая кровать в окружении зеркал. Вход в ломбард – как в тюрьму. В закусочной из котла с лапшой вверх копытами торчали говяжьи ноги. И снова кто-то хлопнул его по плечу.

– Интересуетесь? Десять штук за одну иену.

Санки мгновенно возбудился, весь захваченный вспыхнувшей идеей.

Чтобы объективно судить других людей, необходимо воочию увидеть практики их размножения.

С этой мыслью он, озираясь, словно его преследовали, юркнул в переулок. Там, в глубине, трясущиеся от опиума проститутки облепили стены, как ящерицы.

11

Лепестки цветов платана разлетались снежным вихрем. Мияко шла, опираясь на руку Кои. Вооруженные пистолетами солдаты-аннамцы[18] с приплюснутыми лицами, похожими на японские каштаны, выстроились в ряд. За их круглыми касками мерцала, рассыпаясь огнями, французская радиотелеграфная станция.

Мияко сказала:

– Я как-то тринадцать дней подряд танцевала с Мишелем, инженером этой радиостанции. Все-таки французы хороши! Интересно, как он поживает?..

Коя на время позабыл, о чем собирался поговорить. Он не мог не возмутиться – ведь он подарил ей такой огромный букет!

– Сколько раз я повторял, что люблю тебя? Просто в последнее время я очень занят, нет времени даже вести ежедневник.

– Ну, и я, как видишь, занята! Каждый раз, как мы встречаемся, ты только твердишь: люблю, люблю; а вот один итальянец готов во всем мне угождать. Так что у меня все отлично – лучше каждый день веселиться!

– Итальянец? Значит, я соперничаю с итальянцем? – спросил Коя.

– А я соперничаю с Йоко! Но тот итальянец нас с Йоко только нервирует. В следующий раз потанцую с американцем.

– Значит, японскому флагу никогда не подняться…

Мияко рассмеялась, поплотнее закутавшись в мех.

– Конечно, ведь иностранцы – это клиенты! Им нужно угождать, чтобы брать с них деньги. Ты же с нами вроде одного поля ягода, и сколько бы ни волочился за такими, как я и Цюлань, тебе ничего не обломится!

Что ж, у каждого свои резоны. Кое и здесь приходилось страдать из-за своей национальности. А ведь раньше женщины восхищались им: «Ты так похож на иностранца!» – шептали они ему.

Но в глазах Мияко соперничество похожего на иностранца с настоящими иностранцами было не в пользу Кои. Десять дней подряд он приходил в танцевальный зал, но глаза Мияко всегда говорили: «Пожалуй, японец подождет».

В этом китайском порту тщеславие танцовщиц измеряется тем, сколько иностранцев отдадут им свои билеты. И в этих подсчетах Мияко обычно была number one[19].

Первые три дня Коя соревновался с иностранцами в беседах на французском и немецком. Другие три дня посвятил расточительству и болтовне с Мияко. Увы, он напрасно надеялся, что одолеет эту спесивую гордячку. От его самоуверенности не осталось и следа, поэтому он и ходит теперь за Мияко, как привязанный.

Цветы платана, срываемые легким ветерком, кружились и застревали в ветвях лип. Когда ветер стихал, белые лепестки падали на лужайку и лежали на песчаной дорожке, как пушистые котята.

– Ой-ой, там впереди совсем темно, – сказала Мияко, прижавшись к нему.

– Ничего, можешь на меня положиться.

Коя пересек лужайку и повернул к темным зарослям. Мияко хорошо знала, что там находится. Она помнила, как здесь, на берегу пруда, они с Мишелем на целый час потеряли счет времени. Похоже, мужчинам нравятся такие места. Она знала, чем Коя надеется там с нею заняться.

Коя, словно повинуясь воспоминаниям Мияко, дошел до заросшего пруда.

– Послушай, давай вернемся, – сказала Мияко.

Оставив Кою одного, она направилась к воротам, поглядывая на заросли распускающихся кустарников.

Коя пристально смотрел ей вслед. Наверняка ее ноги привлекают толпу иностранцев, увивающихся вокруг нее на своих крепких ногах. Но разве можно относиться с таким пренебрежением к своему соотечественнику?

Коя пошел к воротам, сокрушаясь о своих худосочных японских ногах. Но он не задавал себе вопрос, почему только китайцам запрещен вход в этот парк.

Залитая светом газового фонаря, Мияко ждала приближения Кои под молодой подрезанной липой.

– Вот здесь, при свете фонаря, ты и я всегда можем быть близки!

Торжествующая улыбка Мияко выплыла из длинного тоннеля молодой листвы. Сияющая дорога, ровная, как стол, изгородь розовых кустов. Автомобиль, скользящий с разверстым чревом-багажником. Светящиеся буквы, висящие на столбе. В этом парке Коя вновь вынужден был оценить учтивость иностранцев (он и здесь продолжал им проигрывать) – ведь ему не пришлось доказывать, что он не китаец. Он взял Мияко за руку:

– Куда дальше пойдем?

– В отель «Палас».

Коя расплылся в самодовольной улыбке: ловко же он все обставил, даже не пришлось мять брюки там, у пруда.

– Если мы с тобой соединимся, то наша жизнь станет безоблачной. Это будет прекрасно!

– Так мы же танцовщицы.

– А что, вы интересуетесь только танцами или, например, вы… ну, одним словом…

– Хватит. Если мы выходим замуж, считается, что это подрывает устои брака. Тебе достаточно взглянуть хотя бы на Фан Цюлань!

– Я не о том. Вот мужчины тебя добиваются и оказываются одураченными, добиваются и остаются в дураках, – а потом, очнувшись, вопрошают: что, черт возьми, это было? А вы просто находите себе новую жертву.

Мияко усмехнулась, и ее левая щека словно покрылась мелкой рябью.

– Да, тяжелый случай. Вот нам всегда говорили, что мы должны подстраиваться в танце под мужчин, но ты-то на самом деле толком не умеешь танцевать. А такой, как я, необходимо чувствовать себя свободной – хоть в танце, хоть в жизни.

Коя был сражен, но все же сообразил, что необходимо сохранять серьезность, граничащую с безразличием. Сейчас больше, чем любви Мияко, он хотел удостовериться в том, есть ли у нее, у этой редкой ослепительной женщины, какое-нибудь слабое место. Он вспомнил об о-Суги, три ночи тому назад молча отдавшейся ему в темноте. Та о-Суги и эта Мияко, и еще о-Рю, и китаянка Фан Цюлань – какие разные женщины, но разве все они не прекрасны? Коя еще не познакомил Мияко с Санки, с этим Дон Кихотом, но теперь захотел непременно сделать это.