Маленькая жизнь на малой родине

7. Скелеты города L

Вернувшись в город L после майских каникул, Казаков стал встречаться с представителями политического бомонда поодиночке. Это продолжалось две недели, потом, смеясь, он рассказывал Тамаре:

– Слушай, оказывается у вас не тихий провинциальный город, а какой-то Чикаго времён сухого закона. Убийства, переделы собственности, роковые женщины в окружении коварного и жестокого Тараканова – детектив какой-то. И твой бывший муж тоже, похоже, во всём этом.

– Навряд ли… он по другим вещам специализируется: какие-то договора, бумаги, народ солидный. Там же ценные бумаги, акции всякие, облигации. Как сейчас модно выражаться, портфельный инвестор.

– Вот перебиваешь меня, ничего рассказывать не буду. Ты вот про историю Кручёных что знаешь?

– Площадь имени которого? Знаю, что был директором химкомбината в советское время, делал там чего-то… он же давно умер.

– Это для тебя уже давно – на самом деле в середине девяностых годов. Всего-то восемь лет прошло…

Кручёных был не просто директором химкомбината, он был фактически его владельцем. Кроме того, в советское время он выбил деньги на его реконструкцию, которую правдами и неправдами сумел осуществить, так что в посёлке Восточном, где располагался химкомбинат, вредные выбросы уменьшились более чем в десять раз. Химкомбинат стал очень рентабельным, свои минеральные удобрения и полуфабрикаты он поставлял не только по России, но и за рубеж…

Акции комбината частично были у Кручёных и других командиров производства, частично – у трудового коллектива, часть ушла на сторону, а часть была ещё у государства, фактически у области. Потом у рядовых работников кто-то стал эти акции скупать. Ты не догадываешься, кем был этот кто-то?

Кручёных в это время уже был областным депутатом – ни много ни мало возглавлял бюджетную комиссию в облсовете. А, кроме того, был ещё и заместителем председателя городского совета – тогда как-то можно было оставаться депутатом советов разных уровней. Уважаемый, солидный человек, одно слово – Кручёных. И поехал он как-то вместе с генералом, который возглавлял управление внутренних дел области N, к себе на дачу. Там они посидели, потом пошли на берег сибирской речки посидеть у воды, поесть шашлыки и посмотреть на звёздное августовское небо – был конец августа, звездопад уже закончился, но звёзды в это время крупные такие бывают, если ты помнишь… вот такая романтика. Кроме Кручёных и генерала был там ещё его личный шофёр, по совместительству вроде телохранитель, и пара полковников милицейских – вполне безопасная компания. Директор химкомбината вдруг, насмотревшись на звёзды, решил искупаться в вашей реке – у вас как, народ в конце августа купается?

– Да нет, если не моржи, конечно.

– Кручёных решил искупаться, а потом у него остановилось сердце, и он плыл ещё пару километров вниз по течению, пока его вся эта компания из воды наконец не достала. Ты знаешь, был такой ужасный несчастный случай. А потом застрелили финансового директора шинного завода. Следователь прокуратуры, который тогда это дело расследовал, бедолага, оказался нервным очень – даже справка из неврологического диспансера имелась, где он перед этим лечился от нервного истощения, – и выбросился из окна. Теперь-то вот у нас путинский призыв, прокуроры просто на редкость уравновешенные. Что не помогло от продолжения напасти – расстреляли в подъезде управляющего делами вашего областного правительства. Как говорится, его-то за что? жил себе человек, бумаги перекладывал, контролировал исполнительскую дисциплину и организовывал совещания…

– Да, а ещё вот в прошлом году директора ликёро-водочного завода расстреляли на глазах рабочих из автоматов, начальника управления Центральным банком в тюрьму посадили, а там у него сердечный приступ случился, так ведь и не выжил. Я вообще-то могу существенно твой список дополнить, если нужно. Но что ты хочешь этим сказать? Все эти случаи что-то объединяет?

– Конечно. Ты ещё не понимаешь?

– Не понимаю. Зачем тебе всё это? Или, Андрей, ты куда-нибудь в Кремль хочешь жалобу написать, что в городе L постреливают?

– Вовсе нет. Просто все эти люди общались с Таракановым, обладали властью, а потом погибли.

– А в Петербурге масса людей была знакома с Путиным, потом отдельные личности погибли, а он стал президентом.

– Дело не в этом. Было или не было, а случись что, вот тебе раз – и пожалуйста.

– То есть?

– Теперь все боятся… Случись что-нибудь, а что-нибудь, знаешь ли, почему-то всё равно случается, легко представить, что оно произошло не просто так, а в силу угроз и замыслов ваших князей тьмы… тьфу, Тараканова то есть. Понимаешь?

– Ага. Все кругом – параноики, одна я нормальная.

– Примерно.

Казаков, кажется, в хорошем настроении. Он улыбается, что очень импонирует Тамаре: улыбается её работодатель редко, всё больше криво усмехается, усмешек у него две – чаще горькая, углами рта вниз, вторая, более редкая – хищная, неприятная, напоминающая оскал: верхняя губа приподнимается, обнажая зубы, угол рта ползёт вверх. Тамара улыбается ему в ответ – приятно видеть тебя в таком настроении, конечно, говорит Казаков, мне самому приятно, ведь теперь кто-то умрёт не зря, то есть как? недоумевает она, да всё равно как, перевернётся ли на машине, или получит инфаркт от пьянства, живут зря на нашей шее и этой прекрасной земле, так хоть от смерти их будет мне какая-то польза. Экий ты жестокий, шутит она, считая, что жестокости тут нет никакой, просто использование случаев судьбы, а ты знаешь, я ведь действительно думаю, что многие из них годятся разве что на удобрение, говорит вдруг он задумчиво, и она пугается, что Андрей помрачнеет и будет опять мало говорить с ней, и только много позже Тамара подумает, что ведь он говорил тогда серьёзно, и не может в это поверить. А потом и забывает про это.

8. Тамара

Я знаю, что ты не такой, как они. Но почему ты то поднимаешь меня до небес, то заставляешь чувствовать себя последней дрянью? ведь это ты делаешь не из наслаждения моим унижением, как другие, кто покупал за деньги это право. Но их кайф меня не задевал, как не ранили их слова, я сама шла к ним и говорила то, что они хотели. Ты же можешь уничтожить меня одним словом, одной интонацией – и не замечаешь этого. Откуда же ты такой взялся? Господи, кого Ты послал на мою голову?

Сначала я думала, что ты просто тупой, хотя и хитрый с опытом. Видали таких. Но ты можешь быть тонким, настолько, что чувствуешь, как дрожит каждый мой нерв, когда я касаюсь тебя. Как я боялась этих вечных мужских разговоров о тех, кто был у меня до тебя, и что я чувствовала, когда была с ними, а не с тобой, – ты никогда не говоришь об этом. Почему? Ни один из моих близких мужчин не обошёл этой темы в течение первой же недели близости. Отчего это не интересует тебя?

Жизнь – это медленное привыкание к одиночеству. Как рано нам преподают Пушкина «И постепенно жизни холод // С годами вытеснить сумел». Кто в четырнадцать лет может оценить эту мысль? А в двадцать два она уже стала мне родной. И я боюсь рассказать это тебе, поскольку это уже моё личное, а мой холод жизни – это не то, что может быть интересно тебе. Это даже мне самой неинтересно, хотя невыразимо грустно, так грустно, что ничего не жаль и тяжело на сердце.

Ты можешь уехать в любой момент, сейчас это единственное, что я понимаю в тебе. Как я боюсь этого. Как я боюсь полюбить тебя – как только я полюблю и почувствую, что не могу без тебя, ты обязательно уедешь. Что же ты делаешь со мной?

Как-то ты, смеясь, сказал мне, что современным российским девушкам нравятся романтические брюнеты, которые нежны, улыбчивы, мало пьют и делают много подарков. Ты подшучиваешь надо мной – мне нравятся именно такие мужчины. И не только мне, поэтому у моих подруг так популярны южане. Рядом с ними я чувствую себя уверенно, я знаю свою власть над ними. Здесь всё просто: услуга – деньги; после первой близости всё остальное для них уже бесплатно, так что тянешь, сколько можно, а потом быстро прощаешься. Шикарные мужчины, которые к тому же очень хорошо считают деньги.

Ты полная противоположность всем, кого я знала. Ты не ухаживаешь за мной, и это, оказывается, тоже может быть приятно. Когда мы идём мимо цветочниц, я никогда не могу угадать, подаришь ты мне цветы или нет. Это непредсказуемо, как и всё остальное.

Зачем ты встречаешься с этими людьми, которые только делают вид, что они знают, что происходит? Что это за игра? В нашей жизни ничего нельзя изменить, можно только подчиниться её течению… я не могу поверить в то, что ты не понимаешь таких простых вещей. Или ты невозможен в этом мире, сейчас и здесь, а поскольку ты здесь есть, то в нём становится возможно всё, даже моё счастье. В это тоже невозможно поверить, и я не верю. Я закрываю глаза, и тебя уже нет.

От тебя исходит тепло, и я не чувствую себя одинокой. Я не люблю тебя. Можно любить Бога, потому что Он – есть, а тебя нет или не будет уже послезавтра, какая разница? Мне с тобой просто интересно. И ничего больше. И я буду с тобой до тех пор, пока ты не скажешь, что пришло время прощаться, потому что я хочу знать, что будет с тобой дальше.

…Неужели всё-таки нельзя быть повнимательней и тактичней? У тебя такие шрамы на груди, как будто сердце уже вырезали. Неужели оно не чувствует, как мне больно?

9. Новое в дрессировке

Наступил лихорадочный сибирский жаркий июнь, вместе со студенческой сессией, которую Тамара сдавала, едва ли не впервые за четыре курса обучения в университете спокойно готовясь к экзаменам. В её бурной жизни в кои-то веки наступило затишье, она читала конспекты и учебники, перезванивалась с сокурсниками и старалась не задумываться о будущем. Казаков на пару недель улетел в Москву, оставив арендованную квартиру в её распоряжении, но она не приглашала никого в гости, справедливо опасаясь неизбежных расспросов и столь же неизбежных недомолвок. Расспросы и недомолвки приводят к слухам, а слухов о себе Тамара научилась бояться. Сплетни способствуют росту репутации людей высоко статусных и уничтожают жизнь обывателей, а Тамара считала себя обывателем, не считая свою подработку «девушкой по вызову» чем-то из ряда вон выходящим. В конце концов, каждый решает свои материальные проблемы как умеет.

Ей несколько раз звонили из агентства, интересуясь, когда Тамара начнёт работать. Она не порывала с ними полностью, внеся в кассу три тысячи рублей, однако от новых клиентов отказывалась. В агентстве не настаивали – Тамара и раньше периодически прекращала работать, предупреждая заранее, – такое ценилось. Желающих её заменить всегда хватало: агентство было легальным, официально оно предоставляло услуги по эскорту, охране, массажу и прочим разнообразным услугам, включая юридические. Случаи, когда девушек по вызову избивали, были редки, и каждый инцидент клиентам приходилось оплачивать очень дорого.

Пару раз ей звонил Выгребной – он звонил не на мобильный, а в съёмную квартиру, на номер, который дал ему Казаков, приглашал поужинать. Тамара согласилась, в результате оказалась в компании незнакомых ей мужчин и женщин, где её несколько раз пытались вывести на разговор о Казакове, от чего она каждый раз, смеясь, уходила. Отвезти её домой собирался молчаливый молодой красавец, которого звали Сергеем, и роль которого в этом ужине была Тамаре непонятна; на всякий случай она отказалась от его услуг, сказав, что Алексей Маркович пригласил, пусть и обратно доставляет, нечего; Выгребной расцвёл, вызвал такси, но до дому немного не довёз, пригласив прогуляться. Тамара со скукой подумала, что будет приставать, – и ошиблась; Выгребной шёл, смотрел на светлое в одиннадцатом часу летнее небо и говорил о чепухе. Она даже не заметила, как разговор перешёл на её учебу, университет, отдельные предметы, которые она должна была проходить. Когда Тамара поняла, что её по ходу проэкзаменовали – является ли она действительно той, за кого себя выдаёт, разговор уже перескочил дальше, к тому, что она собирается делать после окончания университета, карьере, замужеству – и не хотела ли бы она поработать в одной из солидных фирм, куда Выгребной мог её рекомендовать… Тамара достаточно неуклюже объяснила, что пока она об этом не думает, хотя только что демонстрировала, как она заинтересована в получении образования и профессиональном росте. Выгребной попрощался с ней очень любезно, попросив «звонить, если что». Тамара поняла, что он озадачен, – что-то в ней настораживало его, что-то не совмещалось в картине.

Потом Выгребной звонил и приглашал ещё, но она решила дождаться Казакова – её критического отношения к себе хватило на то, чтобы понять, что Алексей Маркович при всём его дружелюбии человек очень умный и весьма для неё опасный, а в случае раскрытия некоторых обстоятельств личной жизни на её дальнейшей служебно-административной карьере в городе L можно будет поставить жирный крест.

Казаков прилетел так же, как и улетел: позвонил из аэропорта. Было рано: московские рейсы летят в Сибирь ночью, пока Тамара нашла свой сотовый телефон, он уже перестал звонить, и зазвонил обычный, квартирный.

– Я сейчас буду. Свари кофе, пожалуйста.

– Это ты, Андрей?

В ответ она услышала гудки. «Как обычно, в своём стиле», – подумала она и побрела умываться.

– Куда ты собираешься? Лучше бы поспал.

– К вам в университет. Любимов организует встречу со студентами, – разрывая фразы на маленькие куски, сказал Казаков.

Выглядел он плохо: глубокая синева под глазами, мятая рубашка, щетина. Вместе с кофе он съел йогурт. Тамара отметила, что одновременно он внимательно разглядел её, изучил расстановку посуды в кухне и даже принюхался. У неё возникло твёрдое убеждение, что Казаков пытался найти следы пребывания гостей, но первое испытание она прошла успешно, он вроде бы остался доволен.

– А мне можно с тобой?

– Почему бы и нет. Если успеешь собраться, поехали, – пробурчал Казаков и скрылся в ванной.

Встреча со студентами была назначена в поточной аудитории на десять утра. Тамара сразу пошла туда, а Казаков отправился на кафедру, к Любимову. Сергей Иванович сообщил Казакову, что желающих поработать на опросах и различных креативных акциях собралось человек сорок, в основном с экономического и журналистского факультетов. «Но никто не понимает, чего вы хотите, – добавил он – и я не могу им этого объяснить».

– Как вы меня им представили? – спросил Казаков.

– Как представителя потенциальных инвесторов. И вообще – как самостоятельного богатого человека.

– Зря, – поморщился Казаков.

– А как ещё? – недоумённо спросил Любимов.

– Вы скажите им, что я кандидат наук, социолог, хочу поставить эксперимент, на который у меня есть деньги по западному гранту, а они на основе этого могут сделать свои будущие дипломные работы и, возможно, немного заработать. Первая версия годится для депутатов, студенты же способны к логическому мышлению, для них этот вариант не пройдёт.

– Да? А вы и правда в социологии что-то понимаете? Финансовые занятия не мешают? – не удержался от ехидства Любимов.

– Вообще-то, когда я защищался, социологические исследования ещё были официально запрещены, на любой опрос требовалось разрешение партийных органов и силовых структур. Финансовые же понятия пришлось освоить несколько позже, когда слово инвестиция стало отличаться от капитальных вложений, а социология в основном свелась к опросам общественного мнения. А вы, простите, по каким наукам защищались?

– По политическим – в советское время таких вообще не было. Извините, если задел. Но тогда… в общем, лучше объяснитесь со студентами сами. Я всё неправильно понял.

– Надеюсь, что, когда я скажу, что надо будет делать, вы поймёте меня правильно, – в словах Казакова прозвучала угроза, извинений он явно не принял. Сергей Иванович заметил это, хотел было ответить колкостью, но сдержался и спросил в ответ:

– Так и о каком же эксперименте пойдёт речь?

– О социальном действии… скажем, в трактовке Парсонса, реакции на него различных слоёв общества, а также замерах времени реакции.

Они собрались было уходить, но в это время открылась дверь, и на кафедру зашёл Том Джонсон, с обычной полуулыбкой не совсем адаптировавшегося к обстановке, но старающегося быть приятным для окружающих человека. Любимов поздоровался с ним и представил Казакова, который сообщил Джонсону, что раньше Сибирь была местом ссылки неблагонадёжных российских элементов, и заодно поинтересовался, не решило ли американское правительство перенять опыт царя и большевиков, выслав сюда его, Джонсона. Американец на всякий случай переспросил, шутка ли это, и, получив утвердительный ответ, радостно заулыбался и с гордостью заявил, что он – волонтёр. «Ну да, you have a double salary», – также дружелюбно заметил ему в ответ Казаков. Джонсон улыбнулся теперь куда менее широко и покивал головой. Казаков пожал ему руку, извинился, сказав, что нужно идти на лекцию, и они с Любимовым быстрым шагом двинулись через весь университетский корпус в аудиторию на назначенную встречу.

– Это что за двойной салат? я не понял, что вы у американца спрашивали, – поинтересовался на ходу у Казакова Любимов.

– Да этот волонтёр получает у себя в США двойной оклад за работу здесь, и ещё там что-то ему полагается типа командировочных. Они в очередь выстраиваются, чтобы поехать в развивающуюся страну, оказать русским посильную помощь.

– Надо же, а я-то думал, как же он тут живёт на зарплату доцента, – удивился Любимов.

– Вы ещё ему зарплату платите? – хохотнул Казаков.

– Университет платит. Но он же у нас работает, а это ихнее американское личное дело, насчёт доплат. Но всё-таки интересно, кто же у них там тогда наёмники, если это – доброволец, – продолжал размышлять на ходу Любимов.

– Какая разница, – фыркнул Казаков, и они вошли в аудиторию.

В аудитории оказалось не сорок, а добрая сотня человек. Казаков возмущённо посмотрел на Любимова, но тот только развёл руками. «То, что их так много, ничего не значит, – сказал он. – Не обязательно же всех нанимать, они просто лекцию пришли послушать. Не каждый же день у нас выступают богатые люди… простите, кандидаты экономических наук».

Казаков стал говорить. Голос у него был глуховатый и низкий, вдобавок начал он с довольно нудного вступления о том, что следует понимать под социальным действием, а что, не получая отражения в социальных структурах, теряется в них же как индивидуальный личностный случайный акт, не требующий соответствующей оценки и не порождающий обратных связей. Слушатели расслабились, и как-то почти без перехода голос Казакова стал звучать жёстче, отчетливей – от теоретических понятий он перешёл к примерам, от рассказа о ригидных статусных структурах он перескочил к характеристике того, как устроено общество региона N. Неожиданно в описании отдельных социальных ролей студенты стали узнавать себя и некоторых старших товарищей… а Казаков не пожалел красок для своей социальной карикатуры.

– В течение десяти недель мы будем создавать позитивные и негативные раздражители и замерять время реакции социума на эти раздражители. Возбуждение и замедление; включение обратных связей, подавление или, наоборот, рост раздражительных реакций. Общество нужно дрессировать, как собаку. Если бы это удалось, это было бы прекрасно. Есть, однако, такая возможность, что вместо собаки обнаружится тигр, да ещё вдобавок совершенно не поддающийся дрессировке. Кроме того, вполне возможно, что мы неправильно определяем его узловые точки, нажим на которые может вызывать какие-либо реакции. Всё может быть, включая и то, что может вообще ничего не быть.

Потом Казаков ещё говорил о том, что неплохо соблюдать на время указанных десяти недель определённую конфиденциальность относительно задач и методов выполнения проекта, так как их публикация уже является определённой провокацией, поэтому может нарушить чистоту эксперимента. Так что он предполагает разделить аудиторию на три группы – собственно производителей действия, участников коммуникации, которые должны будут сотрудничать со СМИ и, наконец, наблюдателей, которые должны будут проводить интервью в различных социальных группах на предмет возникновения реакции и характера этой самой реакции. После этого он спросил, кто хотел бы принять в этом участие, и предложил этой части остаться.

Он ничего не сказал про деньги, а его не стали сразу об этом спрашивать. Полтора десятка студентов ушло из аудитории. Казаков надеялся, что уйдёт половина. Не вышло.

Про деньги перед самым уходом спросили те, кто остался. Казаков сказал, что денег мало, он готов будет оплатить работу только каждого четвёртого, что составит примерно двадцать – двадцать пять человек. «А мы будем меняться», – заявил один из слушателей. Казаков пожал плечами.

Любимову была отведена роль «начальника штаба». Договорились о начале работы группы разработчиков, которая потом же и должна была начать действовать. Сергей Иванович не сопротивлялся, но вид у него был несколько ошалевший. После того, как все разошлись, он подошёл к Казакову и спросил: «С чего предполагаете начать?». «Да бог его знает, – устало ответил тот. – Может, они сами или вы чего-нибудь предложите. Время до первой недели ещё есть».

Сергей Иванович хотел, было, сказать, что он на такие роли не нанимался, что он любит, когда всё ясно-понятно и задачи заранее определены, а в такую вот дрессировочную идеологию он не верит и поверить не сможет по-любому. Но что-то при взгляде на Казакова удержало его от высказывания недоверия.

Тамара сидела рядом со своим одногруппником, которого, как и Казакова, звали Андреем. Она и вообще старалась поддерживать хорошие отношения с соучениками, по возможности принимая участие во всяких коллективных студенческих мероприятиях, а Андрей-джуниор, как она называла его про себя, робея, даже за ней ухаживал. За Тамарой тянулась слава разведённой умной и опытной женщины, и это привлекало её сверстников.

Она же, в свою очередь, не поощряла, но и не отвергала знаки внимания со стороны большинства однокурсников, одновременно стараясь дружить с однокурсницами. Это было удобно с чисто практической стороны – всегда можно было узнать расписание, взять конспекты и узнать разные полезные, снижающие затраты на учёбу, вещи. Дружбы, впрочем, не получалось: скорее, это был дружелюбный нейтралитет. Тамара не делилась своей личной жизнью и не любила выслушивать исповеди других: ей хватало таких впечатлений вне стен университета. Однако интимная откровенность была непременным условием молодой дружеской близости, так что подруг, в отличие от хороших знакомых, у неё не было.

Андрей сначала удивился, увидев Тамару: в основном в аудиторию пришли студенты-хорошисты, активно разведывающие любые новые жизненные пути. Он начал с ней болтать, но Тамара слушала выступление Казакова очень внимательно – он предстал перед ней с новой, неизвестной стороны, и эта последняя ей понравилась. Оказывается, он умел много говорить.

А потом она поняла, что впереди у них может быть ещё десять недель.

Тамара попрощалась с Андреем-джуниором, который сказал ей, что решил участвовать в этом эксперименте. Андрей явно хотел подробнее обсудить с нею это обстоятельство, но она не позволила ему это сделать. Тамара дожидалась Казакова на лавочке перед корпусом университета, где они и договорились встретиться. Казаков, не доходя до неё, с ходу взял такси, и они поехали домой, как про себя Тамара стала называть арендованную квартиру. В такси Казаков заснул, и Тамаре пришлось будить его, когда приехали, – он проснулся не сразу, и потом, когда уже поднимались по лестнице, Казаков шёл, опираясь на её руку. Как Тамаре показалось, он продолжал спать на ходу.

Казаков спал, а она смотрела на него и думала, что впервые он не просыпается от её взгляда, а она бережёт его сон. На неё накатывали и откатывали волны нежности, какие-то неопределённые мечты… которые при попытке их конкретизации мгновенно становились смешны. Через какое-то время Тамаре стало скучно, и она ушла в другую комнату, прикрыв за собой дверь и забрав книжку.

В комнате стоял казаковский дорожный чемодан с расстёгнутым замком. Тамаре стало очень любопытно, что там, но она удержалась. И потом ещё долго была этим довольна и гордилась собой.

10. Интриганы мёртвого сезона

Конец июня в России вообще, а в Сибири тем более – сезон, когда реальность начинает кончаться. Улицы миллионных городов внезапно пустеют, перед этим пережив массовые гулянья выпускников средних школ, но это ещё не конец: за этим последуют судорожные выплески абитуриентов вместе с их взволнованными родителями. Последние включают все свои связи, так что быстро выясняется, что любой сибиряк знаком с другим сибиряком уже через третьего человека, и эти наспех сшитые триады предпринимают такие изобретательные и организованные штурмы бюджетных мест в престижных вузах, что их китайские тёзки могут им только бессильно завидовать. Для репетиторов, экзаменаторов, работников приёмных комиссий, ректоров и деканов наступает время сенокоса.