Время блистать

– Жесть, жара, – сообщил он вошедшему в тренерскую Дену.

– Нехолодно, – отрезал Ден.

– Эх сейчас бы с Жариковым на 18 лунок, – не без ехидства заметил Савва.

– Да, такой он, конечно, хрен, – безэмоционально обронил Ден.

Он искал что-то в своем бэге8 и даже не смотрел на Савву. Ден играл сегодня как гольф-профессионал от «Хиллса».

– С какой лунки стартуешь?

– Вроде с четвертой. Прикольно было сейчас карточки по два раза заполнять.

– А что так? – слегка удивился Савва.

– Мы сначала заполнили их флайтами9 из Нахабино, а они сегодня другими составами идут.

– Сервис! – колко заключил Савва.

Ден взял драйвер и тишку10 и направился к выходу из тренерской.

– Хорошей игры, – крикнул вдогонку Савва.

– И вам! – ответил Ден.

– О да, и нам… – вальяжно протянул Савва.

Совсем недавно Жариков вернулся из командировки в Швейцарии, где, по его собственным словам, он умудрился и поиграть. Савва не мог не завидовать – ему бы такие командировки. Однако играл Жариков по-прежнему неважно. Вчера в Нахабино у него вышло 120 ударов, что было для него средним результатом, но ближе к плохому. Но сегодня игра у Жарикова не клеилась совсем, разговор их с Саввой, и без того короткий, становился все суше и напряженнее. Он то швырялся клюшкой после удара с ти11, то со злостью делал имитацию в кустах, из которых ему приходилось бить почти на каждой лунке, скашиваю траву. Шла только первая девятка, а он уже умудрился потерять шесть мячей, заставляя всех искать их минут по пять и взглядом отправляя в ад того несчастного из флайта, кто констатировал, что  положенные три минуты12 давно прошли.

Савва даже и не мог представить, что думают о Жарикове его партнеры по флайту. Однажды он видел, как двое из них шептались между собой, и ему стало отчего-то дико стыдно за то, что он шел с Жариковым, что в их мышлении он ассоциировался с этим игроком, будто то, что он согласился быть его кедди13, означало, что он одобряет его манеру игры. Жариков бегал по полю, выдавая риторические «какой же я конченый!» и «я самый конченый гольфист в мире!», а Савва – что еще прикажите ему было делать? – бегал за ним с его клюшками, пытаясь его подбодрить и, сам это осознавая, превращая всю игру в глупую клоунаду. Просто два придурка из флайта – так потом скажут про них.

– Как удар? – спросил Савва, вернувшись с задания Жарикова выудить из речки его мяч. Ему было так совестно за то, как они вдвоем тормозят игру.

– … обычно, отсасываю, – отрезал Жариков. Вероятно, он сказал «как обычно», но Савва не услышал первого слова, а переспрашивать не стал. Все, это был конец, пусть дальше бодрит себя сам, конченый.

Но одно дело, когда не клеится игра – это можно пережить, а можно, если уж совсем надоест вечно проигрывать, просто бросить играть – совсем другое, когда не клеится жизнь. Что тогда делать? Если уподоблять жизнь игре, то ни один из ударов Саввы не приземлялся на фервей14, в этом случае ему бы хоть было за что зацепиться и не считать себя полным неудачником, но цепляться было не за что: сплошные бункеры15да кусты. Но все это были отвлеченные мысли, а тем временем пора была действовать.

Савва уже давно просек, что с этим всегда лучше помедлить до середины второй девятки. Где-то между тринадцатой и пятнадцатой; в «Хиллсе» он всегда отдавал предпочтение тринадцатой, ибо она была довольно протяженной и там легко было отстать. Середина второй девятки – тот самый момент, когда последнее, что могло волновать игроков флайта – это чей-то там кедди. К этому времени все уже привыкли к нему. Финишные же лунки были рискованны: на них внимание игроков, как правило, возвращалось к сосредоточенной собранности начала игры.

Савва действовал как обычно, ничего нового. Подождав, пока игроки сделают первый удар, – у одного мяч улетел в правую воду, у другого в левый лес, а это был просто подарок судьбы – он по обыкновению немного отстал. Он нагнулся над бэгом, чтобы убрать тишку, а потом аккуратно открыл маленький боковой карман.

Это было просто, даже слишком просто. И он уже не помнил точно, когда это стало чем-то вроде рутины, ибо, если уж совсем откровенно, для него это с самого начала и была рутина. Возить бэг, протирать клюшки, подавать мяч, ну и взять несколько сотен. И он не чувствовал своей вины: такой суммой не дорожат. И он не делал ничего особенного, он просто брал эти деньги без спроса, ибо если пропажу не замечают, то это и нельзя назвать воровством. А нынче, по опыту Саввы, никто уровня гольфистов не помнил, сколько точно купюр у них имелось наличными. Такие суммы как триста-четыреста рублей они называли «мелочью», а Савва ради этих денег мог работать весь день курьером Яндекса.

Он расстегнул молнию на кармане, раздосадованно не обнаружив там ничего, кроме всякого ненужного хлама – скомканные фантики от «Сникерса», старые счетные карточки, пожеванные правила с какого-то турнира. Что за хрень? Вчера в Нахабино Савва проверил другой карман, но и там он наряду с тишками и мячиками нашел лишь завалявшуюся сторублевую купюру. Где теперь Жариков хранит кошелек? Неужели все только на карточке? Они задолбали его со своими долбанными карточками, ну честно.

В этот момент кто-то на другой лунке на все поле крикнул “Фо!”16, и Савва лихорадочно пригнулся, а рука его провалилась вглубь кармана. Там он нащупал нечто холодное и рельефное, по ощущениям это был какой-то маленький предмет, и Савва – потом он еще долго будет вспоминать и удивляться, зачем он вдруг это сделал? – с жадностью сжал его в своей потной ладони и лихорадочно бросил в левый карман брюк, ибо какая-то нездоровая почти сонная мысль подсказала ему, что правый карман – это слишком очевидно, застегнув молнию на бэге.

Интрига мучила его до конца игры. Что там было в его кармане? Он так и не мог отважиться посмотреть. И только, когда игра уже закончилась и он смог спокойно уединиться в туалете, только тогда он с каким-то незнакомым ему доселе трепетом достал из кармана свой трофей, будто курильщик после долгого перерыва трясущимися руками тянул сигарету в рот. Он даже и не помнил точно, сколько простоял там с отвисшей челюстью в немом изумлении, глядя на этот чарующий блеск и будто даже подобие солнечного сияния, которое исходило от вещицы в его ладони, и осознавая, что теперь он стал воришкой-карманником без пути назад. Ибо возвращать эту вещицу он явно не собирался.

Глава 3

– Она мне непонятна.

Заметила Майя на французском, когда они сидели в довольно тесном офисе музея. Майя, однако, и здесь умудрилась навести уют, потратив немало денег и сил на то, чтобы музей выглядел будто фотографии на страницах Architectural Digest17. Хотулев уютно расположился в кресле, обитом модной тканью букле бежевого оттенка, положив ноги на журнальный столик, Майя сидела за компьютером. Между тем они беседовали.

Да, у них был музей русской культуры, но дома Хотулев с дочерью всегда разговаривали по-французски, так было проще. Ему было стыдно признаться даже самому себе, что Майя выучила русский язык без его помощи, собственно, как она выучила и французский, как она научилась ходить, читать и прочее. За все это отвечала ее мать Сабин, он же отвечал за гольф и приличный заработок для семьи. Однако, когда они с Сабин расстались, а дочь, затаив на него обиду, принялась звать его Грегори на идеальном французском и отчим стал ей ближе отца, тогда он и понял, что все это было неправильное распределение ролей.

В прошлом же это казалось верным шагом. Было ощущение, что маленькая девочка ещё не скоро станет взрослой дамой и можно было не ловить драгоценные моменты ее детства. Он был увлечен своей игрой, Сабин же – своей карьерой модели, но в конце концов они разлюбили друг друга за то, за что изначально полюбили. Хотулеву казалось, что карьера модели – подработка с нестабильным доходом, а Сабин в таком же свете видела гольф-турниры и сначала втайне, а потом уже и не очень злилась на мужа за то, что именно она должна была пожертвовать своей карьерой ради дочери. И однажды Хотулев осознал, что его семья – это две женщины, обиженные на него и нежелающие его видеть.

И сейчас Хотулев думал, а открыл бы он этот музей, если бы Россия вдруг не стала увлечением дочери? По правде говоря, он не слишком-то интересовался культурой а-ля рус. Родители его говорили по-русски с сильным акцентом и на своей косвенной родине никогда не бывали, и только его бабушки и дедушки щедро одаривали внука рассказами о некой загадочной стране, которая, по их собственным словам, навсегда ушла в историю. В глубине души маленький Грегори понимал, что его семье было важно, чтобы память о дореволюционной императорской России не утонула в пучине исторических треволнений, но только ему было неинтересно. Что ему до какой-то там России? Он и язык-то выучил только из-за Джины, матери его матери, которая упорно отказывалась говорить с внуком по-французски в то время, как другим членам семьи было проще изъясняться на языке своей новой родины.

Тем не менее именно с Джиной – в честь которой был открыт их музей – у маленького Грегори сложились самые теплые отношения. Наверное оттого, что она всегда предпочитала жить в настоящем, нежели рыться в прошлом. Никаких наставлений, никаких красноречивых излияний душ, никаких беспричинных философии, занудства и причитаний, за которые молодые так ненавидят стариков. Она была очень «живой», возможно оттого, что не тратила свою энергию на то, во что не верила. Казалось, она и умерла молодой, просто в старом теле.

Однако дела это не меняло. Одно дело разговаривать на русском и совсем другое – поехать в Россию, тогда это казалось крайне авантюрным предприятием.

И только, когда Хотулев впервые посетил свою вторую родину в девяносто девятом году, страна эта превратилась для него из непонятного пласта на карте в реальное место. Затем он ездил туда не раз: играл турниры в «Московском городском гольф клубе» и в Нахабино, стал чемпионом России и завоевал Кубок России, однако впоследствии участвовать в подобных мероприятиях бросил – что за победа без призовых?

Его интерес к России вспыхнул с новой силой, когда, совершенно неожиданно, страна эта стало увлечением Майи. Причем увлечением не временным, как это бывало в детстве, когда она могла целыми днями твердить про Трою, а затем вдруг переключиться на Бермудский треугольник, меняя свои пристрастия примерно раз в месяц, а самым настоящим: Майя выбрала историю Восточной Европы и, в частности, России как собственную специальность в университете Женевы. И иногда, слушая речь Майи, он удивлялся, как же так вышло, что дочь, которая в детстве ни слова не понимала по-русски, вдруг говорит на этом языке чище и грамотнее его. Пожалуй, и хорошо, что не он был ее учителем.

И тогда Хотулев понял, что новый интерес дочери является его обратным билетом в отцовство – и так и случилось. Майя продолжала припоминать все его промахи, но их отношения становились лучше, пока, наконец, не переросли в теплую дружбу. Ради Майи, которая после замужества переехала с мужем в Монтре – что всегда было ее мечтой – и обосновалась в шикарной квартире на берегу озера – подарок Хотулева молодоженам – он покинул любимую Женеву, дабы осесть рядом с дочерью в этом сыром и скучном, деревенском городишке, где никогда ничего не происходит, а открытые упаковки чипсов и орехов сыреют уже на следующие сутки. Однако таким образом он стал для дочери ближе оставшейся в Женеве Сабины, и пускай лишь физически.

В Монтре отец и дочь открыли свой музей, однако, хоть Хотулеву и нравилось работать бок о бок с Майей, желания основательно осесть в этом городе у него не было. Он снимал скромную квартирку в глубине Монтре, подальше от озера, играл в гольф и надеялся, что однажды они снова вернуться в Женеву.

– Непонятна и все, – продолжила Майя.

Хотулев почувствовал себя виноватым перед Верой: он не должен был осуждать ее с Майей. Он, в целом, не должен был никого осуждать, к этому сейчас повсеместно призывали представители самой модной профессии – лайф коучи18. Но, пардон, как же тогда жить? Интереснее всего было то, что Майя была самым толерантным человеком, которого Хотулев когда-либо встречал, но именно она невзлюбила Веру с первого взгляда.

– Самовлюбленная и старомодная. Какие у вас с ней могут быть общие интересы?

– Relax, take it easy19, – равнодушно заметил Хотулев, не отрываясь от экрана телефона. – Я не собираюсь на ней жениться.

– Что ты делаешь?

Майя удостоила его недовольным оценивающим взглядом. И прежде, чем он успел ответить, она уже подошла к нему и некомфортно встала рядом. У Хотулева промелькнуло, что она была такая же дотошная и контролирующая, как и ее мать.

– Ты позвал ее в ресторан? – Майя пренебрежительно посмотрела на экран его телефона. – Ты будешь и дальше с ней общаться? Серьезно, после всего этого?

– Да… – спокойно ответил Хотулев.

– Да что в ней такого? Что? Она выглядит как старая манекенщица на черно-белых снимках прошлого века. Ей надо только выщипать брови.

– А что в этом плохого? – искренне изумился Хотулев. – Джина была манекенщицей прошлого века.

Он уже постиг механизм общения с дочерью: ей надо было дать побубнить, как он это называл, а дальше она всегда отходила и забывала. Хотя, возможно, не в этот раз: Вера ее сильно зацепила.

– Так она не Джина! Она подделка, в том-то и дело.

Майя скрестила руки на груди:

– Сколько за все это время нам пришло писем от якобы потомков Романовых?

Хотулев безразлично пожал плечами:

– Много.

– Тогда почему именно она? Я думала, мы не воспринимаем всерьез таких людей. Эти люди хотят нажиться на трагедии.

Хотулев тяжело вздохнул. Он отчасти понимал дочь, но не видел возможности донести до нее иную точку зрения. Вера была для него не врагом истории, она была для него другом. Таким же стареющим другом, как он сам. Ему было шестьдесят пять, он видел людей совсем в ином свете и больше всего скучал по профессиональному гольфу и хорошему обществу. А Вера… с ней было легко, она была словно из стендапа про комичные гендерные различия. Но Майе ведь это не суждено было понять, не так ли?

– Посоветуй какой-нибудь хороший, но не слишком дорогой ресторан.

Хотулеву даже не надо было смотреть, он почувствовал, как дочь закатила глаза, мол, хочешь дурака валять – ладно уж, валяй.

– Попробуй «Fisher» на набережной.

Майя вернулась обратно за компьютер.

– Что скажешь?

Вера молча осмотрелась. Все в этом помещении было из темного дерева: пол, барная стойка со стульями, столы и скамьи (ох-ох). Над трековым освещением виднелся неотделанный потолок. На стенах красовался побеленный кирпич. В качестве декора была использована трава, больше напоминающая плесень.

Ну и конечно, там не было никого в костюме Шанель. Помимо иностранцев арабского происхождения в национальной одежде все остальные посетители были в откровенных топах, футболках с принтами, рваных джинсах, кедах и кроссовках. У одних были татуировки, у кого-то их было слишком много, по мнению Веры, у других пирсинг, у третьих и то и другое. Кто-то уселся на лавку с ногами, кто-то вальяжно курил кальян. И у Веры был только один вопрос: это и есть выбранное Хотулевым место для свидания?

– Я оделась неподобающе… – разочарованно заметила Вера.

Хотулев критично осмотрел свою льняную рубашку, джинсы и мокасины.

– Да, нет, ты молодец. Вот мне как раз стоило одеться посолиднее.

То есть это Вера оделась посолиднее? Пускай она и была полным профаном в современном сленге, но точно знала, что посолиднее не звучит как комплимент. С тех пор, как она приехала в Швейцарию, Вера постоянно чувствовала свой возраст, будто все ей на него намекало и она безнадежно отстала от времени. Хорошо хоть это Европа, и каждый здесь был занят своим делом.

Они прошли за столик. Вера осторожно присела на жесткую лавку, спинка которой была так далеко, что невозможно было опереться на нее, не развалившись назад (как делали те, кто курил кальян). Единственным приятным моментом этого пресловутого местечка был вид – сквозь распахнутые окна в пол можно было наблюдать за толпой на набережной и любоваться озером.

Всю еду им заказал Хотулев, ибо хоть меню и было продублировано на английском, разобраться в названиях блюд она даже не пыталась. Если судить по описаниям, то все как будто было невкусно. Вера знала лишь одно, что вкусным будет ее любимый шардоне лаво – это всегда беспроигрышный вариант. А потому, когда принесли вино, она отпила из фужера, возможно, чуть больше для первого глотка, чем того позволяли правила приличия, и тут же поняла, что ей надо было быстро взять себя в руки. Ну и пускай она допустила промах с нарядом, но остальной вечер должен был пройти хорошо. В конце концов, не хочет же она, чтобы Хотулев и в самом деле поверил, что она старомодная московская пенсионерка?

Хотулев чувствовал напряжение: Вере тут явно не нравилось. Возможно, он оплошал с рестораном. Он отчего-то думал, что она придет в восторг от паназиатской кухни, но оказалось, что Вера не ест ни рыбу, ни морепродукты.

И только сейчас он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему про грандиозный ужин в посольстве: ей единственной доверили делать бутерброды с икрой, ибо точно знали, что такое Вера есть не будет. Вот черт. Историй было так много, что Хотулев в них потерялся.

Что он точно узнал за эти три недели про вкусы Веры, так это то, что она была в восторге от сыра и шоколада, не могла пройти мимо свежего брецеля и частенько соблазнялась на штрудель и «Захер». Любила латте (причем пила его исключительно с коровьим молоком, ибо «а какое молоко еще есть?») и черный чай. По утрам она варила себе овсянку и ненавидела пиво. Вот, пожалуй, и все. Гурман был из нее неубедительный.

Настоящей же страстью Веры был дорогой элитный алкоголь. Казалось, шампанское и вино служили ей не дополнением к еде, а самой едой. Вера могла часами рассказывать про свои путешествия по винодельням, и Хотулеву, казалось, что он не знал никого, кто бы так хорошо разбирался в вине и мог с таким увлечением разглядывать этикетку на бутылке.

Поэтому у Хотулева, несмотря на провал с рыбой, конечно, все же были два козыря в рукаве: шардоне лаво и десерт. Надо ведь было угодить Вере прежде, чем затронуть щепетильную тему.

Вера была нисколько не удивлена, что в месте подобно этому был столь причудливый выбор десертов. Но – хвала небесам – здесь была «Павлова», безопасный вариант. После семидесяти Вера решила, что хватит с нее гастрономических лишений, и пустилась во все тяжкие. Конечно же, «Павлова» оказалась не такой, как везде. Вера несколько скептически посмотрела на круглый белый шар и легонько стукнула по нему чайной ложкой, как Пуаро, когда ел яйцо вкрутую. Оболочка была крепкой. Тогда Вера разломила шар, и из него вытек малиново-сливочный крем. Она сладко улыбнулась. В целом два бокала вина и немаленькая порция «Павловой» даже загладили провал с горячим (некая черная треска оказалась просто отвратительной на вкус, хорошо хоть, что блюдо было щедро полито соусом).

– … так вот про мой визит в Москву.

Вера заставила себя сконцентрироваться, ах да Москва. Хотулев вернулся только вчера. Для него, как она поняла, – это явилось настоящим событием, ибо он не был в Москве целую вечность, для Веры же не значило ничего, ну Москва и Москва, она там всю жизнь прожила.

– Да, сори! Так, как ты съездил? – спросила Вера скорее из вежливости, смакуя «Павлову».

– Успешно.

– Успешно? Говоришь так, будто было какое-то конкретное дело.

Во рту у Веры был гастрономический рай.

– Было дело.

Она обратила внимание, что Хотулев сидел ровно и напряженно. Ей вдруг показалось, что он говорит загадками.

– И что это? – слегка кокетливо спросила она.

– Мм отчасти гольф, – несколько туманно ответил Хотулев.

– Не может быть … – Вера снова была кокеткой.

– Да.

– Ты же больше не игрок?

– Как это! При хороших призовых очень даже игрок.

– Неожиданно! При хороших призовых— это сколько?

– Это когда не можешь себе позволить проиграть.

– Вот как…

Вера удивленно опустила уголки губ: она недоумевала, к чему подводит Хотулев.

– А что только в Москве теперь хорошие призовые?

– Такие да.

– Ну так и сколько? Или это совсем бестактный вопрос?

– Там дело было не в деньгах.

–Нет? А в чем же тогда?

Если цель Хотулева была заинтриговать Веру, то он с ней справлялся прекрасно.

– Я должен тебе что-то показать.

Хотулев встал.

– Пойдем?

– Что? Сейчас?

Вера уныло посмотрела на свой недоеденный десерт и недопитый латте. Ей вовсе не хотелось вот так судорожно заканчивать трапезу, ей хотелось посмаковать удовольствие.

– Ну хорошо, но дай я сначала доем, кто же так делает? – разочарованно произнесла она.

– Да, конечно, прости! Мне просто не терпится.

– Могу я заметить, что ты интриган?

Хотулев состроил ей гримасу, мол, что ж поделаешь.

– И куда мы? – поинтересовалась Вера.

–Туда, где все и началось.

А вот это уже был вызов.

Глава 4

– Хорошие мужики, хорошие бабы – сюда, плохие мужики, плохие бабы – сюда – командовал гольф-директор «Грин Хиллса». Это был стройный высокий мужчина под сорок с довольно примечательным носом. В стенах клуба он был известен не иначе, как под прозвищем Молокосос. Оно прилепилось к нему незаметно, и при этом нельзя было однозначно сказать, подозревает ли он о существовании прозвища или нет.

Отчего оно к нему прикрепилось, сотрудники клуба ответить затруднялись. Но, вероятно, оттого, что Молокосос почти никогда ничего не знал и всегда уходил от ответа, так, будто его оскорблял уже сам факт вопроса. А вот что касается раздачи обязанностей – это Молокосос делал охотно. Он будто Гаррисон20 брал на себя самые тяжелые обязанности и смело перекладывал их на плечи кого-то другого. Савва не любил Молокососа, как и начальство клуба в целом, но подработка в «Хиллсе» в дни турниров была нехитрым заработком. Он знал, что если будет показывать свои чувства, то останется без этих легких денег, а потому нашел компромисс в виде тихой ненависти.

Он был для них недочеловеком, кем-то обезличенным из стафа21, нищеброд из провинции, что с ним считаться? Он может и кедди походить, и кары помыть, и за членами клуба скамейки поносить – стаф в «Хиллсе» мог все. При этом у них не было четких обязанностей и трудовых договоров – надо будет задницу кому подтереть, стаф подотрет.

–Толь, я за кофе, тебе взять?

Молокосос не реагировал, он молча с видом хирурга во время открытой операции на сердце вносил результаты участников в турнирную таблицу. Веган, еще один гольф-профессионал клуба, получивший своё прозвище благодаря кулинарным предпочтениям, играл с огнем: он разбавлял монотонные цифры шутками, хотел внести в процесс чуть больше креатива, но с Молокососом все шутки были плохи. Ден параллельно вносил те же данные в Ассоциацию Гольфа России и лениво листал ленту социальной сети: он схватывал быстро, Молокосос же сбивался и всякий раз просил начать заново.

– Заколебал, блин, мать твою своими шутками, – нервно проревел он Вегану. – Сав, ты можешь продиктовать?

– Я думал кары помыть и припарковать…

–А, ну?.. – это было что-то невнятное в духи Молокососа, и не «да», и не «нет». Главное, чтобы решение исходило не от него, тогда и ответственность будет не на нем.

– А кофе будешь?

– Мм… – промычал Молокосос.

Савва спустился вниз, где располагались одновременно ресторан и ресепшн, и заказал два капучино. За столом возле окна вальяжно расположились Клюха и Мариша. Клюха, коротко стриженная возрастная блондинка в поло с узором из красных пионов и яркой расцветки брюках, управляющий директор, Савву никогда особо не интересовала. Он даже периодически забывал ее настоящее имя, то ли Галина, то ли Ирина. Для него было главное лишний раз не попадаться ей на глаза. Он уже заметил, что их встречи всякий раз сулили Савве массу ненужных вопросов и уточнений. Мариша же была крайне противоречивой фигурой. Что касается ее внешности, то поначалу Савва даже имел неосторожность слегка в нее влюбиться. Впоследствии, правда, эти чувства прошли, однако визуально девица по-прежнему привлекала Савву.

Стройная с выдающимся бюстом, всегда на каблуках и с макияжем, надушенная так, что запах ее парфюма всегда стоял у Саввы в ноздрях, она была любимицей стафа. В их тренерской коморке даже висел распечатанный на A4 черно-белый снимок Мариши в купальнике из социальной сети. Губы ее на этом снимке были слегка разомкнуты, ибо сомкнуться они попросту не могли, и кто-то из ребят пририсовал возле ее рта мужской половой член. Вероятно, никто в тренерской особо не гордился этим поступком, но и точно уж никто сильно не переживал. Мариша была уже частью их компании.