Последняя война Российской империи

Утром 31 июля Вильгельм попытался еще раз переложить «одиум войны» на плечи русского кузена. «Ответственность за безопасность моей империи вынуждает меня принять превентивные защитные меры, – телеграфировал он царю. – Никто не угрожает чести или силе России… Ты все еще можешь сохранить мир в Европе, если Россия согласится остановить свои военные приготовления, которые, несомненно, угрожают Германии и Австро-Венгрии».

«Ники» откликнулся быстро. Он уведомил кайзера, что «по техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации Австрии». В то же время, продолжал царь, «мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий. Даю тебе в этом мое слово».

Николай не лукавил. В 1913 году русский Генеральный штаб постановил, что мобилизация против Германии и Австрии есть в то же время объявление войны этим государствам. Но затем, в начале 1914 года, эта формула была заменена другой, согласно которой объявлением войны Германии и Австрии надлежит считать не сам факт мобилизации, а получение соответствующей телеграммы из Петербурга или нарушение границы неприятельской вооруженной командой.

Таким образом, царь искренне полагал, что объявленная им общая мобилизация не создает непосредственной военной угрозы Австро-Венгрии и Германии и что трехмиллионная русская армия может неделями спокойно стоять на границе «с ружьем у ноги», как уверял Сазонов германского посла.

Это был наивный взгляд, не учитывавший того, что весь германский «план Шлиффена» строился на том, чтобы опередить Россию в мобилизационных мероприятиях. После объявления русской мобилизации Германия должна была или отступить, или запустить маховик войны. Отступать она не желала. Главная неприятность состояла в том, что войну нужно было начинать первыми.

31 июля в 3 часа дня Вильгельм покинул Потсдам и въехал в Берлин, приветствуемый восторженными толпами. С балкона Городского дворца он прокричал собравшемуся народу, что его вынуждают к войне: «Нас заставили взять в руки меч!». Потрясая каким-то листком, видимо долженствующим символизировать коварную царскую телеграмму, кайзер патетически восклицал: «Русский император обманул меня!». Газеты распространили эту речь в сокращении, так как Вильгельм совершенно потерял контроль над собой. Русские, бывшие тогда в Берлине и слышавшие речь кайзера своими ушами, утверждали, что она изобиловала призывами к истреблению русских везде и всюду.

Телеграмма Мольтке подтолкнула Австро-Венгрию к решительным шагам. 31 июля в 12 часов 32 минуты Франц-Иосиф подписал указ о мобилизации остальной части армии, сосредоточив ее против России в Галиции. Затем он отправил телеграмму Вильгельму. В ней говорилось о «тяжком долге», «Божьей справедливости» и прочей приличествующей случаю чепухе.

На следующий день старый император подытожил свое правление: «Если монархии суждено быть разрушенной, пусть по крайней мере она сделает это респектабельно».

XVIII

За час до полуночи 31 июля Сазонову доложили о приезде Пурталеса. Германский посол передал русскому министру ультиматум своего правительства: если 1 августа к 12 часам дня Россия не демобилизуется, то Германия тоже объявит мобилизацию. Сазонов спросил, означает ли это войну. «Нет, – ответил Пурталес, – но мы к ней чрезвычайно близки». По возвращении в германское посольство он получил распоряжение рейхсканцлера продлить срок исполнения ультиматума до шести часов вечера. Одновременно ему были переданы два варианта официального текста с объявлением войны России: один из них следовало вручить в случае продолжения русской мобилизации, другой – если никакого ответа не будет получено.

Над составлением этих документов Бетман-Гольвег трудился все субботнее утро 1 августа. Свидетелем его стараний стал Альберт Баллин, крупный немецкий промышленник и судовладелец. Фон Бюлов в своих записках передает его рассказ о посещении дворца рейхсканцлера:

«Когда Баллин вошел в кабинет, где были тогда приняты столь потрясающие решения, то он увидел рейхсканцлера, который большими шагами, в сильном возбуждении ходил взад и вперед по комнате. Перед ним, за столом, заваленным толстыми книгами, сидел тайный советник Криге. Криге был прилежным, честным и усердным чиновником… Бетман от времени до времени обращал к Криге нетерпеливый вопрос: „Объявление войны России все еще не готово? Я должен сейчас же иметь объявление войны России!” Совершенно растерянный Криге копался, между тем, в крупнейших руководствах по международному и государственному праву, начиная с Гуго Гроция и вплоть до Блюнчли, Геффтера и Мартенса, выискивая прецеденты. Баллин позволил себе спросить канцлера: „Почему, собственно, ваше превосходительство так страшно торопится с объявлением войны России?” Бетман ответил: „Иначе я не заполучу социал-демократов”. Он думал достигнуть этого, – заключает Бюлов, – заострив войну… против русского царизма». Забегая вперед, скажем, что внутриполитические надежды рейхсканцлера увенчались полным успехом – германские социалисты полностью одобрили действия правительства.

Итогом этого дня была трагикомическая сцена в русском министерстве иностранных дел у Певческого моста. Пурталес вновь появился там не в шесть, а в семь часов. Вечер был чудный, но германский посол был явно не в себе. Семь лет он провел в Петербурге, и все это время по мере сил пытался сгладить противоречия между Россией и Германией; так, зная об опасениях, которые существовали в немецком Генеральном штабе относительно русской угрозы, он в своих донесениях в Берлин неоднократно подчеркивал, что у России нет враждебных планов против Германии. Возложенная на него миссия была крушением всех его надежд на мирный исход конфликта.

Задыхаясь от волнения, с покрасневшим лицом, он трижды переспросил Сазонова, согласна ли Россия отменить свою мобилизацию. Сазонов каждый раз отвечал отрицательно. Тогда Пурталес трясущимися руками вынул из кармана ноту с объявлением войны, не заметив, что передает русскому министру сразу два заготовленных документа с двумя разными редакциями, которые, однако, заканчивались одинаково: «Его величество кайзер, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией».

Сазонов воскликнул:

– Вы проводите преступную политику. На вас падет проклятие народов.

– Мы защищаем нашу честь! – пробовал оправдаться Пурталес.

– Ваша честь не была затронута. Но есть Божий суд!

Пурталес, совершенно подавленный, поплелся к окну, бормоча глухим голосом: «Это правда…» Он оперся на подоконник и вдруг разразился рыданиями. Сазонов, не зная, что сказать, приобнял его и слегка похлопал по спине. «Вот чем заканчивается мое пребывание здесь», – сквозь слезы произнес Пурталес и в отчаянии бросился к двери. Последние его слова были:

– Прощайте! Прощайте!..

Перед расставанием они обнялись.

Николай II вечером записал в дневнике: «Погулял с детьми. В 6 1/2 поехал ко всенощной. По возвращении оттуда узнал, что Германия объявила нам войну».

Примерно в то же время в Берлине разыгрывалось не менее драматическое представление.

В середине дня Вильгельм провел правительственное совещание с участием военных. Уже было известно, что вслед за Россией и Австро-Венгрией мобилизацию объявила Франция. Откладывать «великое решение» больше было нельзя. Около 5 часов кайзер подписал приказ о мобилизации. Присутствующие начали разъезжаться. Однако с полдороги они были вновь вызваны во дворец, где их ждала ошеломляющая новость. Мировая война отменялась!

Фон Ягов зачитал полученную им телеграмму от германского посла в Лондоне. По его словам, это был «луч надежды», позволявший «ограничиться войной лишь на востоке, придать ей характер борьбы славянства с германизмом и помешать возникновению мирового пожара».

Лихновски сообщал о своем телефонном разговоре с Греем, который заметил, что Англия может взять на себя обязательства по обеспечению нейтралитета Франции в случае русско-германской войны, если Германия, со своей стороны, обяжется не предпринимать каких-либо враждебных действий против Франции56. Вырисовывалась приятная перспектива легкой победоносной войны не с тремя, а только с одним противником.

Собрание было охвачено радостным настроением, которое держалось до тех пор, пока не вернулся Мольтке. Кайзер приветствовал начальника штаба торжествующим восклицанием: «Итак, мы наступаем со всеми армиями на востоке!» К его удивлению, Мольтке пришел в ужас и категорически отверг эту идею. Верный хранитель «плана Шлиффена» заявил, что «стратегическое развертывание миллионных армий не может быть импровизировано, оно является результатом упорной, многолетней работы и, однажды установленное, не меняется». Германские корпуса, отправленные на восток, явились бы туда не готовыми к бою, «а представляли собой хаотические толпы неорганизованных вооруженных людей без снабжения».

Выступление начальника штаба вызвало ожесточенный спор. Мольтке, возбужденный, с трясущимися губами, упорно держался своей точки зрения. Как может Англия гарантировать французский нейтралитет, спрашивал он. Французы уже начали мобилизацию, и невозможно, чтобы отмобилизованная армия долго оставалась в бездействии. Что будет, если в разгар войны с Россией Франция ударит на Германию с тыла? Однако, несмотря ни на какие доводы, он оказался совершенно одиноким. Вильгельм, рейхсканцлер, Ягов настаивали на том, что дальнейшие действия нужно планировать с учетом английского предложения.

Особенно сильно начальника штаба поразил следующий эпизод. Речь зашла о важном в военном отношении вопросе о Люксембурге. Германский план предусматривал занятие Люксембурга 16-й дивизией, стоявшей в Трире, уже в первый день мобилизации, чтобы взять под контроль железные дороги, стратегически необходимые для дальнейшего сосредоточения германской армии. Но Бетман-Гольвег возражал, что занятие Люксембурга будет воспринято Францией как прямая угроза ее безопасности, после чего о французском нейтралитете можно будет забыть. Их спор был прерван кайзером, который обратился к дежурному флигель-адъютанту и приказал ему тотчас же послать телеграфный приказ 16-й дивизии, чтобы она не вступала в Люксембург. Мольтке, по его собственным словам, почувствовал, что ему разбили сердце. Понять весь трагизм ситуации, пишет он, «мог только тот, кто в целом и до самых мельчайших подробностей изучил работу по стратегическому сосредоточению, где каждый поезд рассчитан по минутам и где каждое изменение могло оказать самые тяжелые последствия».

Мольтке с трудом удалось убедить кайзера, что сосредоточение главных сил должно быть планомерно проведено согласно существующему мобилизационному расписанию, после чего, если обстоятельства не изменятся, любую часть армии можно будет перебросить с западной границы на восток.

Ответная телеграмма в Лондон была составлена в том духе, что Германия охотно принимает английское предложение, но что план сосредоточения сил на французской границе по техническим соображениям должен быть исполнен во всей точности. Тем не менее, Германия не атакует Францию, если она сама не даст к этому повода.

«Невозможно описать состояние, в каком я вернулся домой, – продолжает Мольтке свой рассказ о злоключениях этого дня. – Я чувствовал себя нравственно разбитым и рыдал от горя». Когда ему принесли на подпись приказ 16-й дивизии оставаться на месте, он в отчаянии бросил перо на стол и заявил, что не подпишет ее.

В удрученном состоянии он просидел без дела в своем кабинете до 11 часов вечера, когда снова был вызван к кайзеру во дворец. Вильгельм уже лежал в кровати. Увидев начальника штаба, он встал и набросил на себя сюртук. Затем он молча протянул Мольтке телеграмму Георга V. Мольтке заскользил глазами по строчкам. Король писал, что произошло недоразумение, Лихновски неправильно понял слова Грея (который несколько ранее лично дезавуировал свое заявление), между тем как на самом деле Англия не намерена давать Германии никаких гарантий относительно вмешательства Франции в войну57. На полях телеграммы кайзер уже успел оставить свое замечание: «Грей, лживый пес, боящийся своей собственной подлости и лживой политики…» Когда Мольтке закончил чтение, Вильгельм, едва сдерживая негодование, сказал ему: «Теперь вы можете делать, что хотите». Тот немедленно вернулся домой и составил приказ 16-й дивизии о занятии Люксембурга.

С этого момента рейхсканцлер и министр иностранных дел превратились в простых почтальонов германского Генштаба.

Однако вся эта нервотрепка морально надломила Мольтке. «Это было мое первое переживание во время этой войны, – откровенно признается он. – Я убежден, что если бы телеграмма Лихновски была получена на полчаса раньше, кайзер не подписал бы приказа о мобилизации. Я не мог вытравить из себя этого переживания; у меня что-то оборвалось внутри, чего уже нельзя было поправить; уверенность и доверие были подорваны». Мольтке терзала подспудная мысль, что дрогнувший духом командир не может привести армию к победе. Эта задача оказалась не по плечу и ему самому.

Завершила ужасную комедию ошибок этого дня телеграмма Вильгельма, отправленная в Петергоф в ночь на 2 августа. Кайзер, видимо совсем потерявший голову, просил «Ники», которому несколько часов назад объявил войну, «отдать приказ войскам ни в коем случае не переходить германской границы». Мольтке был прав, не веря в храбрость Вильгельма. Душевные силы его и вправду находились на пределе. «Когда кайзер убедился в неудаче своих усилий спасти мир, он был глубоко потрясен, – свидетельствует Тирпиц. – Один, издавна близкий ему человек, который встретился с ним в первых числах августа, рассказывал, что он никогда не видел такого трагического и взволнованного лица, как у кайзера в эти дни».

В ночь с 1 на 2 августа Сазонов вызвал Палеолога и Бьюкенена и сообщил последнему, что «Россия тревожно жаждет узнать, поддержит ли ее Великобритания в войне, ей навязанной».

Одновременно царь направил «кузену Джорджи» телеграмму: «В этот торжественный час я хочу еще раз заверить тебя, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы предотвратить войну. Теперь, когда мне ее навязали, я верю, что твоя страна не откажет поддержать Францию и Россию в борьбе за сохранение равновесия сил в Европе. Бог да благословит и хранит тебя».

В Петербурге потянулись томительные часы ожидания официального ответа из Лондона.

Тем временем в Берлине раздумывали, как выйти из щекотливого положения, в котором оказалась Германия: война была объявлена России, а германские войска уже вторые сутки сосредоточивались в противоположном направлении, вдоль французской и бельгийской границ. Стратегический план германского развертывания требовал скорейшего открытия военных действий против Франции – но для этого не было юридического основания. Французское правительство, полагавшее чрезвычайно важным, чтобы инициатива агрессии исходила от Германии, еще 30 июля приказало отвести войска на 10 км от границы.

Под давлением Генерального штаба германской дипломатии пришлось пойти на откровенную ложь. Было официально объявлено, что французские войска будто бы в нескольких местах перешли на германскую территорию, а французские самолеты якобы подвергли бомбардировке железнодорожную линию в районе Карлсруэ и Нюрнберга. На этом основании 3 августа в 18 часов 45 минут германский посол в Париже сообщил, что Германия считает себя в состоянии войны с Францией. Спустя несколько часов германские войска перешли границу Бельгии, нарушив нейтральный статус этой страны. Бельгийский король обратился за помощью к Англии. В тот же день от русского посла в Лондоне поступили успокоительные известия: большинство членов кабинета высказались за выступление Англии на стороне России и Франции, наиболее рьяные противники войны ушли в отставку. Наутро 5 августа в Петербурге с огромным облегчением узнали, что накануне, в 11 часов вечера, Англия объявила Германии войну58. «Отныне мы союзники», – сказал Грей русскому послу. Петербуржцы засыпали английское посольство цветами. В Берлине кричали о «расовом предательстве» (Rassenverrat) англичан, моментально превратившихся в злейших врагов Германии, превзошедших по коварству даже русских.

Вильгельма эта новость повергла в глубокую депрессию. Его окружение шепталось, что прежде никто и никогда не видел у кайзера такого «трагического и подавленного» выражения лица.

Удивительным образом дольше всех сохраняла официальное миролюбие непосредственная виновница мировой войны – Австро-Венгрия. Пушки уже вовсю гремели на востоке и на западе Европы, а в Вене все еще не торопились поддержать «Нибелунгову верность» германского друга. На австрийцев не действовали даже раздраженные указания из Берлина. Вильгельм еще 31 июля телеграфировал Францу-Иосифу: «Величайшее значение имеет то, чтобы Австро-Венгрия ввела в дело против России свои главные силы и не раздробила их одновременно наступлением против Сербии. Это тем более важно, что значительная часть моей армии будет связана Францией. В гигантской борьбе, в которую мы вступаем плечом к плечу, Сербия играет совершенно второстепенную роль и требует только самых необходимых оборонительных мероприятий…». 5 августа уже Мольтке напомнил Конраду: «У вас только одна цель – Россия».

Медлительность австрийского правительства объяснялась тем, что оно хотело успеть сосредоточить свои войска на русской границе до начала военных действий. Наконец, 6 августа в шесть часов вечера австрийский посол в Петербурге граф Фридрих Сапари вручил Сазонову ноту с объявлением войны59. Дальше в Вене вновь взяли сомнамбулическую паузу, после чего объявили войну и другим членам Антанты: 10-го числа – Франции и 12-го – Англии.

Вильгельму в эти дни пришлось пережить еще одно разочарование: Румыния, Греция и Италия заявили о своем нейтралитете. «Союзники отпадают, как гнилые яблоки!» – сокрушенно писал кайзер. Особенную ярость вызвало в нем поведение Италии – члена Тройственного союза. Ее премьер-министра Джованни Джиолитти Вильгельм обругал «удивительным подлецом», а короля Виктора-Эммануила – «мерзавцем».

В итоге рассчитывать можно было лишь на болгарского царя и на двух «больных людей» – Австро-Венгрию и Турцию. С такими вот союзниками Германии приходилось вступать в борьбу, которая, по словам Мольтке, должна была определить «ход истории на последующие сто лет».

Никто из зачинателей Великой войны тогда и не подозревал, что заканчивать ее будут совсем другие люди.

Часть вторая. 1914 год. Победы не приносят победы

I

Европа приняла войну, словно нечаянный праздник. Как в странах Антанты, так и в Германии правительственные воззвания о начале мобилизации и вступлении в войну были встречены криками ликования и одобрения. Улицы и площади городов заполонили восторженные толпы. Фотографии, сделанные в те дни в европейских столицах, запечатлели военных и штатских, мужчин и женщин, людей разных сословий и состояний. По большей части – это «чистая публика»: шляпы, котелки, фуражки, хорошие костюмы с галстуками, дамские шляпки с перьями, цветами и вуалями. Но видны и фигуры в простых кепках и дешевых, поношенных пиджаках. Конечно, среди взрослых затесались вездесущие мальчишки. У всех счастливые, радостные лица. Людей будоражили и пьянили разлитый в воздухе шовинистический угар, приправленный желанием доказать свою отвагу и отстоять национальную честь, а также ощущение причастности к судьбе своего народа и острая жажда того нового, неизвестного, возвышенного и трагического, идущего на смену серым будням, что несла с собой война. Красноречие газет и митинговых ораторов не давало угаснуть всеобщему возбуждению. Все кругом кричали о свободе, защите отечества и культуры, о миролюбии и гуманности. Граждане каждой из великих держав были свято убеждены в том, что именно их страна сделалась невинной жертвой агрессии. И мало кто вспоминал теперь о выстреле в Сараево.

В Берлине 4 августа, после торжественной службы в кафедральном соборе, Вильгельм выступил перед депутатами рейхстага со знаменитой тронной речью, кончавшейся словами: «Я не знаю больше никаких партий, я знаю только немцев». Главы фракций были удостоены высочайшего рукопожатия, после чего кайзер, показывая свою решимость одолеть всех врагов, рубанул правой рукой воздух, как будто в руке у него была сабля. За окнами хлестал проливной дождь. Депутаты в патриотическом порыве единогласно одобрили военный бюджет в 5 миллиардов германских марок.

Немцы упивались чувством национального единения. По улицам немецких городов бродили многотысячные толпы, орущие проклятия странам Антанты и примкнувшим к ней государствам. Звенели разбитые стекла в английском и других посольствах. В Мюнхене один молодой человек, «увлеченный волной могучего энтузиазма», упал на колени и «от глубины сердца» возблагодарил Господа за дарованное ему «счастье жить в такое время». Никто никогда не узнал бы о его переживаниях, если бы он сам впоследствии не написал о них в своем автобиографическом бестселлере «Mein Kampf». Его представление о счастье в те дни разделяли миллионы людей. Газеты писали: «Германия упивается счастьем. Радостно вновь сознавать себя живым…».

По всей Германии – в столице, больших городах и на курортах – шла увлеченная охота на «шпионов», под которыми подразумевались все иностранцы. Особенно досталось русским, которых немцы, под влиянием газетной пропаганды, считали виновниками войны.

Русские туристы и путешественники проявили удивительную беспечность. Ни роковой выстрел в Сараево, ни австрийский ультиматум Сербии не поколебал общего благодушия. Многочисленная курортная публика как ни в чем не бывало продолжала свое лечение60. Когда генерал Брусилов, проводивший летний отпуск в Киссингене, в конце июля решил все же увезти семью домой, то знакомые посмеялись над его страхами, уверяя, что никакой войны не будет. «Встретившийся мне на лестнице гостиницы, в которой я проживал, князь Юсупов даже возроптал, – пишет Алексей Алексеевич. – На мой прощальный привет он удивленно спросил:

– Зачем вы уезжаете, ведь ни вы, ни ваша жена не окончили курса лечения?

– Да, к сожалению, еще не совсем окончили. Но война на носу, и мне своевременно нужно прибыть к моим войскам. Попасть в число военнопленных я не желаю.

– Ну что за вздор! – воскликнул Юсупов. – Никакой войны быть теперь не может, а то мне дали бы знать. Я нанял виллу великому князю Георгию Михайловичу, и он на днях сюда приедет».

В результате подобного образа мыслей тысячи российских подданных, и среди них члены императорского дома, узнали о начале войны с Германией не из царского манифеста, а из немецких газет. 1 августа все они разом превратились из дорогих гостей и желанных клиентов в ненавистных и презираемых «варваров», людей второго сорта. Спустя несколько дней русская пресса запестрела сообщениями о немыслимых оскорблениях, унижениях и ничем не прикрытом насилии, которые обрушились на головы соотечественников, возвращавшихся из Германии. Многие в России поначалу даже отказывались верить в то, что немцы, «передовой, культурный народ», способны на такую дикость.

Трудности с отъездом возникли у самых высокопоставленных лиц. Поезд со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, находившейся с визитом в Дании, был задержан на германской границе; ей пришлось вернуться в Копенгаген и добираться до Петербурга через Скандинавию. Великого князя Константина Константиновича (известного поэта, писавшего под псевдонимом К.Р.) вместе с женой и детьми высадили из поезда в Восточной Пруссии, довезли на машине до русской границы и оставили в чистом поле. Уже на той стороне их подобрал уланский разъезд из Смоленска. Князя Юсупова арестовали в Берлине, и лишь ходатайство испанского посла вернуло ему свободу.

С нетитулованными особами немцы обращались и вовсе без церемоний. Мужчины, женщины, дети, старики – все скопом были зачислены в разряд «военнопленных», лишенных всяких прав.

Здание русского посольства было разгромлено бушующей толпой, некоторые официальные представители России подверглись аресту, другие были избиты. Последний посол Российской империи в Берлине Сергей Николаевич Свербеев свидетельствовал: «Хотя Берлин официально опроверг факт избиения чинов русского посольства, но это было в действительности. Толпа избила палками не только мужчин, но и дам… В толпе, избивавшей русских, <…> преобладали интеллигенты».

Для того чтобы повысить градус ненависти немецкого населения к русским, власти не гнушались ложью и провокациями. «В день моего отъезда из Берлина, – рассказывал редактор газеты «Московская копейка» М. Городецкий, – по городу были пущены экстренные листки, извещавшие всю Германию, что на кронпринца совершено покушение. Разъяренная толпа гонялась за русскими… Русским плевали в лицо, [в них] бросали окурки от папирос и пивные пробки». Из уст в уста передавалась молва о русских шпионах, толпа яростно требовала их смерти.