Суворов – от победы к победе

В то же время начали распространяться первые слухи о чудачествах Суворова. Молва всегда сильно преувеличивала суворовские странности, мало-помалу создавая особую легенду вокруг его имени. До поступления на службу Александр Васильевич не обнаруживал никаких странностей. В Семеновском полку, как мы видели, он слыл «чудаком» за свою необщительность. Теперь же Суворов удивлял людей тем, что ходил, припрыгивая, говорил отрывисто, пересыпал речь поговорками и присловьями, иногда странно кривлялся и посмеивался, слушая других; молчал, когда ждали его речей, или, начав говорить умно, красноречиво, вдруг останавливался, смеялся и убегал, прыгая на одной ноге. К причудам относили и его закаливание, раннее вставание, отказ от роскоши, предпочтение грубой пищи изысканным яствам и лакомствам.

Действительно, Суворов был «чудак», но он совершал не только чудаковатые поступки. За этими странностями скрывался живой, оригинальный ум, лукаво предлагающий окружающим считать личину подлинной сутью и таким способом оберегающий свою свободу и независимость суждений. «Тот еще не умен, о ком рассказывают, что он умен», – любил повторять Суворов.

Самые различные чувства и стремления, смешиваясь и дополняя друг друга, определили суворовскую манеру поведения. Меньше всего в ней было грубого, дешевого гаерства и капризного потакания своим наклонностям к сумасбродству, что было так характерно для натуры Петра III. Суворовские странности вырастали из отличного знания людей, глубоко уязвленной гордости и возвышенного, чистого идеализма. Годы шли, Суворов все более и более страдал от неудовлетворенного честолюбия, боялся «не состояться». Отсюда его кривлянья, выставление себя в смешном виде, чтобы не дать заметить постороннему глазу величия своих замыслов и одновременно усмирить свою гордыню, а также заранее оправдать перед собой возможное крушение надежд. Внутренняя независимость, таящая в себе зародыш властного деспотизма, и еле переносимое подчиненное положение в деле, в котором он не видел равных себе, рождали желчную иронию, маскирующуюся под грубоватую прямоту старого служаки, дающую в свою очередь, как бы не от большого ума, право высказывать «правду», то есть публично говорить неприятности вышестоящим особам. Наконец, при отсутствии покровителей в Петербурге, это был еще и способ не дать затереть себя в толпе сослуживцев, заставить говорить о себе.

С годами Суворов так сросся с надетой некогда личиной, что уже не хотел и не мог снять ее с себя. «Если вся жизнь этого изумительного человека, одаренного нежным сердцем, возвышенным умом и высокой душой, была лишь театральным представлением и все его поступки заблаговременно обдуманы, – весьма любопытно знать: когда он был в естественном положении?» – задавал себе вопрос Денис Давыдов и уподоблял Суворова героям шекспировских трагедий, поражающим «в одно время комическим буффонством и смелыми порывами гения». Если уж искать литературные параллели суворовским чудачествам, то, думается, гораздо ближе к ним окажется пушкинский Николка из «Бориса Годунова» с его «взяли мою копеечку; обижают Николку». Корни этих чудачеств лежали в той же области человеческой души, что и юродство, которое будучи абсурдной формой сохранения внутреннего достоинства перед лицом сильных мира сего, столь часто встречается в русских людях.

Детские мечты о славе разбились, лавровый венок обернулся служебной лямкой. Суворов узнал жизнь, узнал людей и проникся к ним глубоким недоверием.

Против Барской конфедерации (1768—1772)

Уже давно между собою

Враждуют эти племена…

А.С. Пушкин

Напомним, что Екатерина II в начале своего царствования говорила о пяти годах мира, которые ей необходимы для упрочения внутреннего положения в стране. Но мир с Пруссией был нужен ей еще и для улаживания польских дел, которые выдвинулись на первое место в российской внешней политике сразу же после восшествия Екатерины на престол.

События, происшедшие в Польше во второй половине XVIII века, явились итогом почти 800-летнего спора двух славных народов, великополянского и великорусского, за преобладающее влияния в славянском мире и в Восточной Европе в целом. Не сплоченные ни общей исторической судьбой, ни единой верой, обе стороны предпочитали решать дело мечом и с невероятным ожесточением пользовались каждым удобным случаем для нападения друг на друга.

К началу XVIII столетия стало окончательно ясно, что Речь Посполитая безнадежно проигрывает этот затянувшийся спор. Россия, доказавшая ранее свое превосходство в военной и административной организации, благодаря Петровским реформам начала обгонять Польшу и в культурном отношении, отказавшись от ее услуг посредника в передаче плодов европейской культуры. Cо времен Петра I русские дипломаты смотрят на Польшу как на беспокойную провинцию, а на польских королей – как на русских ставленников. На смену уважительному отношению к сильному противнику приходит полупрезрение к не очень опасному врагу и не слишком верному союзнику.

Собственно говоря, случилось то, что должно было случиться рано или поздно. Польша клонилась к упадку не из-за сокрушительных ударов извне – напротив, ее история полна славными войнами и блестящими победами, – а подтачиваемая изнутри шляхетскими вольностями и бесчинствами. Уже в «золотой век» Речи Посполитой ее легендарный король Стефан Баторий предостерегал: «Поляки! Вы обязаны сохранением вашей самобытности не вашим законам, которых вы не знаете, не вашему правительству, которому вы не повинуетесь; вы обязаны тем случаю». Но случай пока что неизменно благоприятствовал, и все катилось по-прежнему: король продолжал оставаться «первым среди равных»; шляхта, пользуясь «liberum vetо»25, срывала все попытки укрепить королевскую власть (из 50 сеймов, созванных на протяжении 100 предыдущих лет, 48 закончились ничем); время от времени по стране прокатывались «рокоши» – узаконенные войны дворянства против короля в случае какой-нибудь феодальной обиды. Ослепленная былым величием, Польша и не заметила, как со всех сторон оказалась окруженной могущественными соседями – Турцией, Австрией, Пруссией, Швецией, Россией. И если от Турции и Швеции еще кое-как удалось отбиться, то с притязаниями России и Австрии пришлось смириться. В 1735 году после двухлетней войны этих держав с Францией, которая прочила на польский престол своего ставленника Станислава Лещинского, польским королем был избран угодный союзникам Август III. С этого времени польская независимость стала быстро блекнуть и таять, превращаясь в призрак и только изредка тревожа напоминанием о себе наиболее буйные головы.

За влияние на короля боролись две придворные партии: саксонская, во главе со всемогущим при Августе III министром Брюлем, и прорусская, возглавляемая братьями Чарторийскими. Обе партии имели мало общего с подлинными интересами страны и отстаивали в основном притязания соперничавших знатных фамилий. Расположение их вождей обыкновенно покупалось за немалые деньги.

После Семилетней войны, опустошившей казну, и внутренних неурядиц, расстроивших управление, России требовалось большого труда поддерживать свое влияние в Польше и оплачивать услуги своих сторонников. Но Екатерина II не думала уступать. «Сообщите мне, —писала она русскому посланнику при польском дворе, – что нужно для усиления моего значения там, моей партии; я не пренебрегу ничем для этого». Посол доносил ей, что требуется лишь одно – деньги: около 50 тысяч червонных в год на пенсии, чтобы иметь в Постоянном совете своих людей. Однако как раз денег у Екатерины II и не было. «Мои сундуки пусты и останутся пусты до тех пор, пока я не приведу в порядок финансов, – жаловалась она, – моя армия не может выступить в поход в этом году». Императрица пыталась найти другие способы влияния: «Разгласите, – приказывала она послу, – что если осмелятся схватить и отвезти в Кенигсштейн какого-нибудь из друзей России, то я заселю Сибирь моими врагами и спущу запорожских казаков, которые хотят прислать ко мне депутацию, с просьбой позволить им отомстить за оскорбления, которые им наносит король польский». Но угрозы мало помогали. Саксонская партия понемногу брала верх, оттирая Чарторийских и их сторонников от управления делами. В Польше распространялись антирусские настроения и ширились преследования диссидентов – так тогда называли православных русских, украинцев и белорусов, проживавших на ее территории.

Все же вскоре Екатерине II представился случай поправить свои дела в Польше, и она не упустила его. В октябре 1763 года скончался Август III. Его смерть дала возможность русской партии обратиться за посредничеством к императрице. В Польшу были введены русские войска. Наиболее влиятельные противники Чарторийских – великий гетман коронный Браницкий, сам мечтавший о короне, и первый богач Литвы князь Кароль Радзивилл – бежали за границу, остальные притихли.

Идя на такой шаг, Екатерина II нуждалась в союзнике, чья помощь обеспечила бы равенство сил и позволила бы избежать новой войны. Нетрудно предположить, что этим союзником могла быть только Пруссия, так же давно имевшая свои планы насчет Польши. Действительно, Пруссия легко пошла на сближение. Фридрих, узнав за обедом о кончине Августа III, в волнении вскочил из-за стола. Мечта нескольких поколений Гогенцоллернов о расширении Пруссии на восток была как никогда близка к осуществлению. Екатерина II, не подвергшаяся оскорбительному злословию прусского короля и к тому же сама будучи немкой, не имела причин ни ненавидеть Фридриха как человека, ни опасаться его как государя. Оба монарха вступили в переписку относительно кандидата на польский престол. Инициатива принадлежала Екатерине. «Я предлагаю вашему величеству, – писала она Фридриху, – между пястами26 такого, который более других будет обязан вашему величеству и мне за то, что мы для него сделаем. Если ваше величество согласны, то это стольник литовский, граф Станислав Понятовский, и вот мои причины. Из всех претендентов на корону он имеет наименее средств получить ее, следовательно, наиболее будет обязан тем, из рук которых он ее получит». Фридрих не имел ничего против, выразив уверенность, что избрание Понятовского не вызовет сопротивления: «Поляки горды, когда считают себя вне опасности, и ползают, когда видят опасность. Я думаю, что не будет пролито крови: разве отрежут нос или ухо у какого-нибудь шляхтича на сеймике… все и ограничится шумом».

7 сентября 1763 года Станислав-Август Понятовский был избран польским королем. Франция и Австрия промолчали.

Выбор Екатерины II был, конечно, не случаен. Понятовский был одним из ее первых любовников, и Екатерина настолько хорошо изучила его характер, что ни разу не обманулась в нем за все время его правления. Понятовский обладал блестящим, но несколько поверхностным умом, был острословом, владел несколькими языками, много читал, путешествовал и, посещая знаменитостей своего времени, набрался того лоску (poloru), за которым польские паны и ездили в Европу. Он знал толк в искусстве, насколько это ему позволяли его образование и вкус, и в женщинах, которых, впрочем, как любой Дон-Жуан, изучил несколько односторонне. Он был с ними очень ветрен и обыкновенно быстро давал отставку с назначением пенсиона, что сильно обременяло его состояние. В Лазенковском дворце показывали целую галерею с портретами его любовниц. Понятовский вообще был щедр к другим и расточителен, когда дело касалось его самого. Он любил жить весело и видеть вокруг себя веселые лица. Многолетнее женское влияние (до 16 лет он воспитывался матерью) наложило отпечаток женственности на его характер. Отличаясь мягким и кротким нравом, Понятовский не обнаруживал и тени обычного самодурства знатных и богатых панов. Принц де Линь, один из главных жуиров эпохи, называл его любезнейшим государем Европы. Конечно, как и все монархи, король обнаруживал двоедушие и хитрость, но, попав в затруднительное положение, становился безволен и чересчур доверчив. Зная свое обаяние, он всегда пускал его в ход там, где нужно было помирить или помириться, и, действительно, легко обвораживал, но не привязывал к себе людей. Еще меньше привязанности к другим обнаруживал он сам. Равнодушие позволяло ему часто демонстрировать великодушие. Его иногда обижали до слез, но он никогда не мстил и всегда был готов протянуть руку обидчику. Король был способен на энергичную деятельность, он легко приставал к смелым и рыцарственным предприятиям, однако скоро терял задор и легко оставлял начатое. Вместе с тем он любил прихвастнуть и приписать себе доблести, которыми не обладал, и заслуги, принадлежащие другим. Поляки не могли желать себе лучшего государя в какое-нибудь иное, более спокойное время, Екатерина II – именно теперь.

Станислав-Август фактически не имел ни власти, ни денег, ни армии. По спискам в полках числилось 18 тысяч человек, на деле едва набиралось 8 тысяч. Все воинские чины и должности были синекурами. Количество офицеров превышало число солдат, были конные полки, не имевшие в своем составе ни одного рядового. Служить в пехоте считалось унизительным, поэтому она набиралась из уголовников или насильно завербованных простолюдинов. Воинских учений и упражнений не существовало. Почти все офицеры находились в отпусках, в полках едва насчитывалось по 200 человек. Кавалерия единожды или дважды в год собиралась на сборы пощеголять лошадьми и мундирами. Шляхтичи пировали, вспоминали Жолкевского и Ходкевича27, величали своих начальников Александрами Македонскими и Юлиями Цезарями и разъезжались по домам. Иногда, перед тем как разъехаться, новые Юлии и Александры еще более увеличивали свою славу бесшабашными сшибками с разбойными шайками запорожцев и украинских гайдамаков.

При дворе и в стране царила анархия и господствовало право сильного. Современник, имевший возможность наблюдать вельможные нравы, писал: «Вельможи постоянно недовольны, в постоянном соперничестве друг с другом, гоняются за пенсиями иностранных дворов, чтоб подкапываться под свое отечество. Потоцкие, Радзивиллы, Любомирские разорились вконец от расточительности. Князь Адам Чарторийский часть своего хлеба съел еще на корню. Остальная шляхта всегда готова служить тому двору, который больше заплатит. В столице поражает роскошь, в провинциях – бедность… Ежедневно происходят такие явления, которые невероятны в другом государстве: злостные банкротства вельмож и купцов, безумные азартные игры, грабеж всякого рода, отчаянные поступки, порождаемые недостатком средств при страшной роскоши… Преступления совершаются людьми, принадлежащими к высшим слоям общества. И какому наказанию подвергаются они? Никакому! Где же они живут, эти преступники? В Варшаве, постоянно бывают у короля, заведывают важными отраслями управления, составляют высшее, лучшее общество, пользуются наибольшим почетом. Хотите знать палатина, который украл печать? или графа, мальтийского рыцаря, которому жена палатина русского [Галицкого] недавно говорила: «Вы украли у меня часы, только невелика вам будет прибыль: они стоят всего 80 червонных». Кавалеры Белого Орла крадут у адвокатов векселя, предъявленные им заимодавцами. Министры республики отдадут в заклад свое серебро через камердинера, отошлют потом этого камердинера в деревню, да и начинают иск против того, кто дал деньги под заклад, под предлогом, что камердинер украл серебро и бежал, а через полгода вор опять служит у прежнего господина. Другой министр захватил имение соседа; Постоянный Совет решил, что он должен возвратить захваченное; несмотря на то, похититель велел зятю своему, полковнику, вооруженною рукою удерживать захваченное, загорается битва между солдатами полковника и крестьянами законного владельца, полковник прогнан, но 30 человек осталось на поле битвы. Один палатин уличается перед судом в подделке векселей; другой отрицается от своей собственной подписи; третий употребляет фальшивые карты и обирает этим молодых людей, в числе обобранных был родной племянник короля; четвертый продает имения, которые ему никогда не принадлежали; пятый, взявши из рук кредитора вексель, раздирает его в то же мгновение и велит отколотить кредитора; шестой, занимающий очень важное правительственное место, захватывает молодую благородную даму, отвозит в дом, где велит стеречь ее там своим лакеям и там насилует… Покойный маршал Саксонский, – заключает автор, – имел право говорить, что немецкий полумошенник в Польше – честнейший человек». Чем не речи социалиста? Между тем, это пишет не будущий якобинец, не русский, не австриец и не пруссак – это письмо саксонского резидента Ессена, человека, лояльного Польше и вроде бы не заинтересованного в сгущении красок. «Я трепещу при мысли, что курфирст возложил на меня обязанность указать ему между поляками троих значительных и вместе честных людей: я не могу указать ему ни одного», – добавляет он. Кончено, это донесение имеет все черты сатиры, но сатиры весьма характерной.

Мелкопоместная шляхта не отставала от столичной в совершении беззаконий. Мемуары и судебные архивы того времени полны свидетельств самых невероятных бесчинств в различных уголках Речи Посполитой. Особенно прославился ими Николай Потоцкий, староста Каневский. Убийство было для него простым движением руки. Он приказывал расстреливать или вещать каждого, чье лицо ему чем-нибудь не понравилось. Однажды, убив еврея, принадлежавшего соседу, он взамен привез ему целый воз соплеменников убитого, поймав их в ближайших местечках. Несчастные лежали на возу один на другом, придавленные сверху гнетом, словно снопы. От него не было спасения никому: ни положение, ни возраст, ни пол не спасали от смерти, глумления или надругательств старосты и его приспешников. Потоцкий заставлял женщин залезать на деревья и кричать оттуда «ку-ку», пока он сбивал с веток «дичь» мелкой дробью. Монахов-доминиканцев, носивших белые сутаны, он заставлял пролезать сквозь дегтярные бочки; судей, неоднократно судивших его, сек, положив лицом на утвержденные ими приговоры. Под старость грешник осудил себя на покаяние, выстроил церковь на Погаеве и удалился в монастырь, но и там не оставлял своих пьяных выходок.

Другой выродок, Шанявский, староста Малогосский, проводил время в постоянных наездах на соседей, убивая и мучая людей. Не было ни одного выездного трибунала, где бы ни выносили ему приговор, но его многочисленная шляхта всюду защищала его. Когда же Шанявский начал обижать и своих защитников, они составили против него заговор. Он бежал в Варшаву, где продолжал творить преступления: из дома, который он занимал, слышались крики его жертв. Жена Шанявского выхлопотала у королевы развод и бежала в монастырь, боясь оставаться в миру.

Женщины придумывали развлечения, более подходящие их полу. Некая пани Коссовская приказывала слугам затаскивать к себе во двор проезжих людей. Гостеприимная хозяйка поила, кормила своих гостей, а потом заставляла их плясать до упада. Если кто-то из них валился с ног от усталости и, случалось, тут же засыпал, то его обливали водой, приводили в чувство и после порки возвращали в круг. Бедный муж этой дамы, находившийся у нее под каблуком, ничем не мог помочь несчастным.

Более человеколюбивые господа проводили время в беспрестанных попойках. Размеры пьянства теперь трудно вообразить: пили, что называется, в усмерть. Несколько человек усаживались вокруг бочки – ибо что ж молодцам зря подметки стирать! – и пили, отваливаясь от нее по мере убывания сил. Принимая гостей, считали главным делом напоить их. В одном местечке на всю округу славился хозяин имения и его кубок Орла невероятных размеров, который подносили опоздавшим или новичкам. Под угрозой розог кубок осушался ими до дна, зачастую после такого угощения человек падал замертво.

К беспорядкам частной жизни время от времени добавлялись беспорядки политические, происходившие на польских сеймиках. Эти республиканские учреждения собирались по воеводствам, землям и повятам для избрания депутатов на сейм. В XVIII веке к выборам допускалась вся шляхта, но верховодили на них, конечно, паны. Мелкая провинциальная («загоновая») шляхта по своему образу жизни, образованию, одежде ничем не отличалась от хлопов (крестьян), ее можно было опознать лишь по karabele – сабле, висевшей сбоку, и по разбойным привычкам. Наглость и самое низкое лизоблюдство были ее отличительными чертами. Заниматься чем-либо иным, кроме набегов, воровства и грабежей, считалось в этой среде предосудительным. Шляхтичи пользовались правами свободных граждан, чтобы продавать панам свои голоса на сеймиках и поддерживать их своим буйством. Ближе к открытию сеймика пан составлял договор с местной загоновой шляхтой и вез ее на своих повозках в город, где должен был происходить сеймик. Здесь шляхту размещали, поили, кормили и посылали на сеймик выполнять волю пана. Собрания проходили в костелах. Несмотря на это, ни один сеймик не обходился без кровопролития. Поляки настолько привыкли к этому, что уже не обращали внимания на святотатство, считая его неотвратимым сопутствием своих республиканских свобод. Сначала каждая партия кричала «vivat!» своему пану, стараясь перекричать противную сторону, потом дело переходило к драке. Бежавшая сторона проигрывала, победители голосовали, и польская вольность торжествовала. Случалось, что доставалось и ксендзу, если он пытался разнять буянов. У него выбивали из рук распятие, мяли бока, а то и отрубали пальцы. Затем костел закрывали до нового освящения. После сеймика победивший пан выполнял свою часть договора – платил наемникам и устраивал для них пирушку; обычно на ней бывало несколько опившихся и объевшихся до смерти. Побежденные вознаграждали себя сами за счет обывателей.

Таковы были политические и нравственные опоры государственного строя в Польше. Разумеется, Россию и Пруссию в высшей степени устраивала развращенность польского господствующего класса и анархия в управлении. Соседи Польши стремились сохранить существующее положение вещей и особенно liberum vetо – этот бич польской государственности.

Недовольство победой русской партии выразилось в новом всплеске притеснений диссидентов. Гонения поддерживали противники нового короля и часть католического духовенства. На увещевания русского посланника князя Репнина поляки отвечали довольно дерзко. Понятовский сообщал Екатерине II: «Вопреки мнению всех моих советников… я поднял вопрос о диссидентах, потому что вы того желали. Чуть-чуть не умертвили примаса28 в моем присутствии». Оппозиция русскому влиянию принимала религиозную окраску. Стремясь не допустить этого и заодно разом покончить с давней проблемой диссидентов, Екатерина II приказала Репнину, чтобы на ближайшем сейме 1766 года дело было решено в пользу равноправия православных и католиков при сохранении за католичеством, как государственной религией, некоторых привилегий.

В 1653 году посол царя Алексея Михайловича, князь Борис Александрович Репнин, потребовал от польского правительства, чтобы «православным людям впредь в вере неволи не быть, и жить им в прежних вольностях». Польское правительство не согласилось. Результатом этого несогласия стало отпадение от Речи Посполитой Малороссии.

Почти через сто лет, в 1766 году, потомок Б.А. Репнина, посол Екатерины II, князь Николай Васильевич Репнин, повторил это требование и вновь получил отказ. На этот раз события повернулись так, что следствием нетерпимости польского правительства стал первый раздел Польши.

Князь Репнин, как и многие русские вельможи того времени, к религии относился более чем равнодушно. А поскольку в Польше основная масса православных была к тому же простолюдинами, чернью, то к их участи Репнин относился с полным презрением. По его мнению, высказываемому в донесениях императрице, коль скоро среди польских православных не было дворян, то незачем было и хлопотать об их равноправии с католиками. Более того, русский посол всегда предостерегал против того, чтобы расширение прав православных не выглядело ущемлением прав католиков, и выражал особую озабоченность тем, как бы униаты не начали вновь переходить в православие. Такое «насилие», считал Репнин, уронило бы престиж России в глазах Европы. Вместе с тем Репнин умел, отбросив личное мнение, точно выполнять повеления императрицы.

Так он поступил и на этот раз: получив ясный и конкретный указ Екатерины II обеспечить равноправие православных с католиками, Репнин энергично принялся за дело, уже не считаясь с тем, что скажет Европа. Различными посулами он подкупил польскую знать, собрал 80 тысяч подписей под прорусской конфедерацией и расположил русские войска рядом с местечками, где должны были проходить сеймики. Таким образом было обеспечено преобладание на сейме сторонников России.

Все же на сейме составилась небольшая оппозиция. Ее главными представителями были епископ Солтык и краковский воевода Ржевусский со своим сыном. Солтык выбрал весьма своеобразный метод борьбы, по принципу «чем хуже, тем лучше» и всячески провоцировал Репнина на репрессии. Своим единомышленникам Солтык говорил: «Каждый из нас пусть ищет средств к спасению отечества, сообразно своему характеру. Я, со своей стороны, желаю принудить москалей поступить со мной явно по-тирански. Зло, которое они мне сделают, принесет пользу отечеству». Не забудем, что пользу отечеству этот добрый пастырь видел в продолжении глумления над религиозными чувствами сотен тысяч христиан другого обряда. Каменецкий епископ Красинский шел ради спасения отечества еще дальше. Чтобы не дать «проклятой греко-татарской ереси» стать наравне со святой матерью католической церковью, он прибег к покровительству турецкого султана и заручился от него уверением, что Турция не останется в стороне, если поляки перейдут от словопрений к чему-нибудь более серьезному.