Живя в аду, не забывайте улыбаться людям

Потихоньку готовлюсь к усыновлению. Через год-два, надеюсь, стану достойным сыном Партии. Но и первых родителей не забуду. Заберу к себе. Мама будет обеды готовить и внуков няньчить, а папа приступит к своим непосредственным обязанностям.

Фрагмент 3

Аплодируйте-аплодируйте. Где вы ещё услышите такую блистательную речь?! Столько недель готовился – устал, как собака! Столько литературы переварил! Уже тошнит: от марксизма, ленинизма, пленумов, тезисов, резолюций. Да, труден мой путь. А легко ничего не даётся! Только идиот может прожить всю жизнь в бочке и быть довольным. Главное – не расслабляться. Хозяин области – хорошо, но мало. Пройден первый пролёт карьерной лестницы. Их много в нашей многоэтажке. Надо до Политбюро добраться, до мансарды политического небоскрёба. Там, конечно, тесновато, но в тесноте – не в обиде. Протолкнём, проползём, просочимся. Пододвинем старых мухоморов. Все данные для этого у меня есть. Не стар, энергичен, целеустремлён, идеологически подкован. Подковы, кстати, меняю регулярно. Чтобы идти в ногу со временем. После первых, отцовских, уже раз пять обновлял. Что ещё? С подчинёнными строг, но справедлив. Кто сомневается в моей справедливости, значит, сомневается в справедливости Партии. Они уходят в небытие. Рядом остаются самые преданные. Преданность определяю по глазам и слюновыделению – для мужчин. Для женщин – только по глазам. Не люблю слюнявых баб. Но в глазах должна читаться непоколебимая готовность в любой момент отдать всю себя служению Партии. Которую в данном месте и в данное время представляю я. Значит, отдаваться надо мне.

С начальством я любезен, слащав и услужлив. Где лизнуть, где мяукнуть, куда зайти тыльной стороной и согнувшись. Так устроено наше общество: верхние имеют тебя – нижних имеешь ты. Называется – «вертикальные половые отношения». Не я это придумал, и не мне это менять.

В душе я добрый и семейный человек. Люблю домашний уют. Не злопамятен. Но обиды помню. Нашёл того слесаря-гинеколога, который меня за уши вытянул в этот мир. Они, уши, портят всю партийную серьёзность моего лица. Глаза горят неугасимым пламенем борьбы, подбородок тяжёлый и волевой, нос как у орла, а вот уши – как у чебурашки. Есть, правда, один плюс – слух хороший. Они у меня как радарные установки: улавливают малейший шёпот недовольства. Все попытки интриг и заговоров пресекаю на корню.

Думал, найду того гада – ему совсем уши откручу. Прихожу: Сидит старичок в очках, газету читает, а уши, от старости, завяли и в трубочки скрутились. Торчат две спирали из головы, как у гуманоида. А очки за голову резинкой зацепил. Глянул он на меня и тоже захохотал. А потом сказал гордо: «Моя работа!» Щёлкнул ему по носу и ушёл. Что взять с карикатуры?

О как аплодируют. Ну идиоты! Страшная сила слова! В чём угодно можно убедить дурака. Ну разве не дурак в третьем ряду? Орёт «браво», аж слюной подбородок забрызгал. Осёл! Это серьёзное партийное собрание. Это не «Отелло», а я не мавр. Хотя его с удовольствием придушил бы. Не люблю явных лицемеров. Лицемерить надо уметь. Это искусство! Да и остальные не лучше. Если и молчат, то из скромности. А ладони, поди, в синяках. Теперь, правда, уже не то. При Сталине часами хлопали, аж в ушах звенело. Распустились! Хотя, не все. Не все дураки. Притворяются, как и я. Вон, у лысого какие глазёнки хитрые. Значит, точно дурак! У умного глаза идеологически правильные. Ему в глаза посмотришь, и без слов видишь, что светлое будущее где-то рядом. Надо лучше искать. Он-то знает. Но не скажет. Могут конфисковать. Вот из таких и получаются, как говорил товарищ Ульянов-Ленин, «политические проститутки.» Ему ли их не знать?! Вот это театр! Только для меня уже маленький. Пора выходить на более крупные подмостки. Тамошний ведущий актёр уже сдал… Кого смог. Пора и его – в утиль.

Фрагмент 4

Кресло удобное, но жестковатое. Заменить! Да и кабинетик мрачноватый. После прежнего хозяина грозовые облака не развеялись. Как бы не сверкнула молния и не грянул гром. В лице генерала КГБ. Недельку надо проветривать, чтоб солнышко выглянуло. А с генералом надо подружиться. Быть, так сказать, на короткой ноге. Это будет сделать не трудно. Он и так хромает после ранения. Герой! Кто-то из Политбюро на охоте в Беловежской пуще подстрелил. В оцеплении неловко выдал себя. Потом оказалось – ловко. Был майор – стал сразу полковник! А уже – хромающий генерал. Подстроимся! Похромаем вместе. До поры до времени. Эта станция у меня промежуточная. До конечной ещё далеко.

Надо проветрить. Смрадный запах. Чем-то палёным. Неужели моего бывшего босса прямо здесь утилизировали? Вонючий сукин сын!

И секретаршу заменить. На что мне старая карга? Опыта много – страсти мало. Блеска в глазах нет. Потухшие фонарики души. С такой коммунизм не построишь. Нужны оптимисты! Свято верящие в светлые идеалы. Чтоб на неё глянул, и сразу работать захотелось. Что-нибудь построить, сотворить! Хотя бы с ней. В любых условиях ощущался прилив сил. А на такую глянешь – и полный упадок. Не то, что работать – жить не хочется! Не знаешь, во имя чего?!

Фрагмент 5

Много воды утекло с тех пор. Но мой жизненный сосуд по-прежнему полон. Я несу его осторожно, понапрасну не расплёскиваю. Я уже среди мудрейших, среди аксакалов марксизма-ленинизма. Правда, на вторых ролях, но оно так безопаснее. Тяжело было первое время. Их много – я один. Всем хочется понравиться. От постоянной заискивающей улыбки судорога стягивала лицо. Не помогали даже ежедневные маски на биологической основе из собственного сырья. Снимали напряжение лишь на время. Мышцы лица одеревенели, и требовалось участить процедуры. Но увеличить добычу сырья организм отказывался. Страшный зуд всего тела не давал покоя ни днём, ни ночью. Особенно досаждал тазобедренный сустав, вынуждавший даже на рабочем месте, на стуле, держать его в постоянном движении. Отчего был некоторый убыток – очень быстро протирались штаны. Новые уши, после пластической операции, выглядели солидно, но почему-то краснели в самые неподходящие моменты. И утратился былой слух. Очень опасался заговора. Но постепенно ко всему привык. Врач утешил. Сказал, что все болезни на нервной почве и дал хорошее лекарство. Теперь он мой друг. Лекарство дорогое, но эффективное. Разгладилось лицо, утих зуд, и уши приняли нормальный синеватый оттенок. Теперь я спокоен, как квакша изменчивая в зимний период. Но бдительность не теряю.

Фрагмент 6

Перестройка. Странное слово, несущее в себе массу непонятного и загадочного. А значит сумбурного и трагического. Перестроить всю страну в короткие сроки, это не унитаз в сортире поменять. Все с головой окунулись в мутные воды нового времени.

Самый страшный удар народу мы нанесли неожиданно. Хотя спорные баталии шли ожесточённые. Победил поводырь. Я был категорически против. Сильно возмущался! У себя дома. Молча. Думали, народ бросит пить. Не бросил. Что делать? И давай чесать разные места. Виноградники-то пустили бульдозерами под корень! Мы всегда сжигаем за собой мосты, чтоб не возвращаться назад. Только вперёд: напролом, расшибая лоб, ломая рога, упираясь копытами. Но ни шагу назад.

И такой страшный зуд у них начался, – хуже, чем у меня в своё время. А я, по-прежнему, квакша изменчивая. Доктор рядом – лекарство тоже.

Начесались всласть и придумали. Увеличили выпуск парфюмерной продукции. Расходилась на ура, не доходя до прямого назначения. Многие жители встречали многие праздники с тройным одеколоном и лосьоном на столе. Очень оригинально. И не накладно. Выпивка и закуска одновременно. И запах приятен – хоть на свидание иди. Более умные и хитрые из нашей среды, а таких большинство, стали более интенсивнее совмещать служебное положение с возможностями, которые даёт это служебное положение. И большинству это удалось, что не удивительно. Школа Партии – самая натасканная школа по специфике выживания в любых условиях. Главное: точно знать куда всунуть своё всасывающее сопло. А потом только смотри, чтобы кто-нибудь его оттуда не вытолкнул. Я и тут не дал маху. Ухватился за хобот одного аксакала мёртвой хваткой и не отпускал. Он свой хобот всунул глубоко, по самые бивни. А я скромненько так, сополко втиснул и посасываю. Немножко тут, немножко там. Главное: не зацепить своим хоботом чужой. Мой аксакал зацепил. Ему его и отрубили, вместе с бивнями. При моём непосредственном участии. Главное: вовремя распознать смертельную болезнь. Я за два месяца до омертвения моего телоносителя, по бледному лицу и тусклому взгляду, понял, что он не жилец. И сразу поменял дислокацию. Теперь я на его месте, но свой хобот глубоко не всовываю. Надо иметь чувство меры, чтобы не подавиться.

Фрагмент 7

И вот теперь, на склоне лет, я вынужден с удовольствием признать, как это мне не трудно, что жизнь-то по большому счёту… удалась. Сопроводив всё это тяжким вздохом. Не всё, конечно сбылось, что я планировал. Не впустили меня в заветные закрома Родины. Больше крутился возле главного амбара. Но, может, оно и к лучшему. Главное: жив-здоров. В то время как многие соратники бесследно канули в вечность. Смутное время. Приватизация. Инфаркты, инсульты. Кому это не помогало – помогали. Применяли огнестрельную эвтаназию.

Я ни кому не мешал, ни у кого на пути лишний раз не становился. Так, бежал рядом, собирал что падало. А падало иногда много, и я не ленился нагнуться и подобрать. И ничего, что бежавший убегал далеко, пока я собирал. Я тут-же хватался за другой хобот другого пробегающего. Все бежали. Главное: успеть ухватиться. Я цепкий. Ещё успевал нагнать предыдущего – побывать на похоронах и отпевании. До самого верха не добрался, зато и не упал на самое дно… болота, с камнем на шее. Сделал всего одну оплошность. Сверху толкнул аксакал, и мой хобот всосал слишком много нефти. Не подавился, но на излёте жизни здорово поперхнулся. Но и сейчас многие помнят и помогают. Живу на полном пансионе, со всеми удобствами, гастрономически ни в чём себе не отказываю. Живу один, не выношу сородичей по племени. Много читаю, размышляю, философствую. Постигаю мудрость тибетских лам, анализирую основные вехи своего жизненного пути. Пишу мемуары: о себе, о других, о нашей эпохе.

Когда одиночество становится совсем в тягость, вызываю к себе в собеседники начальника тюрьмы. Он же, кстати, в отсутствии моего доктора, и снабжает меня необходимым лекарством. Не ощущаю никакой нервозности и дисбаланса. Продолжаю жить квакшей изменчивой. Полное хладнокровие.

Начальник, умнейший человек и кладезь информации, истинный знаток жизни всех слоёв общества. Знает всю подноготную многих воротил бизнеса и политического Олимпа. Тоже пишет философский труд. Называется: «Сокровенные цели цельной в целом личности, морально обесцененные при анализе бесцельно прожитых лет». Благодатная тема при наличии такого количества фактического материала.

Единственная радость в моей жизни – это дети и внуки. И не только потому, что они у меня есть. Хотя только это уже огромное счастье. И не потому, что их цели не сильно отличаются от моих. Главное: средства достижения этих целей у них противоположны моим.

Когда у людей появляется гордость за себя и за других; когда у них появляется уважение к себе и к другим; и когда они любят не только себя, значит, будущее есть: у них, у общества, у страны, у планеты.

Ну а я, – уже пройденный этап. Назидание потомкам и пища для размышлений. Начал жизнь девятимесячным заключением, как все, а закончу – девятилетним, как заслужил.

Свои мемуары закончу словами Бетховена: «Я не знаю иных признаков превосходства, кроме доброты».

Иммунитет души

Муза посетила неожиданно. И хотя Он к этому был совершенно не готов, но ничуть не растерялся от подобного сюрприза. Случился сей конфуз в четверть четвёртого утра. Взяв из письменного стола авторучку и первую попавшуюся тетрадь, ушёл на кухню и без заминки написал первые семь строк стихотворения. Немного застрял на восьмой строке из-за отсутствия подходящего слова с нужной рифмой. Пока мозг усиленно подыскивал варианты, тело занялось приготовлением кофе. Наливая кипяток в чашку, Он почувствовал, что кто-то, скорее всего муза, дёрнула нужную извилину и рождение концовки второго катрена совершилось. На написание же завершённого стихотворения из семи катренов ушло минут двадцать пять, не больше. Он прочёл его три раза и изумился, не поверив до конца, что это его собственное творение.

Он курил и размышлял над метаморфозами человеческого сознания. Что бы это всё могло значить? Он не то что никогда не писал стихов, Он их никогда не читал, потому что не находил в них живительной влаги для своей души. Он их попросту не понимал. Исключая, конечно, школьный период, когда чтение и заучивание стихов наизусть входило в обязанность учеников. Но это было примитивное вдалбливание в память, без особого осмысления, и, уж тем более, безо всякого восхищения. И вообще, стихосложение Он считал занятием праздным и бесполезным, в отличие от прозы, которую любил с детства и читал много.

Тут Он хлопнул себя по лбу. Да нет же! Однажды нечто подобное на стишок Он всё-таки создал. Как же Он мог забыть? Сын, будучи в классе четвёртом-пятом, пришёл домой и сообщил, что задали небольшое сочинение на зимнюю тему. Либо, как альтернатива, стихотворение на ту же тему – о зиме. И попросил отца, его значит, подсобить в этом нелёгком творческом деле. Легкомысленно посчитав, что написать стишок быстрее, и, почему-то, ни с того ни с сего, ощутив непонятный азарт, Он самонадеянно взялся за «перо». И действительно, к его немалому удивлению, на свет Божий появился небольшой детский, стихотворный экспромт. Назавтра сын с гордостью показал папе дневник, где красовалась залихватская «пятёрка» по литературе. Мол, смотри, папа, твоя! Это и был его стихотворный первенец – хиленький, но не уродец.

Он заулыбался, вспомнив, как глаза сына светились счастьем. Это было уже давно. А что случилось теперь? Не придя к какому-либо определённому заключению, Он ещё раз прочёл написанное, пожал плечами и отнёс тетрадь в книжный шкаф, забросив её на верхнюю полку.

С тех пор прошло два года. Муза, однажды, может быть даже по ошибке, посетив его бессмертную душу, стала приходить регулярно, не давая покоя бренному телу. Стихи стали рождаться в самые неподходящие и неожиданные моменты. Иногда это случалось на даче, при физической работе, иногда в пути, а иногда прямо на совещании у шефа, что вызывало особенный дискомфорт. И Он писал. Всегда и всюду! Он мог забыть ключи, какие-то документы, мобильный телефон, что-то купить, но блокнот и авторучку – никогда! Но чаще всего, почему-то, муза предпочитает предутренние часы, когда самый сон. Когда большинство здравомыслящих и особо рациональных людей получают мозговой отдых, исключая трудяг ночных смен, воров и дельцов ночного бизнеса, она выбирает наименее защищённую душу и без зазрения совести проникает в неё. И всё! Сна как не бывало. И желает человек или не желает, но творить уже обязан. Он уже не может иначе. И новоявленный Поэт пил кофе, курил и творил.

За это время о его пагубном пристрастии узнали не только родные, но и многие коллеги по работе и друзья. И если вначале Он, по скромности своей, стеснялся и сильно смущался, то впоследствии его уверенность в себе росла и крепла, никогда не перешагивая, впрочем, в нагловатую самоуверенность. И насмешки, ехидные и колючие, хоть и не частые, вскоре перестали волновать его вовсе. Он открыл для себя новый мир, которому отдавал приоритет.

Но вот однажды, как это часто бывает с творческими людьми, ему стало тесно. Тесно в его красивом, но слишком уединённом мире. В мире грёз, фантазий, размышлений. Он захотел, чтобы об этом чудесном месте его нового обитания узнали другие. Ему нужно было с кем-то поделиться своим счастьем. А для этого всё им созданное надо было показать человеку грамотному и сведущему в подобных вопросах. Накопившаяся уверенность, перешагнувшая однажды границы скромности и здравомыслия, настойчиво убеждала, что Он очень талантлив, если не сказать больше. И Он решился.

Взяв толстую тетрадь с последними своими стихами, Поэт направился в редакцию одной из газет. По мере приближения к цели, уверенность, как ни странно, стала улетучиваться в неизвестном направлении. Пытаясь напрячь всю имевшуюся в наличии волю, Он с ужасом осознал, что её явно не хватает, хотя всегда считал себя волевым человеком, способным на многое. Менталитет славянского сознания таков, что в любых стрессовых ситуациях заменой всех психотропных транквилизаторов является алкоголь. И это, наверное, не худший вариант. Хотя, конечно, и не оптимальный. Чудесный вариант существует, но к нему прибегают крайне редко. Но, как бы то ни было, алкоголь некоторую частичку уверенности Поэту вернул. Правда, в этом лекарстве, впрочем, как и во многих других, существует побочный эффект, очень коварный. Передозировка сим опасным средством прибавляет к уверенности, случается, ещё и наглость с хамством. Но Поэт всегда знал меру, а вежливость и доброта была у него, что называется, в крови, и не уничтожалась никакими химическими растворами.

Газета была уездного масштаба, и встреча с Редактором, вежливым и обаятельным человеком, состоялась. Узнав о цели посещения незнакомца, Редактор несколько смутился, но рукопись в руки взял. С улыбкой извиняющимся тоном, пояснив при этом:

– Должен вас сразу предупредить, что наша газета содержит большей частью рекламно-информационный материал. А творчество литературного характера печатают специализирующиеся на этом масштабные издания.

Пришло время смутиться посетителю:

– Извините, но позвольте, я и в вашей газете встречал и публикацию стихов, и даже печаталась из номера в номер большая проза.

Лукавая улыбка озарила лицо Редактора, но мгновенно спряталась в уголках губ, и лишь руки разошлись в стороны, поражаясь такой детской наивности.

– Это то самое редкое исключение из правил. И делается оно так же редко, как «Литературная газета» печатает научные доклады или пишет о политике. – Но интеллигентность не позволила цинизму взять над собой верх. – Но тетрадь, пожалуйста, оставьте. В свободное время я с удовольствием прочту и дам, насколько сумею, объективную оценку. Вот вам мои координаты – позвоните через недельку. Я очень рад нашему знакомству. Всего хорошего и творческих успехов!

Последние вежливые пожелания пронеслись холодком возле сердца, больно уколов его тупой иглой, сквозняком обдали лёгкие и комом застряли в горле. А чего он хотел? Что его встретят с распростёртыми объятиями и накроют стол? Кто он такой? А Редактор человек занятой, и если каждому рифмоплёту уделять внимание, то и газетой заниматься некогда будет. Да, наверное, всё правильно?! Но он же не каждый! Хотя, каждый всякий думает, что именно он не каждый всякий. Смешно… и грустно.

Неделя тянулась дольше обычного. Поэт мысленно то торопил её, желая встречи с Редактором, то всячески желал, чтобы эта встреча отодвигалась как можно дальше. Но, в не зависимости от его полярных желаний, срок этот настал.

Утро выдалось солнечным и по-майски тёплым. Лёгкий ветерок обдувал лицо, освежая разгорячённую кровь, шевелил волосы, и, где-то там под ними, в глубинах бело-серого вещества, успокаивал суетливые мысли. Поэт волновался, но в это раз к радикальному средству прибегать не стал. Так недолго и спиться.

– Ну, вот мы и встретились вновь! Доброе утро! – Редактор был настолько обаятелен и прост, что скованность волнение ушли сами собой. – Ну, уважаемый, сегодня у меня имеется достаточно свободного времени, чтобы нам побеседовать, а природа балует нас такой прекрасной погодой, что я предлагаю прогуляться. Не возражаете?

Поэт был только рад уйти из замкнутого пространства. Когда они оба оказались на улице, ему настолько стало хорошо, что Он готов был выслушать любой ответ, даже самый уничижительный. Так ему в эту минуту казалось. Редактор же, держа в руках его тетрадь, собирался с мыслями. Он задумчиво глянул вдаль, вдоль проспекта с движущимся транспортом, и размеренно заговорил:

– Вы знаете, поэзия, вообще, штука тонкая и непонятная. Я бы сказал – непредсказуемая. Иному поэту достаточно одного-двух напечатанных стихотворений и его вознесут до небес. О таких говорят – баловень судьбы. Я сейчас веду речь исключительно о поэтах способных и талантливых, но не более того. Гениальных классиков касаться не будем. Хотя, на мой взгляд, и там не всё так просто. – И речь пошла именно о классиках. – Пожалуй, никто из современников Пушкина или Лермонтова не считал их гениями. Да и отношение к поэзии было другим, нежели, скажем, в начале двадцатого столетия. Офицеру писать стихи считалось зазорным и даже наказуемым. В каждую эпоху свои нравы. Многое зависит от обстоятельств. Взять, хотя бы, Есенина, поэта, несомненно, от Бога. Но сколько времени ушло на метания, шарахания из стороны в сторону в поисках самого себя. И неизвестно, чем закончилось бы дело, не добейся он встречи с Блоком, который стал его протеже. Но поддерживать популярность скандалами пошло, хотя многие этим занимаются и сегодня. Иван Бунин об этом говорил открыто: «Мошенник, который своё хулиганство сделал выгодной профессией». Близкий друг Мариенгоф назвал его «искуснейшим виртуозом по игре на слабых человеческих струнах». И действительно, чего только не делал Есенин ради славы: скандалы, кривлянья, посвящение книг царской семье, подыгрывание большевикам. Даже женился ради славы – Айседора Дункан, Софья Толстая, внучка писателя; одно время строил планы породниться с Шаляпиным, женившись на его дочке. Я нисколько не стремлюсь унизить или очернить поэта с большой буквы. Это факты. И он сам не скрывал этого от своих друзей.

Редактор сделал глубокий вдох носом, затем через рот выдохнул и продолжил:

– А вот случай совсем казусный. В своё время этот поэт покорил всех, был первым «королём поэтов!» А славу, по иронии судьбы, ему подарил Лев Толстой. После долгих просьб допустить к себе представителя прессы, Толстой в интервью с возмущением и гадливостью процитировал прочитанные им в каком-то журнале строки этого поэта:

Воткните штопор в упругость пробки,И взоры женщин не будут робки.

Ну как вам?

Вопрос был адресован ему. От неожиданности Он встрепенулся, но ответить не смог. Лишь неопределённо пожал плечами. Редактор продолжил:

– Абсолютно с вами согласен. Но самое интересное дальше. Особенно разгневали Толстого такие строки:

Ананасы в шампанском,ананасы в шампанском.Весь я в чём-то норвежском,весь я в чём-то испанском…

Лев Николаевич захлёбывался от негодования: «И такую гнусность смеют считать за стихи! До какого падения дошла русская поэзия!»

– На следующий день слова Толстого были опубликованы. Автор статьи полагал, что классик уничтожил выскочку, раздавил его как клопа. Но случилось обратное: строки, процитированные самим Толстым, прогремели на всю Россию. И вместо позора обрекли сего поэта на неслыханную славу. Весь этот рассказ об Игоре Северянине. Не слышали?

Ему было стыдно, но что Он мог сказать о многих и многих поэтах, которые не попадали по тем или иным причинам в образовательную программу. Да и тех, которых проходили, что Он мог вспомнить, кроме их фамилии? Ничего! Исключение составляли всё те же: Пушкин, Лермонтов, да, пожалуй, Маяковский. А если коснуться конкретнее? Дядя, который был «самых честных правил»; «белеет парус одинокий»; «сижу за решёткой в темнице сырой»; что-то там о демоне; о морозе и солнце, когда день чудесный; а из Маяковского нахально всплывал в памяти паспорт, который тот доставал из широких штанин.

Редактор тем временем продолжал свой монолог:

– Я это всё о капризах судьбы. О её неожиданных и непонятных поворотах. И ещё надо учитывать человеческий фактор, в виде известного критика, наделённого неограниченными полномочиями. В его власти кого-то возвысить, а кого-то втоптать в грязь. Этакая всеядная литературная личинка, так и не выросшая в полноценную высоко художественную особь. А уж про элиту всякого человеческого сообщества я и говорить не хочу. И не важно насколько вы талантливы, или бездарны. Вопрос в другом: допустят они вас к себе, или нет? И ещё – конъюктура поэтического рынка такова, что, по большому счёту, поэзия никому не нужна. Поэтов читают только поэты. И очень большие ценители этого прекрасного искусства. И далеко не факт, что Владимир Высоцкий стал бы легендой, не пой он на свои стихи песни. Такая же история и с другими бардами. Народу нужны песни, желательно весёлые. Зачем ему стихи? Надеюсь, вы меня понимаете?

К нему в горло подкатил непонятный ком невообразимых размеров. Он лишь молча кивнул в ответ. С трудом его проглотив, Он с хрипотцой в голосе спросил:

– А что вы можете сказать о творчестве и судьбе Маяковского?

Зачем Он это спросил? Он сам толком не знал. Редактор удивлённо посмотрел на Поэта, с минуту помолчал, затем сказал:

– Для любого творческого дела человек должен прежде всего созреть духовно. У него обязан быть внутренний стержень, гнущийся, но не ломающийся. Когда этот стержень ломается, человек погибает. И не обязательно физически. Маяковский погиб задолго до рокового выстрела.