Татьяна и Александр

– Нет, – ответил Александр. – Но я американский гражданин.

Охранник покачал головой:

– Но вы же знаете, что в армии нельзя служить двум начальникам.

Александр знал, но попытался еще раз:

– У меня есть родственники в Америке. Я буду жить у них. И я могу работать. Я буду шофером такси. Я могу продавать что-нибудь на углу улицы. Могу стать фермером. Могу валить деревья. Буду делать все, что потребуется.

– Дело не в вас. – Охранник понизил голос. – Дело в ваших родителях. Они слишком заметны, чтобы вовлекать в это консульство. Приехав сюда, они подняли чересчур много шума. Хотели, чтобы все о них узнали. Вашим родителям следовало дважды подумать, прежде чем отказываться от гражданства США. Зачем было спешить? Сначала нужно было увериться в правильности решения.

– Мой отец был уверен, – сказал Александр.

Поездка из Москвы заняла столько же времени, что и поездка в Москву. Почему же по ощущениям она длилась в десять раз дольше? Мать молчала. За окном тянулись плоские унылые поля.

Джейн откашлялась:

– Я отчаянно хотела родить ребенка. Ты появился только через десять лет, после четырех выкидышей. В год твоего рождения в Бостон ворвалась эпидемия испанки, от которой умерли тысячи людей, включая мою сестру, родителей и брата твоего отца и многих наших близких друзей. Все наши знакомые кого-то потеряли. Я пошла к врачу на прием, потому что плохо себя чувствовала, с ужасом думая, что, возможно, у меня этот ужасный грипп. Врач сказал, что я беременна. Я сказала: как это возможно, мы заболеем, мы отказались от семейного наследства, мы разорены, где мы будем жить, как нам сохранить здоровье, а врач взглянул на меня и сказал: «Ребенок сам принесет свою еду». – Она взяла Александра за руку, и он не отнял руки. – Ты, сынок, ты принес собственную еду. Мы с Гарольдом это почувствовали. Когда ты родился, Александр, когда ты родился, была поздняя ночь, и ты явился так неожиданно, что не было времени ехать в больницу. Приехал врач и принял тебя в нашей кровати, говоря, что ты, похоже, очень торопишься начать жить. Ты был самым крупным младенцем в его практике, и я до сих пор помню, что, когда мы сказали ему, что назовем тебя Энтони Александр в честь прадеда, он поднял тебя, такого красного и темноволосого, и воскликнул: «Александр Великий!» Потому что ты был таким большим, понимаешь? – Джейн помолчала. – Ты был таким красивым мальчиком, – прошептала она.

Александр отнял свою руку и отвернулся к окну.

– Мы возлагали на тебя необычайные надежды. О каком только будущем для тебя мы не мечтали, прогуливаясь по Бостонскому пирсу с тобой в коляске. Все пожилые леди останавливались поглядеть на ребенка с черными волосами и блестящими глазами.

Мимо окон пролетали унылые поля.

– Спроси своего отца, спроси его, когда представится случай, было ли все это в его мечтах о судьбе единственного сына.

– Просто я не принес достаточно еды, да, мама? – произнес Александр, у которого были такие черные волосы и такие блестящие глаза.

Глава 10

Призраки острова Эллис, 1943 год

В жизни и работе на острове Эллис было что-то неоспоримо утешительное. Мир Татьяны был таким маленьким, таким замкнутым и таким наполненным, что ей не было нужды воображать другую жизнь, переноситься в мыслях в Нью-Йорк, в реальную Америку, или возвращаться в воспоминаниях в Ленинград, к Александру. Она уже так долго прожила со своим младенцем на острове Эллис в маленькой комнате с большим белым окном, засыпая на узкой кровати на белом постельном белье, надевая единственный комплект белой одежды и скромные туфли, так долго жила она в этой комнате с Энтони и своим черным рюкзаком, что ей не было нужды представлять себе невозможную жизнь в Америке без Александра.

Отчаянно пытаясь отделаться от этого черного рюкзака, она частенько тосковала по своим шумным родным, по хаосу их споров, по музыке громогласных выпивох, по запаху сигаретного дыма. Она тосковала по своему невыносимому брату, по сестре, по неопрятной матери, по грубому отцу и по бабушке и дедушке, которых боготворила. Она тосковала по ним так, как тосковала по хлебу во время блокады. Татьяне хотелось, чтобы они на самом деле шли вместе с ней по коридорам госпиталя, так как постоянно чувствовала их присутствие, молчаливые призраки рядом с ней, беспомощные перед его кричащим призраком, который тоже был рядом.

В течение дня она носила на руках своего мальчика, бинтовала и кормила раненых, оставляя собственные кровоточащие раны до ночи, когда вылизывала и лечила их, вспоминая сосны, и рыбу, и реку, и топор, и лес, и костер, и чернику, и сигаретный дым, и громкий мужской смех.

Невозможно было ходить по пустым коридорам Эллис-Айленд-Три, не слыша миллионов шагов людей, ходивших по этому полу в черную и белую клетку до Татьяны. Когда она осмеливалась перейти по короткому мостику в Большой зал на Эллис-Айленд-Один, ощущение усиливалось, потому что, в отличие от Эллис-Айленд-Три, где продолжалась жизнь, Эллис-Айленд-Один был заброшен. Все, что осталось в готическом здании, на лестницах, в коридорах, серых пыльных комнатах, было призраком прошлого – тех людей, прибывших сюда раньше, начиная с 1894 года, прибывавших по семь раз в сутки на грузовых судах, которые пришвартовывались в Касл-Гарден, или тех, кто, спустившись по сходням и попадая прямо в Зал иммиграции, затем тащился вверх по лестнице в Большой зал, вцепившись в свои сумки и баулы и прижимая к себе детей, поправляя головные уборы. Эти люди оставили в Старом Свете все: матерей и отцов, мужей, братьев и сестер, обещая, что пошлют за ними, либо ничего не обещая. Пять тысяч в день, восемьдесят тысяч в месяц, восемь миллионов в год, двадцать миллионов с 1892 по 1924 год – без виз, без документов, без денег, только в одежде, которая была на них, и с полезными навыками, которыми они обладали: плотники, швеи, повара, слесари, каменщики, продавцы.

«Мама хорошо устроилась бы здесь со своим шитьем. Папа занимался бы водопроводными трубами, Паша удил бы рыбу. Ну а Даша присматривала бы за сыном Александра, пока я работаю. Каким бы ироничным и печальным это ни казалось, она делала бы это».

Люди приезжали с детьми, никто не оставлял детей на родине, ибо ради детей они приезжали, желая подарить им здания Америки, улицы, времена года, Нью-Йорк. Нью-Йорк, стоящий на той стороне бухты, такой близкий и все же невероятно далекий для тех, кому предстояло пройти иммиграционный контроль и медицинский осмотр, прежде чем ступить на остров Манхэттен. Многие были больны, как Татьяна, и даже еще серьезнее. Сочетание заразных заболеваний, незнания языка и отсутствия полезных рабочих навыков подчас вынуждало врачей и чиновников Службы иммиграции и натурализации отказывать иммигрантам. Таких было не много, несколько человек в день. Пожилые родители могли быть разлучены со взрослыми детьми. Мужья могли быть разлучены с женами.

«Как разлучили и меня. И вот я осталась одна».

Угроза неудачи, страх возвращения, жгучее желание быть допущенным были так сильны, что оставались на стенах и полах, проникая в каменную кладку между разбитыми оконными стеклами, и вся отчаянная надежда эхом отдавалась от стен, передаваясь Татьяне, пока она шла с Энтони на руках по коридорам, выложенным плиткой в елочку.

После принятия закона об ограничении иммиграции в 1924 году остров Эллис перестал быть центром иммиграции в Соединенные Штаты. Тем не менее суда с иммигрантами продолжали приходить каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц. Прием на острове Эллис сократился с миллионов до тысяч в год, потом до сотен. Большинство людей прибывало в порт Нью-Йорка с визами на руках. Иммигрантов без виз теперь на законных основаниях могли отправить домой, и зачастую так и делали, поэтому все меньше и меньше людей рисковало совершать опасное судьбоносное путешествие, грозившее отправкой домой из порта назначения. Но все же в год перед войной 748 человек без документов и без денег тайно прибыли в Нью-Йорк, спрятавшись среди ящиков с помидорами.

Их не отправили назад.

Как раз когда начались разговоры о закрытии ставшего практически ненужным острова Эллис, разразилась Вторая мировая война, и неожиданно в 1939, 1940 и 1941 годах остров Эллис стал использоваться в качестве госпиталя для беженцев и безбилетных пассажиров. Когда Америка вступила в войну, пленных и раненых немцев и итальянцев доставляли сюда из района боевых действий в Атлантике и содержали под стражей.

В этот период на остров Эллис прибыла и Татьяна.

Она чувствовала себя нужной. Никто не хотел работать на Эллисе, даже Викки, интуитивно понимающая, что ее изумительный природный талант к флирту в основном тратится понапрасну на раненых иностранцев, которые вернутся к себе на родину или будут работать на американских фермах батраками. Викки с неудовольствием выполняла свои обязанности на Эллисе, предпочитая больницу Нью-Йоркского университета, где раненые, если не умирали, могли доставить удовольствие Викки, привлекательной девушке, в среднесрочной перспективе.

Раненых немцев продолжали понемногу привозить на остров Эллис, и они продолжали выздоравливать. Итальянцы разговаривали даже перед смертью, говорили на языке, которого Татьяна не понимала, но говорили с модуляцией голоса, с пылом и яростью, которые она понимала. Они заливались искренним смехом, издавали гортанные крики, хватались за нее цепкими пальцами, когда их несли с корабля, всматривались в ее лицо, бормоча слова надежды на выживание, слова благодарности. А иногда перед смертью, когда им мало было держать ее за руку и если у них не было никакой инфекции, она приносила им своего мальчика и клала им на грудь. Они обнимали тельце спящего ребенка своими натруженными войной руками и затихали.

Она жалела, что не может принести спящего сына Александру.

Что-то в самой замкнутой природе острова Эллис успокаивало ее. Она не тяготилась тем, что постоянно находится с Энтони в небольшой комнате с белеными стенами, с чистым постельным бельем. Она могла три раза в день питаться в столовой, экономя при этом на порциях мяса и масла. Она нянчилась с сыном, наслаждаясь его плотным тельцем, его здоровьем и исходившим от него светом.

Однажды на исходе лета Эдвард и Викки пригласили ее в столовую, поставили перед ней чашку кофе и попытались уговорить ее переехать в Нью-Йорк. Они рассказали ей, что во время войны в Нью-Йорке кипит жизнь: открыты ночные клубы, устраиваются вечеринки, продается одежда и обувь, и, может быть, ей удастся снять небольшую квартирку с кухней, и, может быть, у нее будет своя комната, а у Энтони – своя. Может быть, может быть…

За тысячи миль отсюда шла война. За тысячи миль отсюда была река Кама, были Уральские горы, которые все видели и все знали. И галактики. Они знали. Они светили своими полночными лучами в окно Татьяны на острове Эллис, шепча ей: продолжай. Давай поплачем. А ты живи.

До Татьяны доносились отголоски чьих-то разговоров, ей казались знакомыми коридоры, белые простыни, запах соли, складки мантии на спине статуи Свободы, ночной воздух, мерцающие огни города мечты на том берегу бухты. Татьяна уже и так жила на острове мечты, и Нью-Йорк не мог ей дать того, что ей было нужно.

Костер погас. На поляне темно, и они сидят на холодном одеяле. Александр расставил ноги, и Татьяна прижимается спиной к его груди. Он обхватил ее руками. Оба молча смотрят в небо.

– Таня, ты видишь звезды? – шепчет Александр, целуя ее в голову.

– Конечно.

– Хочешь заняться любовью прямо здесь? Пусть они смотрят на нас, чтобы никогда не забыли.

– Шура… – У нее тихий печальный голос. – Они уже видели нас. Они знают. Смотри, видишь то созвездие наверху справа? Видишь, как скопление звезд внизу образует улыбку? Они нам улыбаются. – Она молчит. – Я много раз видела их, глядя поверх твоей головы.

– Да, – произносит Александр, плотнее закутывая ее в одеяло. – Думаю, это созвездие Персея, греческого героя…

– Я знаю, кто такой Персей. – Она кивает. – В детстве я очень увлекалась греческими мифами. – Она прижимается к нему. – Мне нравится, что Персей улыбается нам, когда ты занимаешься со мной любовью.

– Ты знаешь, что желтые звезды в созвездии Персея могут скоро взорваться, но голубые, самые большие, самые яркие…

– Они называются новыми звездами.

– Да, они сияют, становятся все ярче, взрываются и гаснут. Посмотри, Тата, как много голубых звезд окружает улыбку.

– Я вижу.

– Ты слышишь звездный ветер?

– Я слышу шелест.

– Ты слышишь, как звездный ветер доносит с небес шепот, прямо из Античности… в вечность…

– Что он шепчет?

– Татьяна… Татьяна… Та… тьяна…

– Пожалуйста, перестань.

– Ты это запомнишь? Где бы ты ни оказалась, посмотри в небо, найди там созвездие Персея, найди эту улыбку и послушай, как галактический ветер шепчет твое имя, и ты поймешь, что это я зову тебя… зову тебя вернуться в Лазарево.

Татьяна вытирает лицо о рукав Александра и говорит:

– Тебе не придется звать меня, солдат. Я никуда отсюда не уеду.

Глава 11

Бейсбол в Центральном парке, 1943 год

Миновал июль, и август, и сентябрь. Семь месяцев прошло, как она уехала из Советского Союза. Татьяна оставалась на Эллисе, ни разу не отважившись пересечь бухту, пока наконец однажды в субботу Эдвард и Викки едва ли не силой усадили ее с Энтони на паром и все вместе отправились в Нью-Йорк. Не слушая возражения Татьяны («У меня нет коляски для Энтони»), Викки купила в магазине подержанных товаров коляску за четыре доллара:

– Это не для тебя. Это для ребенка. Нельзя отказываться от подарка ребенку.

Татьяна не отказывалась. Она часто жалела, что у сына мало одежды, мало игрушек, что нет коляски для прогулок. В том же магазине Татьяна купила Энтони две погремушки и плюшевого мишку, хотя ему больше понравились бумажные упаковочные пакеты.

– Эдвард, что скажет твоя жена, узнав, что ты слоняешься по веселому Нью-Йорку не с одной, а даже с двумя медсестрами? – с ухмылкой спросила Викки.

– Она выцарапает глаза девице, которая расскажет ей об этом.

– Мой рот на замке. А ты, Таня?

– Я не говорю по-английски, – ответила Татьяна, и все рассмеялись.

– Не могу поверить, что эта девушка ни разу не была в Нью-Йорке. Таня, как тебе удается не посещать Службу иммиграции? Разве ты не обязана беседовать с ними раз в несколько недель?

С благодарностью глядя на Эдварда, Татьяна сказала:

– Меня навещает клерк из Министерства юстиции.

– Но три месяца! Разве тебе не хотелось съездить в Нью-Йорк и увидеть самой, из-за чего вся эта суета?

– Я занята работой.

– Занята уходом за ребенком, – вставила Викки. – Он славный малыш. Скоро не будет влезать в коляску. По-моему, он очень крупный для своего возраста. Это все молоко.

Она взглянула на полную грудь Татьяны и громко кашлянула.

– Не знаю, – с гордостью глядя на Энтони, сказала Татьяна. – Я не знаю, какие бывают мальчики его возраста.

– Уж поверь мне, он огромный. Когда ты придешь к нам на обед? Может быть, завтра? Не хочу больше слышать от бабули о моем разводе. Знаешь, это официально. Я разведена. А моя бабушка за каждым воскресным обедом сетует, что ни один мужчина меня больше не захочет – разведенную женщину. – Викки закатила глаза.

– Викки, почему ты не хочешь доказать ей, что она не права? – спросил Эдвард, а Татьяна подавила смешок.

– Меня интересует лишь один мужчина. Крис Пандольфи.

Татьяна фыркнула. Эдвард улыбнулся:

– Наша Таня не очень любит Криса. Да, Таня?

– Почему? – спросила Викки.

– Потому что он называет меня медсестра Баттеркап. Мне кажется, он насмехается надо мной. Что такое баттеркап?

Покачав головой и улыбнувшись, Эдвард положил ладонь на спину Татьяны и сказал:

– Это счастливый желтый цветок, лютик.

Викки стала рассказывать, что Крис повезет ее на Кейп-Код на День благодарения и что она нашла себе потрясающее платье из шифона для танцев в следующую субботу.

Рынок перед входом в Бэттери-парк кишел народом.

Татьяна, Викки и Эдвард везли спящего Энтони в коляске мимо рынка, по Черч-стрит, а затем повернули на Уолл-стрит и по Саут-стрит через рыбный рынок Фултона дошли до Чайна-тауна и Маленькой Италии. Эдвард и Викки сильно устали. Татьяна шла, завороженная высокими зданиями, толпами веселых, шумных и подвыпивших людей, уличными торговцами, предлагающими подсвечники, свечи, старые книги, яблоки, музыкантами на углах улиц, играющими на губных гармониках и аккордеонах. Она шла, не чуя под собой ног, едва касаясь ими тротуара. Ее поразили ведра с картофелем, горохом и капустой, стоящие на краю тротуара, персики, яблоки и виноград, запряженные лошадьми повозки, с которых продавалась одежда из хлопчатобумажных тканей и постельное белье. Открыв рот, она глазела на такси и машины, тысячи машин, двухэтажные автобусы, прислушивалась к постоянному лязгу надземки на Третьей и Второй авеню.

Они остановились у кофейни на Малберри-стрит. Викки с Эдвардом сразу опустились на стулья, стоящие на тротуаре. Татьяна продолжала стоять, держась за коляску. Она смотрела на невесту с женихом, которые на той стороне улицы спускались по ступеням церкви. Вокруг них было много народа. Новобрачные выглядели счастливыми.

– Знаешь, она на вид такая хрупкая, кажется, вот-вот свалится с ног, но взгляни на нее, Эдвард, она даже не запыхалась, – заметила Викки.

– А я вот потерял несколько фунтов. Со времени службы в армии не ходил так много пешком, – сказал Эдвард.

Выходит, Эдвард – военный.

– Эдвард, ты каждый день столько же проходишь по госпиталю во время обходов, – заметила Татьяна, продолжая смотреть на пару у церкви. – Но ваш Нью-Йорк – это нечто.

– А как по сравнению с Советским Союзом? – поинтересовалась Викки.

– Выигрывает, – ответила Татьяна.

– Как-нибудь расскажешь мне об этом. О-о, смотрите, персики! – воскликнула Викки. – Давайте купим.

– Нью-Йорк всегда такой? – спросила Татьяна, стараясь скрыть свое восхищение.

– О нет. Он такой из-за войны. Обычно он более оживленный.

Через две недели Татьяна с Энтони и Викки отправились в Центральный парк, чтобы посмотреть, как Эдвард играет в софтбол против чиновников из департамента здравоохранения, включая и Криса Пандольфи. Жена Эдварда не пришла. Он сказал, что она отдыхает.

Татьяна улыбалась прохожим и продавцам фруктовых киосков. Над головой носились птицы, вокруг кипела жизнь. Одной рукой она придерживала коляску с сыном, а другой трогала персики, говоря: «Да, эти спелые и сладко пахнут». Она собиралась в одно из воскресений поехать на Медвежью гору с Викки и Эдвардом, когда у Эдварда будет несколько галлонов бензина, а жена останется отдыхать дома. А это воскресенье Татьяна проводит в Центральном парке в Нью-Йорке, в Соединенных Штатах Америки, держа Энтони на руках. Светит яркое солнце. Эдвард играет в софтбол. Викки подскакивает при каждом ударе и каждом захвате. И Татьяне все это не снится.

Но где же мама Энтони? Что с ней случилось? Татьяна хочет, чтобы та девочка вернулась, та девочка, какой она была до 22 июня 1941 года, девочка, сидевшая на скамейке в белом платье с красными розами и евшая мороженое в тот день, когда началась война. Девочка, которая плавала с братом Пашей и читала летние дни напролет. Девочка, у которой вся жизнь была впереди. На освещенной солнцем улице перед ней стоит в парадной форме старший лейтенант Красной армии. Она могла бы не купить мороженое, могла бы сесть на предыдущий автобус, который помчался бы по городу в другом направлении, к другой жизни. Но только она непременно должна была купить мороженое. Такой она человек. И из-за этого мороженого теперь она здесь.

И вот Нью-Йорк военного времени с его кипучей суетой, и Викки с ее заразительным смехом, и Энтони с его слезами, и Эдвард с его мягким юмором – все это пыталось вернуть ту девочку. Все, что когда-то было у Татьяны впереди, ныне стало прошлым. Самое плохое и самое хорошее тоже. Она подняла веснушчатое лицо, услышав громкие крики Викки, улыбнулась и пошла купить кока-колы для друзей. Длинные белокурые волосы Татьяны были, как всегда, заплетены в косу. На ней был простой голубой сарафан, великоватый для нее, слишком длинный и широкий.

К ней подошел Эдвард, спрашивая разрешения подержать Энтони. Татьяна кивнула. Она низко наклонила голову, чтобы не видеть, как Эдвард держит сына Александра. Пусть древние руины останутся в Риме, где им и место, далеко от раннего вечера на Овечьем лугу с Викки и Эдвардом.

Она купила кока-колу, воду и немного клубники, и они медленно пошли к ее одеялу на траве. Татьяна молчала.

– Таня, взгляни, как он улыбается. – Эдвард рассмеялся. – Ничто не может сравниться с улыбкой младенца, да?

– Гм… – пробурчала Татьяна, не глядя на сына.

Она хорошо знала беззубую улыбку Энтони от уха до уха. Она видела ее в госпитале на Эллисе. Немецкие и итальянские солдаты обожали Энтони.

– Я купил что-то вкусненькое тебе и ему. Думаешь, ему еще рано есть клубнику?

– Да.

– Но посмотри, какая она аппетитная! Я купил много. Угощайся. Может, ты сумеешь как-нибудь ее приготовить?

– Сумею, – тихо произнесла Татьяна, а потом выпила воды. – Я умею делать джем, желе, консервировать ягоды целиком в сахаре, умею печь пироги с ягодами, могу заморозить их на зиму. Я королева консервирования фруктов.

– Таня, сколько существует способов приготовления черники?

– Ты удивишься.

– Я уже удивлен. Что ты варишь сейчас?

– Джем из черники.

– Мне нравится пенка с него.

– Иди сюда и попробуй.

Она подносит ложку к его рту и дает попробовать. Он облизывает губы:

– Мне нравится.

– Гм… – Она видит выражение его глаз. – Шура, нет! Мне надо закончить. Необходимо постоянно помешивать. Это для старушек на зиму.

– Таня…

– Шура…

Он обнимает ее за плечи:

– Я говорил, что черника мне до смерти надоела?

– Ты невозможен.

Глава 12

Разговоры со Слонько, 1943 год

– Майор!

Александр мгновенно открыл глаза. Он по-прежнему сидел на деревянном стуле в классной комнате, где проводили допрос, по-прежнему под охраной Иванова. Широкими шагами вошел сумрачный Слонько.

– Что ж, майор, похоже, вам пора прекращать эти игры.

– Это замечательно, – отозвался Александр. – У меня нет настроения играть.

– Майор!

– Почему все кричат? – Александр потер виски, его голова раскалывалась.

– Майор, вам знакома женщина по имени Татьяна Метанова?

Александру было трудно сохранять невозмутимость. Пришлось собрать волю в кулак. «Если я это переживу, – подумал он, – то переживу что угодно». Он не знал, стоит лгать или говорить правду. Слонько явно что-то затевает.

– Да, – ответил Александр.

– И кто она такая?

– Она была медсестрой в госпитале в Морозове.

– Была?

– Ну, меня ведь там больше нет, – спокойно произнес Александр.

– Оказывается, и ее там уже нет.

Это был не вопрос, и Александр промолчал.

– Она больше чем просто медсестра, не так ли, майор? – Слонько достал из кармана внутренний паспорт Александра. – Вот прямо здесь написано, что она ваша жена.

– Да, – произнес Александр.

В одной строчке вся его жизнь. Он взял себя в руки. Он знал, что Слонько не ограничится общим планом. Ему надо быть готовым.

– А где она в данный момент?

– Будь я всеведущим, знал бы это, – ответил Александр.

– Она у нас, – подавшись вперед, сказал Слонько. – Она у нас под стражей. – Он с удовлетворением рассмеялся. – Что вы думаете об этом, майор?

– Что я думаю об этом? – в упор глядя на Слонько, переспросил Александр. Сложив руки на груди, он ждал. – Можно мне закурить?

Ему дали папиросу.

Он зажег папиросу твердой рукой. Прежде чем кто-либо вновь заговорил, Александр решил, что Слонько блефует. Он решил поверить в то, что Слонько блефует. Только вчера Степанов сказал Александру, что Татьяна пропала, никто не может ее найти и люди Мехлиса в панике. И все же в предыдущих двух разговорах Слонько даже не упоминал об этом, словно ему об этом не было известно. И вдруг теперь он с важным видом вытаскивает из шляпы Татьяну. Он явно блефует. Если бы они задержали ее, Александра спросили бы о ней раньше. Слонько определенно сообщил бы, что они разыскивают ее и не могут найти. Но он ни слова не сказал о Дмитрии, о Сайерзе или о Татьяне.

И все же Александр был один, а Слонько – с тремя охранниками. Прямо в лицо Александру бил яркий свет, он чувствовал себя еле живым от слабости, недосыпания, психического истощения. У него болела рана на спине, ныло отягощенное волнениями сердце. Александр молчал, но усилия отнимали у него значительные ресурсы. Сколько ресурсов у него осталось? Когда его арестовали в 1936 году, он был полон сил и не ранен. Почему он тогда не встретил Слонько? Александр стиснул зубы и стал ждать.