Петр I

Над Кремлем повисла мертвая тишина. Но сон не шел ни в царские палаты, ни в другие покои, где собрались уцелевшие бояре. Везде обсуждали события страшного дня, гадали, что будет завтра. Петр, в кафтане и сапогах, лежал на кровати в объятиях Натальи Кирилловны, также одетой. Он слушал тревожный разговор матери с боярынями, но в ушах у него стоял тысячеголосый крик разъяренной толпы, а перед глазами склабилось скуластое рыжебородое лицо и плыло, качаясь, Красное крыльцо, залитое кровью… Вдруг лицо его перекосилось, плечи свело судорогой, горячо стрельнуло в щеку, потом еще, еще… Он негромко застонал – скорее от испуга, чем от боли. Наталья Кирилловна в ужасе вскрикнула; боярыни засуетились вокруг них…

Стрельцы вернулись рано утром. Искали главным образом старших Нарышкиных, отца с сыном, и доктора Стефана, которого обвиняли в отравлении Федора Алексеевича. Нарышкины спрятались в покоях царицы Марфы Матвеевны – в полутемном чулане, набитом пуховиками и подушками; дверь в чулан оставили полуоткрытой. Хитрость удалась. Несколько стрельцов сунулись в чулан, потыкали копьями подушки и пошли прочь.

– Видно, наши здесь уже были!

Зато нашли в городе Языкова – он шел, переодетый, в церковь Николы в Хлынове, укрыться у знакомого священника. Постельничего опознал его же холоп, случайно попавшийся навстречу. Языков дал ему дорогой перстень, умолял не выдавать стрельцам. Холоп перстень взял и тут же кликнул стрельцов. Они отвели боярина на Красную площадь и зарубили. Убили также старика Долгорукого, про которого его дворовый донес, что он грозится перевешать убийц своего сына на зубцах стен Белого и Земляного города.

Софья вышла из терема, ходила по дворцу, распоряжалась. Стрельцы беспрекословно слушались ее, шумно приветствовали. С их одобрения она назначила новых начальников приказов: Посольского – князя Василия Васильевича Голицына, Стрелецкого – князя Ивана Андреевича Хованского, Рейтарского и Пушкарского – боярина Ивана Михайловича Милославского. Под предлогом восстановления спокойствия она зашла в сопровождении стрельцов в покои Натальи Кирилловны. Спросила, не опасно ли царице с государем оставаться во дворце.

– Пусть едет к себе в Преображенское! – закричали стрельцы. – Или пусть идет в монастырь, как подобает царской вдове! Мы хотим, чтобы царствовал Иоанн Алексеевич.

К вечеру, озлобленные неудачными поисками Нарышкиных, стрельцы снова ушли восвояси, грозя, что если им завтра не выдадут Ивашку с отцом, то они перебьют всех во дворце.

Наутро они еще раз обыскали весь дворец – нет Нарышкиных, как провалились! В первом часу собрались перед Красным крыльцом, крича, что сейчас начнут общую резню. Наталья Кирилловна вышла к ним и умоляла пощадить отца и брата. Стрельцы, поломавшись, уступили ей старика, но насчет Ивана Кирилловича уперлись твердо – выдавай! Наталья Кирилловна вернулась к боярам: что делать? Они удрученно молчали, прятали глаза. Вошла Софья. Грубо спросила Наталью Кирилловну, чего она ждет. Что же, им всем погибать из-за ее беспутного брата? Наталья Кирилловна оглянулась, ища себе поддержки. Бояре молча смотрели на нее умоляющими глазами.

Она поняла, пошла за братом.

По закрытому переходу, в сопровождении Софьи и бояр, она привела Ивана Кирилловича в церковь Спаса за Золотой решеткой. Накануне он остриг свои длинные волосы, чтобы не быть узнанным. Теперь его наспех обкорнанная голова выглядела смешно, но он держал ее все так же высоко, гордо. Священник причастил его и помазал елеем. Софья с печальным видом протянула Наталье Кирилловне образ Богоматери. Она надеется, что стрельцы устыдятся святого образа и отпустят Ивана Кирилловича. Наталья Кирилловна передала икону брату и обняла его. Простодушный боязливый старик, князь Яков Никитич Одоевский, встревоженный затянувшимся прощанием, подошел к ним.

– Иди скорее, Иван Кириллович, – сказал он, – не пропадать же нам всем здесь из-за тебя.

Наталья Кирилловна вывела брата на порог церкви и упала на колени, моля толпу, скопившуюся за Золотой решеткой, пощадить его. Но едва Иван Кириллович показался в дверях, стрельцы испустили дикий вопль; ворота решетки распахнулись настежь, стрельцы ринулись на паперть. С бранью оторвали они Нарышкина от царицы и за волосы потащили в Константиновский застенок. Туда же приволокли пойманного доктора Стефана. Переодетый в нищенское платье, он двое суток скрывался в подмосковных лесах; на третий день не выдержал, пришел в посад попросить хлеба, – тут его и опознали. Обоих страшно пытали. Нарышкин, стиснув зубы, молчал. Стефан, не выдержав мучений, стал просить прекратить пытку, обещая назвать всех своих мнимых пособников в отравлении царя Федора. Но стрельцы в нетерпении прикончили его. Ивана Кирилловича притащили на Красную площадь и здесь рассекли. Голову и руки воткнули на колья и, глумясь, втаптывали куски его тела в грязь. Потом возвратились ко дворцу.

– Теперь мы довольны! Дай Бог здоровья царю государю! Пусть он управится с остальными по своей воле, а мы рады умереть за него, за обоих государынь, за царевича и царевен!

В знак своего великодушия они разрешили родственникам убитых взять тела для погребения. Перед тем как разойтись, ударили челом, чтобы Кирилла Полуектовича Нарышкина постригли в монахи. Бояре тут же отвели его в Чудов монастырь, где он принял монашество под именем Киприана. Сразу после пострижения его повезли в Кириллов монастырь на Белоозеро.

Но беспорядки на этом не кончились. Стрельцы ежедневно являлись во дворец, расхаживали по горницам, требуя наград за верность царскому дому и вычтенного полковниками жалованья. Наталья Кирилловна не выходила из своих покоев. Бояре трепетали-. Приказные попрятались. Одна Софья смело выходила к стрельцам и уговаривала их жить смирно по-прежнему. Она распорядилась выдать им из казны по десяти рублей на человека и ежедневно кормить во дворце два полка. Довольные, сытые, стрельцы расходились, крича здравицы царевне.

За благодарностью у них не заржавело. Спустя неделю после окончания бунта во дворец пришли стрелецкие выборные объявить царицам Наталье Кирилловне и Марфе Матвеевне, что стрельцы и многие чины Московского государства хотят видеть на престоле обоих братьев единокровных – Ивана и Петра Алексеевичей. Иначе, пригрозили они, опять будет мятеж немалый.

Дума после пережитого была готова посадить на престол хоть трех царей. Правда, раздался чей-то несмелый голос, что, пожалуй, двум-то царям править будет трудновато. Но бояре повскакали с мест, возмущенно замахали на сомневающегося длинными рукавами. Наоборот! Как он не понимает? Государство получит от этого великую пользу! Например, случится война: тогда один государь пойдет с войском на неприятеля, а другой останется в Москве управлять государством. Думать надо, прежде чем вякать… Эрудиты сыпали историческими примерами, ссылаясь на фараона и Иосифа, Ромула и Рема, Аркадия и Гонория, Василия и Константина. Решили: быть Иоанну Алексеевичу первым царем, а Петру Алексеевичу вторым.

Еще через неделю пришли новые выборные и заявили, что стрельцы желают, чтобы царевна Софья приняла на себя управление государством по причине малолетства братьев. В Думе вновь зазвучали исторические ссылки – и прежде видели во Израиле пророчицу Девору в судьях, и во спасение народа израильского праведную Юдифь и мудрую Эсфирь у кормила государственного, и в Константинополе в царицах – Пульхерию, и в Англии в королевах – Елизавету… А значит, и Московскому государству от того бесчестья не будет. Согласились назначить Софью правительницей до совершеннолетия братьев. Софья оповестила народ о начале своего правления указом, в котором трехдневные подвиги стрельцов в Москве были названы побиением за Дом Пресвятой Богородицы. В честь доблестных защитников престола правительница велела воздвигнуть на Красной площади каменный столп, обитый железными листами, на которых были выбиты имена убитых изменников с перечислением их преступлений.

В Успенском соборе состоялось венчание братьев на царство. Петра и Ивана посадили в центре собора на двухместном троне, спешно сделанном дворцовыми мастеровыми по случаю торжества. Патриарх Иоаким отслужил литургию, помазал избранников святым мирром, возложил на них царские венцы. Петр сидел рядом с братом – серьезный, торжественный; голова у него слегка подергивалась.

В этот день кончилось его детство.

Часть третья. Прешпурхский царь

Петр взрослел – и духом еще быстрее, чем телом. Как это часто бывает с родителями, Наталья Кирилловна заметила перемену в сыне случайно, благодаря постороннему взгляду. Зимой 1682 года Москву посетил шведский путешественник Кемпфер. Он имел верительную грамоту от короля и потому удостоился приема в Кремле у обоих царей. Братья сидели в посеребренных креслах под иконами. Иван, надвинувший шапку на брови и опустивший глаза в землю, оставался совершенно неподвижным. Зато Петр вертелся в кресле и смотрел во все стороны, смущая бояр, задетых неприличной резвостью государя. Когда Кемпфер подал свою верительную грамоту, цари должны были по обычаю встать, чтобы спросить о здоровье короля. Петр не дал времени окольничим боярам принять себя и брата под руки – стремительно вскочил и, приподняв шапку, скороговоркой выпалил определенную церемониалом фразу: «Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский, здоров ли?» Кемпфер поблагодарил, ответил, что его государь отменно здоров и недавно отпраздновал появление на свет наследника, принца Карла, рождение которого было отмечено множеством знамений и чудес. Они еще немного поговорили, обменялись подарками. Уходя, Кемпфер осведомился у бояр, сколько лет младшему московитскому государю. Услышав ответ, удивленно поднял брови. Одиннадцать? Он думал, что никак не менее шестнадцати.

Когда Наталье Кирилловне передали эти его слова, она внимательнее присмотрелась к сыну. А ведь верно! И телом крепок не по годам, и в лице какая-то недетская серьезность… Конечно, еще дитя, но тем заметнее, тем необычнее эти признаки ранней мужественности. Даже как-то страшновато…

После казни князя Хованского и подавления второго стрелецкого бунта, – когда Софья ненадолго вывезла все царское семейство в Троицу, – Наталью Кирилловну с сыном и родственниками вновь выселили из Кремля в Преображенский дворец. Но теперь Преображенское с окрестностями уже не было тем веселым, многолюдным, цветущим поместьем, каким его создал царь Алексей Михайлович и каким оно оставалось при Федоре Алексеевиче. Софья выдавала Наталье Кирилловне жалкие крохи тех сумм, которые прежде тратились на содержание царицыного двора. Обширные пашни вокруг Преображенского, ранее старательно возделываемые, зарастали травой, рыбные пруды затягивались ряской, сады глохли, мельницы и хитрые немецкие машины, поднимающие воду на высоту, ветшали без употребления, в ригах и амбарах, наглухо заколоченных, пылился теперь уже никому не нужный хозяйственный скарб. Сокольничий, Звериный, Скотный дворы, конюшни – все запустело; многочисленная прислуга слонялась без дела, проживая безгрешно накопленное и тайком подворовывая бесхозное царское добро. В самом дворце многие комнаты зарастали паутиной и пылью – жить в них было некому: от былого придворного штата не осталось и трети.

Со смертью Ивана и Афанасия Кирилловичей и пострижением Кирилла Полуектовича место старшего мужчины в роде Нарышкиных занял брат Натальи Кирилловны, Лев, щеголеватый и добродушный молодой человек. Следуя польской моде, он брил бороду и коротко постригал усы, зато отращивал свои прямые темно-русые волосы, зачесанные назад, за плечи. Во дворце его любили, особенно прислуга, потому что Лев Кириллович был всегда готов оказать благодеяние без всякого на то резона, – просто под влиянием хорошего расположения духа, которое редко его покидало.

Другим распорядителем дел в Преображенском сделался князь Борис Алексеевич Голицын, выдвинутый голицынским родом, сохранившим нерасположение к Софье, в противовес отщепенцу, князю Василию Васильевичу, которому Борис Алексеевич приходился двоюродным братом. Образованный, начитанный, властный, подверженный вспышкам необузданного гнева, он был полной противоположностью Льва Кирилловича во всем, кроме одного – оба не любили ложиться спать трезвыми.

Предоставив им ведение дворцовых дел, Наталья Кирилловна отчаянно скучала. Она не допускала и мысли о том, чтобы подчиниться обычаю и уйти в монастырь. Разве не довольно того, что она и так живет в Преображенском как затворница? Оскорбить придворные приличия она не боялась: после бури в царском тереме, появления Софьи в Думе и на похоронах Федора Алексеевича, после воцарения сразу двух государей и других событий последних лет все представления о приличиях оказались сильно поколебленными. К тому же она не считала все потерянным. Обратный путь в Кремль ей не заказан – нужно только дождаться совершеннолетия Петруши. Конечно, должны пройти годы – лучшие годы! – но ведь нельзя исключать, что и до этого времени какой-нибудь счастливый случай может вернуть утраченное положение… Майские убийства только теснее сплотили противников Софьи вокруг Натальи Кирилловны и Петра, а с гибелью Ивана Кирилловича пропало и предубеждение бояр против Нарышкиных. Голицыны, Долгорукие, Шереметевы, Стрешневы, Ромодановские сделались частыми гостями в Преображенском. Пылая жаждой мести за убитых родственников, вспоминая собственный пережитый страх, они в беседах с царицей и Львом Кирилловичем давали выход своей затаившейся ненависти. Теперь-то ясно, кто верховодил стрельцами! Ныне вот они, у всех на виду – Сонька, Милославский и Васька Голицын, окаянная троица, прости Господи… Все у них в руках, всем распоряжаются от имени обоих государей. И кто знает, что там у них еще на уме? Преображенское нынче, что Углич, – царице нужно зорко следить за сыном государем Петром Алексеевичем, кабы чего худого не вышло… Слушая такие разговоры, Наталья Кирилловна испуганно крестилась и спешила к окну, посмотреть, что делается на Потешном дворе. Слава богу, все хорошо, – вон ее дитятко тешится с сабелькой… Немного успокоенная, она снова садилась в кресло, но сердце продолжало тревожно ныть. Ох, правы бояре, надо смотреть за сыном недреманным оком; однако как это сделать, если он минуты лишней не посидит с матерью, а на Потешном дворе только что не ночует?

Ей удавалось удержать Петра во дворце лишь в утренние часы, отведенные для занятий с Зотовым. Хотя Никита Моисеевич откровенно признался, что учить воспитанника ему дальше нечему, ибо в знании церковного круга, чтении и письме Петр Алексеевич преуспел довольно, Наталья Кирилловна сочла за лучшее оставить подьячего при сыне – пусть Петруша лишний раз поупражняется в чтении божественного. Правда, увидев однажды, как Зотов несет в починку продырявленный глобус, она усомнилась: и чем они там занимаются? Однако, подумав, решила не вмешиваться: все дитя не на улице.

А занимались они тем, что Петр, усадив Зотова за стол, диктовал: великий князь Московский, царь и самодержец всея Великия, Малыя и Белыя Руси, государь Петр Алексеевич велит прислать ему из Оружейной палаты потребные для его государевых потешных игр шпагу немецкой работы, крыж золотой, восемь потешных деревянных пушек, посеребренных, колеса железом оковать, а также прислать карабинов и мушкетов столько-то штук… копья… пороху столько-то фунтов… свинец… дробь…

Сам он бывал в Кремле редко – только во время торжественных приемов иностранных послов, когда требовалось присутствие обоих царей. Кремль раздражал его воспоминаниями о страшных сценах на Красном крыльце и утомительностью придворных церемоний. Петр не задумывался о причинах и виновниках его вторичного переселения в Преображенское просто потому, что не видел в этом ничего плохого для себя. Имена Софьи, Милославского, Голицына, которые он ежедневно слышал от матери и ее гостей, мало что значили для него и оставляли в нем ощущение смутной неприязни, не более. И все же он не мог не замечать странной двусмысленности своего положения. Еще вчера он был окружен благоговением и восхищением, видел вокруг себя довольные лица матери, родных и близких, сановитые бояре с окладистыми бородами, в бархатных и парчовых одеяниях подходили к его руке с низкими поклонами, его имя провозглашалось патриархом как великого государя и самодержца. А сегодня он словно в изгнании, хотя по-прежнему и царь, но второй, и мать с родными неумолчно твердят ему о похищенном у него венце. Все это непонятно и крайне досадно. Впрочем, думать об этом неохота. Главное – он все-таки царь и, значит, наконец-то может устроить потешное дело пошире.

Свое тринадцатилетие Петр отметил знатной огнестрельной потехой. Ему давно надоели деревянные пушечки, стрелявшие деревянными ядрами, обмотанными тряпьем; хотелось настоящей стрельбы – с огнем, с дымом, с грохотом. Он потребовал в Пушкарском приказе шестнадцать медных пушек и знающего огнестрельного мастера. Пушки привезли; с ними в Преображенское явился капитан Симон Зоммер, коротконогий бранденбуржец с пышными пшеничными усами. Петр поделился с ним своими планами. Зоммер понимающе кивнул. Молодой царь хочет взорвать потешную крепость? Шерт фосми! Он, капитан Зоммер, ручается, что крепость самым отличным образом взлетит к шертоф матер.

На Воробьевых горах быстро возвели деревянный городок, опоясанный рвом с валом. Половину своих ребяток Петр посадил в ров, приказав не высовываться до окончания пальбы, с другой половиной приготовился к штурму. По команде Зоммера пушкари навели на крепость орудия. Первый залп снес переднюю стену. Зоммер приказал перезарядить пушки. Петр, не утерпев, подбежал к одному из орудий и сам запалил фитиль. Залп следовал за залпом. С наслаждением вбирая носом запах пороховой гари, оглушенный Петр с восторгом наблюдал, как бомбы с пронзительным свистом перелетали вал, как рушились стены, башни, как ослепительные вспышки высоко подбрасывали бревна, взметывали в воздух щепки, комья земли…

Петр остался чрезвычайно доволен первой огнестрельной потехой. Симону Зоммеру и другим пушкарям велел выдать в благодарность по портнищу сукна.

Назад в Преображенское Петр провел потешное войско строем через всю Москву. Сам шел впереди с барабаном через плечо, задавая шаг. После этого к нему в потешные, в барабанную науку, стали записываться сыновья окольничих и стольников и даже взрослые бояре – князь Борис Алексеевич Голицын, Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитич Стрешнев, Гаврила Иванович Головкин, Петр Васильевич Шереметев. Народу набралось порядочно – на две роты. Петр распорядился всех одеть в солдатские кафтаны иноземного покроя. Ходил с ними в походы – к Троице, в Макарьев Калязинский монастырь, в пути строил и брал земляные городки. Потешный двор в Преображенском стал похож на настоящий воинский стан – с валами, утыканными рогатками, с караулами. Засыпая ночью под протяжную перекличку дозорных, Наталья Кирилловна думала: баловство, конечно, забавы детские, а все как-то спокойнее…

***

Князь Василий Васильевич Голицын дома теперь ночевал редко; обыкновенно просыпался он в Софьиной опочивальне, на широкой пуховой кровати, за кизилбашской дымчатой занавесью с вытканными по ней разноцветными шелками птицами и травами, поверх которой свисал полуоткинутый золотой атласный полог с узорочьем. Кровать была резная, ореховая, обитая цветной камкой, на четырех деревянных пуклях с птичьими когтями. По ее углам четыре витые столпа поддерживали балдахин, под куполом которого царевне с князем лукаво улыбалась позолоченная нагая Венера, державшая в правой руке яблоко, а в левой одежду.

В спальне было тихо, ни один звук не доносился из-за дверей и плотно закрытых ставен. Казалось, останься тут – и целый век никто не нарушит сладостного уединения. Однако Голицыным все чаще овладевали беспокойные мысли. Все как-то зыбко, неустойчиво. Вот он сделался первым лицом в государстве. Распоряжается, ведет переговоры с иностранными державами, его милости домогаются тысячи людей. Но на чем основаны его власть, его могущество? Да, в сущности, ни на чем – то есть на близости с этой стареющей властолюбивой женщиной, которая тоже непонятно по какому праву управляет страной от имени младших братьев. Нет, он не станет врать самому себе – он пошел на эту связь легко и охотно, зная, что она принесет ему власть и почет. Он любит эти две вещи, он стремился к ним – но разве для себя, для одного себя? Его планы преобразований – разве они нужны ему одному? Однако его рукопись по-прежнему лежит под сукном, все время, все силы уходят на залатывание старых прорех, которые тут же расползаются вновь, на сиюминутные мелочи, на удержание власти. Пока что его боятся, но страх не может длиться вечно. Уже сейчас Нарышкины при всяком удобном случае показывают, что могут распоряжаться делами по своему усмотрению, не спрашивая его согласия. Вот недавно Петр без его разрешения забрал из Оружейной палаты шестнадцать медных пушек и взял для своих потех из Бутырского полка генерала Гордона всех барабанщиков и флейтщиков. Что же будет дальше, когда он подрастет и достигнет совершеннолетия? Невозможно править, опираясь на силу нескольких стрелецких полков; ему и Софье необходимо закрепить свое положение какими-то официальными титулами. Иначе остается только ждать, когда однажды эту дверь высадит мятежная толпа…

Вслух он о своих опасениях не говорил. Но Софья словно догадывалась о его мыслях. Как-то, взяв с ночного столика костяной гребень с позолоченной ручкой, она перебросила волосы на левое плечо и долго водила по ним частыми зубьями. Молчала, ожидая, что он спросит, о чем она думает. Он спросил. Она пристально посмотрела на него. Им надо повенчаться.

Голицын опешил. Как «повенчаться»? Он ведь женат…

Пустое. Пусть скажет своей старухе, что пора ей в монастырь, на безгрешное житие. Патриарх разведет его.

Застигнутый врасплох, Голицын лихорадочно соображал. Ему было жалко жену, с которой он прожил в полном согласии почти двадцать лет, прижив двоих сыновей. И так терпит, бедная, его ночные отлучки… А теперь еще своими же руками упрятать ее в монастырь? Зачем все это? Ведь его жена не мешает им встречаться.

Взгляд Софьи стал жестким. Жалеет, значит, свою старуху? Или думает, что им можно остановиться на полдороге? Да разве он еще не понял, что развод нужен прежде всего ему самому? А она, Софья, только его счастья хочет… Не знала бы про его высокий жребий, оставила бы при жене, – живи, сокол ясный, бог с тобой… Ну хорошо, она растолкует ему, как можно без открытого мятежа закрепить за собой престол. Сперва они женят Ивана и подыщут его жене любовника, чтобы сделал ей ребенка, – братец один тут не справится. Затем объявят выблядка наследником и заставят Думу постричь второго царя в монахи, за ненадобностью. Потом разгласят о распутстве молодой царицы, наследника признают незаконным, а Ивана – неспособным к правлению как слабоумного и припадочного. Бояре, народ, стрельцы зашумят: кому царствовать? А им подскажут: кому же, как не правительнице царевне Софье Алексеевне и ее законному мужу, первому думному боярину князю Василию Васильевичу! А там, даст Бог, она родит ему сына, а государству наследника. Первого-то ихнего… пришлось вытравить… Она больше так не хочет, грех это…

Раскинув белокурые локоны по червчатой атласной подушке, Голицын смотрел в потолок, на голую Венеру, которая протягивала ему яблоко. Или не яблоко – державу? Ему было страшно.

В начале зимы 1684 года при дворе было объявлено о свадьбе царя Ивана Алексеевича с Прасковьей Федоровной Салтыковой. Но первый назначенный срок пришлось перенести – Иван свалился в падучей прямо в день венчания. На второй раз все прошло хорошо.

На радостях Софья сыпанула в сторону Преображенского алмазными искрами: послала Петру усеянного бриллиантами золотого орла на знамя и бриллиантовые же запоны на кафтан. Пусть тешится, волчонок, недолго ему осталось.

Придворный врач-итальянец, выбранный Софьей в любовники царице Прасковье Федоровне, свое дело сделал: живот у царицы к лету округлился. Софья богато одарила врача, но выяснилось, что он сделал свое дело только наполовину – Прасковья Федоровна родила девочку. Софья скрипнула зубами и приказала итальянцу возобновить посещения царицыной опочивальни.

Она боялась услышать упрек от Голицына, который к этому времени развелся с женой. К ее большому облегчению, князь Василий Васильевич тактично замолчал неудачу ее плана. Зато он решительно воспротивился ее предложению немедленно повенчаться, сказав, что такой шаг непременно вызовет вспышку недовольства. Надо тщательно подготовиться. Их союз должен быть освящен каким-нибудь блестящим государственным деянием, которое ослепит народ и заставит умолкнуть недовольных. Софья, подумав, согласилась с ним. Однако блестящие государственные деяния – не женское дело. Готов ли он что-нибудь предпринять и что именно? Голицын ответил, что да, готов. Он как раз сейчас работает над этим вопросом. Скоро он посвятит ее во все подробности.

Князь Василий Васильевич в последнее время много размышлял о своем будущем. Хотя далеко идущие планы Софьи его страшили, их неуспех испугал его еще больше. Он вернулся к мысли о том, чтобы закрепить свое значение при дворе и в Думе каким-нибудь пышным титулом, который придал бы его положению первого лица в государстве вид законности. Но ему было ясно, что без острой приправы славой вкус самого громкого титула покажется толпе невыносимо пресным. Славу могли принести выгодный мир или удачная война; причем для того, чтобы оправдать его притязания, мир должен был быть неслыханно выгодным, а война небывало удачной. Поэтому Голицын обратил свой взор на российские рубежи.