О бабушках и дедушках. Истории и рассказы (сборник)

Я живо представил себе, как здоровая и невредимая бабушка возвращается домой. Все счастливы. Но она помнит обо всем, кроме своего долга. Воспаленное воображение нарисовало мне именно такую картину частичной потери памяти.

«Лучше бы она про что-нибудь другое забыла, например про тройки в четверти или про разбитую вазу, но ведь не вспомнит именно про деньги, уж я-то чувствую», – пару дней я провел, подробно изучая амнезию по имевшейся в доме медицинской литературе. Полученные знания меня не порадовали. Настроение ухудшилось до предела.

Ждать исхода не представлялось возможным, и я напросился на визит в больницу. Разумеется, признаваться в посещавших меня страхах в планах не было, но как-то прояснить ситуацию с бабушкиной памятью хотелось.

По дороге я провел разведку.

– Папа, а что, бабушка может про меня совсем забыть? – голосом, полным трагического сочувствия, поинтересовался я у отца-врача.

– А что ты натворил? – отреагировал отец, знавший, с кем имеет дело, и ни капли не поверивший в мою сентиментальность.

– Я ничего, просто так спросил. – Изобразить научный интерес, очевидно, не удалось.

– Ты не волнуйся. Я, если что, про тебя напомню. – После этой фразы я замолчал до самой палаты.

– Ну вот зачем вы ребенка в больницу притащили? – Бабушка была достаточно бодра.

– Сам вызвался, – сказал папа.

– Спасибо, Сашуль, мне очень приятно. Как дела?

А вот мне не было очень приятно. Вновь я испытывал стыд и самобичевание.

«Спроси, спроси ее про дни перед больницей», – шептал в ухо внутренний демон, державший в руках коньки, на которые я собирал деньги.

– Хорошо, – выдавил я.

– Очень твоей памятью интересовался, – огрел дубиной и меня и демона смеющийся отец. Я мгновенно вспыхнул.

– Моей памятью? – удивилась бабушка.

Я ненавидел себя, весь мир, деньги, коньки, копилки и особенно папу.

– Ага, вероятно, рассчитывает, что ты о чем-нибудь забудешь. Уж слишком тревожный голос у него был, когда спрашивал. – Отец упивался моментом, не подозревая, насколько далек был от истины.

– Слушай, а может, у меня и правда с памятью проблемы? Саня, напомни, что я должна забыть? Я не буду ругать, просто я грехов за тобой не помню последнее время.

Если бы я тогда знал, что такое сюрреализм, то точно бы охарактеризовал ситуацию этим словом. Я уже почти рыдал:

– Ты ничего не должна забыть! Я просто так спросил, когда услышал про болезнь! Я же все изучаю! – Это была правда. Я практически жил внутри Большой советской энциклопедии, если вдруг узнавал о чем-то новом.

– Да ладно, успокойся ты, ну забыла, значит забыла. Считай, что тебе повезло, – с улыбкой на лице «успокоила» меня бабушка. При этой фразе демон внутри меня начал смеяться. Я же был готов взорваться: «Повезло?!»

– Я пошел в туалет, – объяснил я свой уход голосом, дрожащим от обиды и разочарования.

«Деньги – зло. Я тону во вранье. Я больше никогда, никогда…» – вот такие мысли крутились в моей голове все дорогу из больницы домой. Я поклялся не давать в долг больше, чем готов потерять.

Вечером папа сдал мне мелочь, как это периодически происходило последний месяц, и спросил:

– Когда копилку-то разбиваешь?

Мне стало совсем нехорошо. В списке моих «никогда более» ложь находилась на первом месте, но рассказать отцу о судьбе накоплений в нынешних обстоятельствах означало бы катастрофу. Положение было полностью безысходным. Похолодевшими губами я пролепетал:

– Я ее уже разбил, так что мелочь больше не нужна. Спасибо.

– И сколько насобирал? – не отвлекаясь от книжки, поинтересовался отец.

Его равнодушие так диссонировало с бурей внутри меня, что мне казалось – этот контраст осязаем и виден невооруженным взглядом, как парашют Штирлица в известном анекдоте.

– Двенадцать рублей, – обреченность чувствовалась в каждом слове.

– Куда дел?

Я как раз в тот момент читал «Колодец и Маятник» Эдгара По. В рассказе инквизиция создала комнату, в которой стены сжимаются и загоняют жертву в бездонный колодец.

– В долг дал, – выполз ответ.

«Господи, если он не спросит кому, я обещаю тебе… Ну в общем, все обещаю, что хочешь!!!» – пронеслось у меня в голове.

– Кому? – Папа отвлекся от книги и посмотрел на меня с неподдельным любопытством.

Бога нет. О’кей. Я опустил глаза, обмяк, усох и начал сознаваться:

– Баб…

Вдруг зазвонил телефон. Я рванул к нему:

– Але!

– Саня, это бабушка. Папа дома? И, кстати, не забудь у меня свои двенадцать рублей забрать, когда в следующий раз придешь.

– Да мне не горит. – От щек можно было прикуривать в тот момент. – Пап, тебя.

За время их разговора я стремительно почистил зубы, разделся, лег спать и, поняв, что не засну, учился изображать спящего. Папа так и не заглянул. Я вошел в роль и вырубился.

Эпилог

Через два дня я заехал к бабушке, забрал деньги, положил их в варежку, которую немедленно оставил в трамвае. Я не удивился и не расстроился. В графе «Уроки» стояло «Оплачено».

Оксана Ветловская

Золотое сечение

Двадцать одна строка. Сначала – вроде как вопрос, только без вопросительного знака, потом – ответ. И точка между ними. Вопрос занимает тринадцать строк. Ответ – восемь. То, что надо!

«Бабуль, я еще одно нашла».

И читаю. Это такое условие – если найдешь подходящее, прочитай. Читать нужно не так, как я читаю обычно – то есть про себя и очень-очень быстро, – а вслух, не торопясь и с правильной интонацией. Интонация – это громкость, темп и еще несколько признаков. Такая словесная музыка, которая записана знаками препинания: например, к запятой интонация падает, но не так сильно, как к точке.

Музыку я люблю. Когда я слышу музыку, особенно классическую, то замираю на месте и почти не дышу, настолько красиво. А с интонацией у меня дела плохи. Я не знаю, для чего она нужна, ведь меня понимают и так. И я говорю, как получается.

«У нас очень монотонная речь», – поясняет мама в телефонную трубку, в очередной раз записывая меня на прием к логопеду. «Матильда, ну когда ты уже заговоришь по-человечески, а не как маленький робот?» – папа мимоходом накрывает мою макушку большой ладонью. Я не отвечаю. Я никогда не отвечаю на те вопросы, на которые не знаю ответа или которые считаю бессмысленными. Матильда – это не настоящее имя, а прозвище. У меня три прозвища: папа зовет меня Матильдой, мама – котенком, бабушка – Ломоносовым. А имя у меня самое обыкновенное.

Прозвище от папы – из-за моей стрижки. Матильда – имя выдуманной девочки с такой же прической, как у меня, героини любимого папиного фильма, который я не видела, потому что он, во-первых, как мне говорят, слишком взрослый, во-вторых, художественный. Художественные фильмы я не смотрю: они рассказывают о вымышленных событиях и потому очень скучны. Мультфильмы я не смотрю тем более. Там все рябит и мелькает, и происходит слишком быстро, так что у меня начинает кружиться голова и даже может стошнить. Еще предполагается, что я должна смеяться, но я не вижу ничего смешного в том, что животные разговаривают, как люди (какая глупость), и бьют друг друга по голове разными предметами (это очень больно и от такого может быть сотрясение мозга). Смеялась я при просмотре фильма только раз («за всю жизнь», – любит добавлять мама), когда слон окатил фотографа водой из хобота. Это было действительно смешно. Было бы здорово, если бы и меня слон окатил водой, но поблизости слон только в зоопарке, и я там ни разу не была. («Не представляю, как мы отреагируем на животных в клетках», – делится мама с подругами.) Я вообще люблю документальные фильмы про животных, но еще больше люблю про космос – о том, как появилась наша Вселенная, о том, как из межзвездного газа зарождаются звезды, существуют миллиарды лет и превращаются в черные дыры (невероятно интересно!) – а еще люблю фильмы, в которых рассказывают про бактерии и вирусы. Или про насекомых. Одна из моих любимых книг – «Полная энциклопедия насекомых и паукообразных». Она очень тяжелая, поэтому я ее всегда держу на столе, не убираю в шкаф, чтобы было удобно читать каждый день.

Я все всегда делаю так, чтобы было удобно. Волосы я обрезала сама, потому что длинные волосы – очень неудобно. Мама, когда меня увидела, сначала сделала круглые глаза, а потом отвела в парикмахерскую. «Подстригите нас по-человечески». – «Я хочу совсем короткую стрижку, как у мальчика», – сказала я. «Но ты же девочка, – сказала парикмахер. – Я подстригу тебя красиво, как девочку». – «Почему я девочка?» – спросила я. «Ну, бывают мальчики, а бывают девочки…» – «Я знаю, почему бывают мальчики и девочки», – сказала я. – Потому что в мужских половых клетках бывают икс-хромосомы и игрек-хромосомы, а в женских половых клетках только икс-хромосомы, и когда мужская половая клетка сливается с женской…» Парикмахер в зеркале сделала круглые глаза и выронила ножницы. «Почему так случилось, что у меня две икс-хромосомы?» – «Не обращайте внимания, мы немного со странностями», – сказала мама. «Сколько тебе лет?» – почему-то шепотом спросила меня парикмахер. «Пять лет и четыре месяца». – «Она у вас что, вундеркинд? Ребенок индиго?» – также шепотом спросила парикмахер у мамы, когда мы уже собрались уходить. Мама нахмурилась и пожала плечами.

Я читаю с двух лет. Я люблю свободные мягкие футболки и штаны и не люблю платья, потому что неудобно: подол болтается. Я не играю с другими детьми и вообще никогда не играю, потому что это неинтересно и бессмысленно.

Последнее маму особенно огорчает. Мама очень любит приглашать к нам домой своих подруг с детьми или бывать у них в гостях: много-много говорить и смеяться на кухне, и чтобы дети в это время все вместе играли в соседней комнате. Но я ненавижу, когда в моей комнате бывают чужие дети – они все передвигают со своих мест, ломают и портят, и не люблю ходить в гости, потому что там очень скучно и шумно, а вместо научных фильмов по телевизору запускают сплошные мультики.

Со мной маме трудно. Летом (двадцатого июня – у меня есть свой календарь, чтобы каждый день знать, какое число) мы едем в гости на день рождения маминой подруги. За город, в дом на одну квартиру, который называется «коттедж». Там много комнат, мало мебели и совсем нет книг. Я хочу пойти в дальние комнаты, чтобы поискать научные книги или хотя бы телевизор, но меня выводят на улицу. «Иди, побегай с ребятами». На улице – скучный подстриженный газон, пластмассовая горка, много разбросанных игрушек. Бегают дети. Кто-то хлопает меня по спине и кричит: «Догоняй!» Я отхожу в сторону. Скучно, скучно. Возле ограды, где трава нормальной длины, я вижу небольшое гнездо рыжих лесных муравьев (род формика, семейство муравьи). Вот это интересно! Я сажусь на корточки и начинаю наблюдать. Вскоре ко мне подходит мальчик старше меня. «Ты чего?» – спрашивает он. «Муравьи», – говорю я. И начинаю рассказывать, как здорово у муравьев все устроено, ведь у них есть разные профессии, они умеют находить дорогу домой и свои гнезда они строят так, что те не промокают даже в самый сильный ливень и отапливаются гниением веточек, из которых построены, поэтому в муравейнике даже зимой тепло, а наука, которая изучает муравьев, называется мир-ме-ко-логия. Мальчик слушает и все больше хмурится. Прямо как мама, когда я начинаю ей рассказывать что-нибудь интересное и научное. Вдруг мальчик вскакивает, начинает расшвыривать муравьиное гнездо ногами и прыгать на нем. Я говорю «прекрати» четыре раза. Три – обычным голосом и четвертый раз – очень громко, так, как со мной разговаривают, когда я не хочу отрываться от книги. Мальчик только смеется – и продолжает. Тогда я беру ракетку для бадминтона, которую мальчик принес с собой, и бью его ребром ракетки по лицу. И снова. Не очень сильно – так, чтобы было больно, но не было сотрясения мозга. Дальше становится невыносимо шумно: мальчик вопит, зажимает нос и его утаскивают под мышки, меня тоже уводят, и все страшно громко кричат. В углу гостиной я сажусь на корточки, и закрываю уши ладонями, и так сижу, пока мама не увозит меня домой.

«Почему ты меня постоянно позоришь? Всякий раз – что-нибудь да случается! С тобой невозможно никуда выйти! Зачем ты разбила тому мальчику лицо до крови?» – «Затем, чтобы он прекратил разрушать муравейник. Я ему четыре раза сказала „Прекрати“, но он не понимает слов, потому что он злой и глупый». – «Господи, какой-то муравейник!» – «Не какой-то. Он убил муравьев и разрушил их дом. Тебе бы не понравилось, если бы наш дом разрушили, а нас убили». – «С тобой чокнуться можно! Ну что о тебе подумают?» – «Мне неинтересно, что обо мне думают другие люди». – «Просто чокнуться можно…»

Врач называется психоневролог (пси-хо-нев-ро-логия – это набор наук, которые изучают поведение человека). В кабинете много игрушек (скучно), и компьютер с замечательно большим экраном (интересно), и довольно любопытные схемы и таблицы на стенах про развитие детей. Я их рассматриваю, читаю и задаю разные вопросы. С врачом, молодой и красивой, интересно разговаривать: она мне рассказывает про нервную систему человека, а я ей – про то, чем бабочка-капустница отличается от бабочки-боярышницы и какие бывают виды галактик (спиральные – как наша, эллиптические и неправильные). Врач смотрит мои рисунки в альбоме, который мама принесла с собой, и спрашивает: «Это что?» – «Это наша Солнечная система. Солнце, Меркурий, Венера, Земля…» – «А это?» – «Клетка листа березы под микроскопом. Я ее нарисовала по памяти, поэтому получилось не очень похоже». – «Может, вы нам какие-нибудь таблетки выпишете?» – спрашивает мама. Уже в третий раз. «Какие вам таблетки? – врач смотрит на маму поверх очков. – Ребенок совершенно здоров. Она хорошо идет на контакт, распознает эмоции, у нее очень разносторонние интересы, феноменальный для ее возраста словарный запас, отличная память. Интонацию подкорректируете с логопедом. Вы в детсад, так понимаю, не ходите?» – «Какое там». – «Вам надо в какую-нибудь группу для одаренных детей, а потом в специальную школу, там ей будет проще общаться со сверстниками…» – «Да где ж в нашем городе специальная школа?» – «Возможно, придется организовать домашнее обучение». – «Эдак она вообще одичает».

С логопедом у меня не складывается. Логопед, крупная женщина с волосами цвета морковного сока, предлагает мне подражать звукам, которые издают разные животные: корова, кошка, собака, коза. А еще – подпевать детским песням, которые она включает на магнитоле. Я объясняю, что при всем желании не смогу правильно изобразить мычание коровы, потому что у меня по-другому устроены гортань и голосовые связки, а вместо детских песен прошу включить «Времена года». «Очень упрямый характер, – говорит логопед маме. – С ней невозможно договориться, все поперек. Вам надо к психологу, а может, и к психоневрологу». – «Мы там уже были», – вздыхает мама.

С группой для одаренных детей получается, как с логопедом. Даже хуже. Поначалу мне нравится то, что там можно играть в шахматы (единственная игра, которая мне интересна) и собирать головоломки. А еще в комнате для занятий много книг. Но всё по расписанию, и это ужасно. Когда я хочу играть в шахматы, надо идти гулять – ловить мяч и кидать другим детям (скучно), и я просто отхожу в сторону. Когда я хочу поговорить про деление клетки, все обсуждают какую-то вымышленную историю про стрекозу и муравья, которые разговаривают как люди (глупость, глупость!). Когда все садятся рисовать картинки на тему «Здравствуй, осень!», я объясняю, что осень не может здравствовать, потому что это время года, а не человек. Суббота, занятия закончились. Для меня – насовсем. «У нее ненормально развитый логический интеллект при полном отсутствии образного мышления и патологическом упрямстве, – говорит педагог моим маме с папой так, будто я нахожусь где-то далеко, а не стою рядом. – У нас занимаются чувствительные дети, дети с тон-н-нкой душевной организацией, а она рассказывает, как коалы кормят детенышей собственными какашками». – «А что такого, – говорю я, – это научный факт. И я сказала – пометом». Тут папа начинает хохотать на весь коридор. «Надо же было ржать, как конь, – недовольно говорит мама, когда мы идем по улице. – Что о нас подумают?» – «Опять ты облажалась, Матильда», – весело говорит папа. «Что из тебя вырастет, котенок?» – грустно спрашивает мама. «Ученый, – отвечаю я. – Только я пока не решила, какой – астроном или вирусолог». – «У тебя еще есть время подумать», – говорит папа. Ему почему-то снова смешно. А маме – нет. «Я хочу наконец снова работать. Нормальные дети ходят в детсад. Надо что-то решать».

Мама с папой решили: пока для меня не нашлось другой подходящей одаренной группы, я пять дней в неделю хожу к бабушке. «Едва ее уломал», – сказал папа маме. Это значит – еле уговорил. Переносное значение.

Моя бабушка – не такая, как у других детей. Она нечасто приходит к нам в гости и совсем редко приглашает к себе. Не печет пирожков, не вяжет шарфов. Сидит не во дворе на скамейке, а дома, за компьютером. Папа говорит, что она занимается сайтами по медицине. Моя бабушка раньше была врачом. Хирургом. Самым настоящим. Резала скальпелем людей, чтобы их вылечить. Такое не каждый может. И разговор у нее очень короткий. «Давай условимся, Ломоносов, – говорит она, наклоняясь ко мне. – Если ты будешь меня слушаться, мы отлично поладим. Ты можешь брать любые книги и смотреть фильмы по дивиди, сколько душе угодно. Но если я сказала «идем обедать» – значит, мы идем обедать. И если я сказала «идем гулять» – значит, идем гулять. Заупрямишься – у тебя будет три дня на исправление. Не исправишься – будешь показывать свой характер где-нибудь в другом месте. Хорошо?» Короткие (совсем как у мальчика!) волосы: уголь и иней. Твердое прямоугольное лицо. Очки – как и глаза – отсвечивают голубым арктическим льдом. «Не хорошо», – хочется сказать мне, но я только молча киваю. «Вот и славно», – говорит бабушка. «Не славно», – хочу возразить я – и молчу.

Но, кажется, мы и впрямь поладим. Я люблю заниматься своими делами: читать, рисовать в альбоме или смотреть документальные фильмы Би-би-си, и чтобы меня никто не трогал. Бабушка любит то же самое, только вместо рисования у нее – сидение за компьютером. Дома у бабушки книг – как звезд на ночном небе. Могучие, будто ракеты-носители, шкафы поднимаются в полумрак высоченных потолков. Это неправда, что у меня нет образного мышления: я представляю, как книжные шкафы-носители с ревом включают двигатели и выводят большущую бабушкину квартиру на орбиту Земли. Выглядываешь в окно – а там глянцево-голубой, в молочной пенке облаков, бок нашей планеты. Окна у бабушки сплошь заставлены комнатными растениями. Я тоже хочу, чтобы у меня дома были свои растения, и прошу бабушку подарить мне какое-нибудь. Она спрашивает: «А слабо вырастить из черенка?», и теперь я каждое утро проверяю, чтобы в стаканах у листа сенполии и веточки фикуса Бенджамина было достаточно воды, и жду, когда появятся корни. В шкафах, помимо книг, есть вещи, которые изображают людей, животных и даже машины, но это не игрушки, а статуэтки. Их нельзя трогать, и потому они интересны. Еще есть пианино, которое бабушка никогда не открывает, а на нем стоят фотографии: мой папа, больше похожий на мальчика, мой дедушка, которого я никогда не видела (острое тонкое лицо в острой тонкой рамке, очки, солнечные волосы), похожий на моего папу, – и большая пушистая кошка на подоконнике. Я спрашиваю бабушку, где теперь эта кошка, и получаю ответ: «На том свете». – «На каком – на том?» – «Там же, где твой дед. Иди почитай что-нибудь, я работаю». Про дедушку я знаю, что он тоже был хирургом, как бабушка, и что его давно нет. «Он слишком много себя отдавал пациентам, чрезмерно много», – сказала бабушка как-то раз. Я понимаю, что бабушка сердится на дедушку за то, что тот не с ней, а «на том свете». Правда, у дедушки там есть кошка, так что ему не очень скучно. А у бабушки есть я.

«С тобой не соскучишься, Ломоносов, – говорит бабушка, когда я на прогулке рассказываю ей о том, что есть бактерии, которые живут в вулканах (правда, подводных), а там ужасно горячо. – Только разговариваешь ты, как платежный терминал. Надо что-то с этим делать». Я уже поняла, что если бабушка решает что-то делать, то сопротивляться бесполезно. Когда я не хочу идти обедать, потому что читаю книгу про ископаемых животных (невероятно интересно!), бабушка говорит: «Хорошо, сегодня ты не будешь обедать. Сиди голодная и помни: у тебя есть три дня, чтобы исправиться. Если за это время не надумаешь приходить на обед, когда тебя зовут, – будешь отказываться от обеда где-нибудь в другом месте, а не у меня». Через час я прошу есть, но бабушка непреклонна. Голодной мне сидеть не нравится, поэтому я исправляюсь уже на следующий день. С прогулкой точно так же: когда я отказываюсь идти гулять, бабушка просто уходит одна. Оставляет меня дома. И говорит вместо «до свидания»: «Возьми энциклопедию и прочитай, что такое гиподинамия». Я прочитываю, и назавтра бегу по лестнице впереди бабушки.

В шкафах-ракетоносителях есть книги, наверное, обо всех науках мира. Больше всего книг по медицине. Они очень трудно читаются, эти книги: на десять слов только одно понятное. После такого чтения кажется, что в голову запихали мокрое и тяжелое махровое полотенце, но я не сдаюсь. Еще там много непонятных и жутких картинок, которые называются, например, так: «трепанация черепа». Бабушка заглядывает в книгу через мое плечо и говорит: «Знаешь, Ломоносов, по-моему, такое тебе пока не по зубам». Я нехотя соглашаюсь. В голове гудит от загадочных терминов: «пункция», «абазия», «тахикардия пароксизмальная». Я смотрю значение этих слов в энциклопедии, но все равно мало что понимаю, и, окончательно сдавшись, иду смотреть фильм про исследование Плутона. Человеческое тело такое же сложное, как космос, и надо быть очень-очень умным, чтобы знать, где и как его разрезать скальпелем, чтобы вылечить.

Еще в шкафах очень много художественных книг. Их я открываю только затем, чтобы убедиться, что там нет ничего интересного (то есть научного), и больше уже не притрагиваюсь к ним. Даже к книгам с картинками, которые, как говорит бабушка, когда-то были папины. Скучно, скучно. Среди бабушкиных художественных книг есть такая особая разновидность, которая называется «стихи». Это самая бессмысленная вещь на свете. Еще более глупая, чем дурацкая история про стрекозу и муравья. Слова составлены в строчки-столбики и все вместе почти ничего не обозначают. Кружевом, камень, будь. И паутиной стань. Неба пустую грудь. Тонкой иглою рань. Камень не может стать ни паутиной, ни кружевом, потому что камень – это камень. Он может стать песком. А небо нельзя ранить, потому что там только газ, капли воды и кристаллы льда. Чуть повыше написано: «Я ненавижу свет однообразных звезд». Я захлопываю книгу и читаю имя на обложке: Осип Мандельштам. Дурак ты, Осип. Звезды не однообразные, у них много невероятно интересных разновидностей: красные гиганты, белые карлики, коричневые карлики, сверхновые, нейтронные звезды… И ненавидеть их – очень глупо.

Только в одном мы с бабушкой не можем договориться: она очень любит стихи. Я не понимаю, как человек с такой полезной профессией может любить такую бесполезную ерунду. Бабушка часто включает радио, где стихи читают – ужас! – вслух. С подвываниями. Это называется «читать с выражением». Я тогда беру книгу и ухожу в дальнюю комнату, чтобы не слышать. «Стихи – одна большая глупость», – говорю я за обедом. «Эх, Ломоносов, ты просто еще не доросла до того, чтобы понимать поэзию. Хотя какой ты Ломоносов – он, между прочим, стихи писал». – «Что – правда? – не верю я. – Ученый писал стихи?» – «Пойдем, сама убедишься», – бабушка идет к шкафу, достает книгу, показывает. Михаил Ломоносов. Оды. Стихотворения. Открываю книгу и читаю первое, что попадается на глаза. Я знак бессмертия себе воздвигнул. Превыше пирамид и крепче меди. Что бурный аквилон сотреть не может. Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру, но смерть оставит. Велику часть мою, как жизнь скончаю.

Это немного понятнее, чем про небо с пустой грудью. Совсем-совсем немного. Вот просто на чуть-чуть. «Что такое аквилон?» – спрашиваю я. «Древние римляне так называли сильный северный ветер». – «А что такое знак бессмертия?» – «Это могут быть самые разные вещи. У Ломоносова – его научные открытия. И его стихи. Человека давно нет, а книга его стихов есть».

Над всем этим я очень долго думаю. Получается, знаменитый ученый может писать стихи. Самую бесполезную вещь на свете. Как я смогу стать ученым, если не понимаю, для чего нужны стихи?

«А мой дедушка…» – «Что – дедушка?» Я молчу. Прошло два дня. Мы обедаем. Бабушка не любит, когда я болтаю за едой. «Ну – он ведь тоже „скончал жизнь“. Он оставил знак бессмертия?» – «Оставил, – бабушка вздыхает. – Он спас жизнь очень многим людям. У тех людей родились дети, а у них – свои дети. Это и есть его знак бессмертия». – «А». Это все, что я могу сказать. Кажется, в стихах все-таки есть какой-то смысл. Непонятный, еще непонятнее, чем в книгах по медицине. Но есть.