Дурман

– Нет. Я про камеру.

– А, это. Я завела блог.

– Блог?

– Ну да.

– Зачем?

– Чтобы развлекаться.

– Классно! Будешь снимать свои танцы на видео?

– Какие танцы, Соф, успокойся. Это никому не нужно.

– Так как же ты хочешь стать популярной, если не будешь показывать свой танцевальный талант? Сама же говорила, что k-pop популярен. А ты круто танцуешь.

– Есть куча людей, еще круче танцующих. Зачем кому-то смотреть на мои конвульсии?

Крис как всегда. То ли напрашивается на комплименты, то ли и правда недооценивает свои способности.

Я достаю телефон и пишу Диане из параллели: «У тебя есть ответы на тест по алгебре?» – «Да». – «Можешь сфоткать и прислать мне?» Меньше чем через минуту ответы на тест снова у меня, и я отправляю их Тиму. Я делаю это не потому, что люблю его, а потому, что могу сделать. Это важная разница.

– Буду дурачиться на камеру, делать макияж и рассказывать о своей крутой жизни, – говорит Крис. – Вот что интересует публику, а не твои восхитительные таланты. Ты все еще думаешь, что талант может принести славу? Пфф… Люди хотят знать, что ты ешь и с кем спишь. Им нужна только чужая крутая жизнь и лучше в самых грязных подробностях.

– Ты – ученица средней школы искусств, – говорю и передаю Крис сигарету. – У тебя нет крутой жизни.

Хотя понимаю, что должна сказать совсем другое: «Ты – танцовщица! Талантливая танцовщица! И если не это, то что тогда может быть важнее?» Но эту мысль оставляю при себе. Крис все равно меня не послушает. Никто не послушает. Пока я не добилась всемирного успеха, я – лишь пустое место. И изо дня в день должна доказывать этому миру, что имею право быть здесь. Когда мои картины будут висеть в Лувре, только тогда мои слова начнут растаскивать на цитаты под видом дико мудрых мыслей. Даже если я скажу откровенную чушь.

– Ну, об этом мы не будем рассказывать, – отвечает Крис. – Запомни: люди видят тебя такой, какой ты позволяешь себя видеть. Поняла? Говоришь, что успешный художник. И они ведутся на это. Правда никого не волнует. А скажешь, что не выиграла ни один тупорылый школьный конкурс, прослывешь неудачницей.

– Что по сути так и есть.

– Ой все, не хочу больше слышать этого нытья.

Школьный двор наполняется едва слышным звонком на урок, но мы продолжаем стоять в курилке. Крис не спеша тушит окурок все о тот же ржавый забор и выбрасывает его в импровизированную урну из банки кофе с надписью Lavazza, а затем говорит:

– Так с чего ты взяла, что песня про тебя?

– Как минимум, он знал, что сегодня закончится мое наказание и мне отдадут телефон.

– И?

– Я буду в сети и смогу услышать песню.

– И?

– Выкладывать песню раньше не было бы смысла, потому что я бы ее не услышала вместе со всеми.

– Очень слабый аргумент. Я могла бы дать тебе свой телефон, чтобы ты послушала песню.

– Тогда почему он не выложил ее раньше или позже? Почему именно сегодня?

Поднимаю цветочный горшок, и мы с Крис возвращаемся в школу. У самых дверей я торможу и оглядываюсь по сторонам. Школьный двор уже опустел. Но меня не покидает ощущение, что кто-то смотрит.

Глава 2. Фиалка

2.0

Третий вечер подряд я хожу на стройку, про которую рассказывала Крис в курилке. Здесь довольно сыро и уныло, аж холодок пробегает вдоль позвоночника. Признаю, в своем рассказе несколько преувеличила крутость этого места. И все же еще надеюсь, что в любую секунду появится Тим и все мои томления окупятся. Он же знает, что я здесь! Он должен догадаться, что я жду его! Ну, или сам захотеть сделать мне сюрприз. Неужели так сложно? Но Тим не приходит ни в один из вечеров. Вообще никто не приходит. И я продолжаю делать вид, что работаю над картиной для Весеннего фестиваля.

Творческие конкурсы – еще одна фишка нашего хелл-хауса. Простите, школы искусств. В конце каждой четверти у нас проходит фестиваль, где ученики демонстрируют свои таланты. Надо же как-то показать, что детей чему-то научили. Можно участвовать в свободной программе или конкурсной. Победитель по мнению жюри получает «отлично» в четверти по профильному предмету. Победитель по мнению самих школьников – бонусные баллы. Терять здесь нечего, кроме уязвленного эго из-за проигрыша. Разве вообще можно сравнить две картины или два танца и сказать, что только один лучше? Это как? Какие критерии оценки? Все равно, что спросить у ребенка, кого он любит больше: маму или папу. Или спорить, кто лучший художник всех времен и народов: Ван Гог или Сальвадор Дали. Поэтому многие решают вообще не участвовать. Или показывают свое творение в свободной программе – так безопаснее. Потому что, как ни крути, но это базовая потребность творцов – показывать. Или, я бы даже сказала, обязанность.

Но самое интересное происходит на Летнем фестивале для выпускников. Это последний для них конкурс, а награда – грант на обучение в Академии искусств. В жюри сидят преподаватели Академии, и именно они решают, кто будет у них учиться, минуя вступительные экзамены. Если говорить коротко о мечтах, то вот моя. Ведь другого шанса попасть в Академию у меня нет. Родители никогда в жизни не оплатят обучение, хотя именно они сами и привели меня в знаменитую на весь город хеллинку. Правда, вовсе не потому, что разглядели во мне какие-то задатки художника…

Белые листы для акварели разбросаны на грязном бетоне и раздражают до безумия. Я целюсь карандашом в бумагу, но мне совсем нечего сказать миру – сплошное rolling stone в моей голове. Ааа, как же бесит! Я не вижу картину в своем воображении, а значит, не могу рассказать историю, чтобы потом изобразить ее в одном кадре. Все, что я вижу, это белые листы на фоне безжизненной стройки и вокруг ни души.

Откладываю в сторону акварельную бумагу и принимаюсь за папку. Наклейки на ней уже поистрепались и отходят по краям. Я приглаживаю изображение гитары, сильнее надавливаю на портрет Фриды и приклеиваю обратно оторвавшийся язык к ярко-алым губам. Только это вообще не помогает. Моей папке для акварели, усыпанной разноцветными наклейками, давно пора на пенсию. И тут я вижу образ.

Склоняясь над белым акварельным листом, касаюсь коленями грубого бетона и случайно натыкаюсь на торчащий гвоздь, но не чувствую физической боли. Пока меня охватывает эйфория, быстрыми движениями набрасываю силуэт: на автобусной остановке одинокая девушка в порванном платье и с дырой в области сердца. Босая, она стоит под навесом и сжимает в руке вырванное сердце, пока прохожие остаются в стороне. Дождь размазал тушь по кукольным щекам, бальное платье испачкано кровавыми пятнами, а волосы…

Выхватываю прядь своих волос: это уже не колокольчик. После второго мытья краска чуть вымылась, и оттенок кудрей стал напоминать фиалку. Еще чуть-чуть и я стану платиновой блондинкой, как Крис. Ведь именно так и задумывалось. Перебираю в пенале маркеры, нахожу максимально фиалковый и дарю девушке волнистые локоны. А еще добавляю пару выдранных клоков на земле. Любуюсь наброском, а затем откладываю его и сажусь обратно на деревянную балку. Все не то. То есть все то. Но с этим мне нельзя на школьный конкурс, если я не хочу, чтобы меня сразу же увезли в дурку.

Решаю отвлечься и проверить сообщения в телефоне. Пусто. Ни пропущенных звонков, ни уведомлений мессенджеров. Даже Крис молчит. Видимо, ей надоело, что все наши разговоры сейчас в конце концов сводятся к песне.

Отключаю мобильный интернет и снова включаю. Опять ничего – хотя интернет работает исправно, даже в этой дыре. Перезагружаю телефон – снова все в порядке. Просто сообщений нет. Просто меня никто не ищет. Просто я никому не нужна. Как дура, сижу на этой стройке и жду, когда кто-нибудь вспомнит обо мне. Ну хорошо, не кто-нибудь. Я жду конкретно одного человека. Жду Тима. А он даже не пишет. И почему же я продолжаю на что-то надеяться, если сама все испортила?

Распутываю наушники и включаю песню «Ее ненависть».

Даже не смей, от нее руки прочь

Эти губы лишь для поцелуев смерти

И по запястью сочится кровь

В ней для любви не осталось места

Иголки втыкая, сама себя ранит

И думает, что умрет кто-то другой

Вновь ее сердце забьется, кто знает

Быть может тогда она станет живой

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Ты можешь стать лучше, но зачем

Если ей все равно будет этого мало?

Ненависть сжирает нутро как огонь

Сама так решила – стать царицей Ада

По городу ненасытная бродит до темна

Людские слезы – вот чего она хочет

И я готов свои все до капли отдать

Если это хоть немного от боли поможет

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Твои мечты не глупые

На рассвете я видел сон сегодня

Твои мечты не глупые

Дурман шептал: все возможно

Я знаю

Твои мечты не глупые

Не верь всему, что говорят

Приходи

И я спою тебе песню

Как с ума меня сводит дурман

Слушаю ее уже в сотый раз за день и никак не могу насытиться. Музыка – чистый кайф. Бит так приятно разливается по венам, что невольно начинаю дрыгать головой в такт. Я бы сказала, что песня шикарная, или, как пишут на странице Тима, огонь. Если бы точно знала, что она не обо мне.

Ловлю каждую фразу и примеряю на себя. «Иголки втыкая, сама себя ранит и думает, что умрет кто-то другой» – это про мои шрамы. Я тереблю кожаный браслет на запястье. Тим знает о шрамах, но не знает, почему я это делаю с собой. Он никогда не задавал вопросов. Как будто и так знал ответ. «Ты можешь стать лучше, но зачем, если ей все равно будет этого мало?» – я не принимаю людей такими, какие они есть, меня бесят чужие недостатки, да. «Людские слезы – вот чего она хочет. И я готов свои все до капли отдать, если это хоть немного от боли поможет» – ой все.

Выключаю плеер – на сегодня, пожалуй, хватит. Да, я бы хотела, чтобы мне посвятили песню. Но только не эту. Я мечтаю о романтичной балладе: я увидел тебя и понял, что это любовь до гроба, ты самая красивая девушка на планете, рядом с тобой мое сердце бьется чаще, держи меня за руку, люби меня нежно и прочие тошнотворные сопли. А не вот это вот. Почему так сложно признаться в своих чувствах и просто сказать как есть? И я сама не понимаю, кого сейчас имею в виду: Тима или себя.

А в голове продолжает звучать: «Я знаю, твои мечты не глупые…»

Перевожу взгляд на разбросанные по бетону листы. Сдавать работу на Весенний фестиваль через неделю, а у меня ничего нет. Нет даже идеи. Осталось всего две попытки доказать, что я чего-то стою. И либо я окончу школу победительницей, которая смогла, которая всем доказала, что может. Либо так и останусь лузером. Каждый раз, каждый чертов раз победа достается Мие. Но за что? Ее картины посредственны, в них нет ничего особенного. Почему же она первая? И не совпадение ли, что ее мама психологиня в нашей школе, а? В мире, где все куплено, мне не светит ничего.

Я уверена, что рисую лучше всех своих одноклассников. Да что там, я самая крутая и талантливая во всей школе искусств. Но никто этого не видит. Они глупцы. Слепые глупцы. Через несколько лет, когда я добьюсь успеха, они об этом еще пожалеют. Будут набиваться в друзья, рассказывать журналистам, как мы дружили в школе, какая я была классная девчонка, как они всегда знали, что я особенная, что мой талант – это талант гения. Все хотят погреться в лучах твоей славы, но никто не хочет сделать хоть что-то, чтобы эта слава зажглась. Хотя бы поставить чертов лайк.

Закуриваю сигарету и делаю затяжку. Но вдохновение так и не приходит. Лишь кашель сдавливает горло. Белые листы акварели смеются – они тоже не на моей стороне. Открываю джин-тоник и подношу ко рту, но не успеваю даже коснуться губами холодного стеклянного горлышка. Бутылка вылетает из моих рук и с грохотом ударяется о бетонную плиту. Звук бьющегося стекла отдается эхом по недостроенным стенам, но я его не слышу, вокруг сплошной вакуум. Туман застилает пространство, и сквозь него просачиваются два ярко-красных огонька. О мой Босх! Это глаза демона?

Чудовище подходит ближе, а вместе с ним и тошнотворный запах – смердит преисподней. Я вижу лишь очертания – морда буйвола и клешни вместо рук. Он держит морской гарпун и хочет забрать меня с собой. Все это в мгновение рисует мое воображение. И я жадно запихиваю придуманный образ в свою память.

Туман рассеивается, и теперь я вижу ясно: никакой это не демон. Это Чудик.

Если верить городским легендам, в каждой школе есть странненький мальчик. Или попросту псих. Он убил свою собаку или покромсал в салат родителей или еще чего такого натворил, что все одновременно и гнобят его, и боятся. Такой изгой нужен, чтобы остальные чувствовали себя нормальными. Он существует сам по себе, никого не трогает, зато все трогают его. Каждый пытается зацепить и так забитого парня, уколоть в те места, где болит особенно невыносимо. Это вроде как делает тебя крутым. Единственное, чего от него ждут, что однажды он придет в школу с дробовиком и разделается с обидчиками.

Чудик – это наш странненький мальчик. Я всегда знала, что он есть, но никогда не обращала на него внимания. Не представляю, что такого ужасного он натворил, за что стал изгоем и почему его считают странным. Правило одно: хочешь, чтобы с тобой общались, не разговаривай с Чудиком. Репутация – вот что дороже всего. Это правило никогда не обсуждалось на общем собрании или что-то типа того. Это была непреложная истина, которую каким-то невероятным образом знали все.

И вот он стоит прямо передо мной, настолько близко, что я чувствую зловонное дыхание. Впервые за долгое время мне становится действительно страшно. Я не знаю, на что он способен. Не знаю, зачем ему я. Чувствую, как в руке дотлевает сигарета и ядовитый пепел обжигает мои пальцы. И все равно не бросаю окурок.

Чудик скалит зубы и чуть слышно говорит:

– Дорога тебе в Ад!

О, ну теперь понятно, почему его считают странным.

Чудик делает шаг вперед и оказывается настолько близко, что я слышу, как бьется его сердце. Потому что оно как раз на уровне моих ушей. И бьется бешено. Сглатываю и поднимаю голову.

– Поздно. Я уже в Аду.

– Что?

Его лицо тут же меняется. Оно больше не ужасающее, а скорее растерянное.

– Ты такая же, как я? – спрашивает Чудик и хватает меня за запястье. – Ты тоже покончила с собой?

– Вот еще!

Вырываю свою руку. Дотлевающим окурком прожигаю его футболку в области того самого бешено бьющегося сердца и толкаю в грудь. Моих сил хватает, только чтобы пошатнуть Чудика, а никак не повалить на землю, как я ожидала. Псих! Да как он вообще посмел нас сравнивать?!

– Никогда больше не разговаривай со мной! Понятно, чудило?

Хватаю свои разбросанные вещи, кое-как собрав в рюкзак, и бегу к воротам.

– Только не делай этого, – кричит Чудик мне вслед, и я останавливаюсь. – У тебя еще есть шанс избежать Ада.

– Может, – говорю, не оборачиваясь, – я туда и хочу? – и скрываюсь за воротами стройки.

Инстинкт самосохранения кричит: беги. Но что-то останавливает меня сразу за воротами. А если ничего не было? Если мне всего лишь показалось? Померещилось? Указательный и средний пальцы правой руки зудят от ожога. Нет, не померещилось. И я бросаюсь со всех ног.

2.1

Когда я добираюсь до своего дома на Подсолнечной улице, резко темнеет и холодный мартовский ветер обжигает костяшки пальцев. Из странного – я не помню, как здесь очутилась. Такое ощущение, что несколько часов просто выпали из памяти. Как будто я блуждала по городу, хотя стройка находится в конце улицы, и дорога до дома занимает не больше десяти минут.

У самого подъезда я останавливаюсь и оглядываюсь по сторонам. Снова то чувство, что и на школьном дворе – кто-то наблюдает за мной. Но в кромешной темноте ничего не видно. А затем раздается скрип, и дворовая кошка верещит на всю улицу. Достаю телефон, включаю фонарик и направляю луч света на детскую площадку. Старые качели раскачиваются сами по себе, от чего пробирает жуткий страх. Кажется, этот Чудик здорово меня перепугал.

Проверяю сообщения на телефоне – здесь по-прежнему пусто. И тут мой взгляд падает на время – почти полночь, а это даже для меня поздно. Но никто не волнуется, не ищет меня, не переживает за бренное тело, которое, возможно, прямо сейчас разрубливает на кусочки сумасшедший маньяк. Я делаю вывод: никто не боится меня потерять. Ну, очевидно же.

Протираю руки антисептиком и пшикаю освежитель полости себе в рот. Хотя какой в этом смысл? Родителям глубоко плевать: курю я или нет. Я свободна в выборе, как угробить свою жизнь: сигаретами или топором полуночного маньяка. Или, в конце концов, профессией художника. Лишь бы их за это не назвали плохими родителями. Репутация – то, с чем носятся в Березовом острове дети, но особенно – взрослые.

Захожу на страничку Тима. Новых постов нет. Только песня — и сотни комментариев под ней. Нет, я вовсе не слежу за ним. Просто мне важно знать, что у него все хорошо. Так спокойнее.

Только сейчас замечаю на коленке дырку от гвоздя и запекшуюся кровь. А вот за это может влететь. Потому что «мы не миллионеры, чтобы постоянно покупать одежду, надо быть аккуратнее».

Дома все как всегда. Папа безучастно таращится в телик, хоть и показывают какую-то фигню. А мама никак не может насмотреться на свои туфли, наверное, еще одни купила. Почему-то фраза «мы не миллионеры» звучит, только когда дело касается меня.

Я жду, когда родители устроят скандал. Жду, когда кто-то меня заметит и скажет, что переживал. Спросит, где я была, и попросит впредь больше так не делать. Но нет. Наказание, на которое они способны, это без слов забрать телефон на две недели. Вроде и наказали, и вроде не сильно напряглись.

– Софа! – кричит мама, когда наконец-то замечает меня в дверях гостиной. – Как тебе? – и она показывает на ноги.

Делаю вид, что рассматриваю туфли, но по большому счету мне все равно. Как и маме на мое мнение.

– Пойдет, – говорю, но мимика выдает меня с потрохами.

– Ты ничего не понимаешь в моде! Напялила на себя эти черные лохмотья с черепами и ходишь как не пойми кто.

– А если бы я была во всем белом, это бы что-то изменило?

– Ты же девочка!

– Я – художник, мама. В первую очередь, я – художник.

Она недовольно цокает, а затем подходит ко мне и проводит рукой по фиалковым волосам.

– Все еще не смывается? – спрашивает она.

– Очень медленно.

– Ну, ничего страшного. Этот оттенок даже подчеркивает твои голубые глаза.

Только я не хочу подчеркивать свои глаза. Я просто хочу быть блондинкой. Как Крис.

– Что сегодня было на ужин у Кристины?

– В каком смысле? – не понимаю я.

– Ну, ты же от нее вернулась. Тебя покормили?

– Ааа.

Мамина сверхспособность – придумывать в своей голове розовых пони. Пока остальные родители будут обзванивать морги, она просто решит, что ее дочь у подруги двумя этажами ниже и ей очень вкусно.

– Мачанка с блинами, – вру я. – И овощной салат.

– Так, а это что такое?

Мама тянется к порванным джинсам и, игнорируя запекшуюся кровь, говорит:

– Новые джинсы, еще и неделя не прошла. Софа, мы не миллионеры! Надо бережнее относится к вещам.

Надо бережнее относится к людям, мам, а не к вещам.

– Ты проверяла почту? – спрашиваю, чтобы сменить тему. – Я жду письмо.

Ага, некоторые до сих пор отвечают по обычной почте.

– Софа, тебе никогда не светит грант на обучение в Академии искусств. Когда ты это уже поймешь?

Мама в своем репертуаре. Спасибо за поддержку, в общем. Папа же вообще предпочитает не участвовать в дискуссиях, сохраняя нейтралитет.

– Через пару месяцев поступление. Пора задуматься о нормальной профессии.

– Я уже выбрала профессию. И если помнишь, ты сама отдала меня в школу искусств.

Я знаю, что меня отдали в хеллинку не потому, что видели во мне великого художника. Да хоть какого художника. Родители хотели, чтобы меня исправили, чтобы научили рисовать другое. Но этот план провалился. А ведь я, правда, старалась.

– Так ты проверяла почту? – я повторяю свой вопрос. – Там есть что-нибудь для меня?

– На, – мама протягивает мне конверт размера А4. Хотя нет, не протягивает, она его швыряет.

Всю дорогу до своей комнаты у меня колотится сердце так, будто перед погружением к обломкам Титаника. Я либо выживу, либо нет. Все, чего хочу, это услышать «да». Хочу, чтобы профессионалы сказали, что у меня есть талант, что я молодец, что все получится и я стану великим художником. Сжимаю в руках конверт, делаю глубокий вдох, распечатываю, читаю, плачу. Отказ. Моя работа неплохая. Просто она не тянет на грант для одаренной молодежи. Но я могу попробовать поступить на обучение за свой счет. За деньги мои работы попадут в разряд очень даже ничего. Только вот родители никогда не оплатят обучение. Любое другое – да. Но не это. Победа на Летнем фестивале – моя последняя надежда попасть в Академию искусств. Теперь официально.

Я достаю из конверта свой рисунок макового поля. Он неплохой. Неплохой – как раз то слово, когда тебя не хотят обидеть. Хоть кто-то думает о хрупком сердце художника и не рассыпается громкими фразами: «Ты – бездарь, брось кисти, не порть бумагу, не будь посмешищем». Неплохой – и ты все равно чувствуешь, что недостаточно хорош, что с тобой что-то не так. Но если у тебя есть деньги, мы попробуем что-нибудь с этим сделать.

Неплохой… Так может сразу сказать, что ты – бездарь? Разве так не честнее?

Самое страшное оружие на Земле – это слова. Они ранят сильнее кинжалов, вырывают сердце без капли пролитой крови и толкают с подоконников высоток. Мы каждый день воюем друг с другом, каждый день вонзаем острие своего языка в тех, кого любим и кого ненавидим. Мы – своего рода убийцы. И это вполне законно.

Убираю с клавиатуры ноутбука прощальную записку. Это мой манифест – о том, почему мне так трудно порой жить. Я оставляю его здесь каждый день. Только никто не читает. Школьная психологиня (та, которая мама Мии) говорит, что я могу в любой момент потерять контроль и все закончится не очень. Что у меня есть склонность к суициду или что-то типа того. Что мое психологическое состояние не соответствует каким-то нормам и за мной надо следить. Но родители ей не верят. Нет, я, конечно, согласна, что со мной все в порядке и я не собираюсь совать голову в духовку. Но они не боятся меня потерять! Родители либо совсем не видят ничего дальше своего носа, либо всячески делают вид, что не видят. Мама постоянно говорит: «Из-за тебя мы опоздали, из-за тебя я не смогла сделать этого, из-за тебя получилось так…» – и еще тысяча из-за тебя. Никто и никогда не сказал: «Благодаря тому, что ты есть, мы достигли этого, у нас есть вот то и мы сделали это». Порой мне кажется, что если бы меня вообще не было, всем стало бы легче.

Я прячу предсмертную записку в «Скорбь сатаны» Марии Корелли и включаю ноутбук. Захожу на сайт конкурса «Желтый слон». Сегодня опубликовали лонг-лист претендентов для публикации в альманахе молодых и перспективных художников. Пробегаю глазами по списку из 100 фамилий, но свою не нахожу. Может, не заметила? Еще раз внимательно останавливаюсь на каждой строчке и проверяю фамилию по буквам. Ошибки нет, как и меня среди претендентов. Пора складывать кисти.

Захожу на страничку Тима. Новостей нет, но рядом с фото мигает огонек online. Это хорошо, значит, что он жив, и я могу быть спокойна. Выскакивает сообщение от Мии: «Мне сделали выговор из-за ошибок в сочинении! Пиши нормально!» Должна признать: правописание – вообще не мой конек. Как и в целом сочинения. Я не люблю писать, от чего ведение дневника настроения дается с трудом. Мия могла предложить любые условия сделки. Но выбрала то, что у меня получается хуже всего.

Я набираю ответ: «Когда-нибудь на Земле останусь только я, а ты будешь нуждаться в помощи. И знаешь что? Я тебе помогу». Затем стираю сообщение, отправляю смайлик среднего пальца и закрываю крышку ноутбука. Если бы Мия не была такой беспардонной… Если бы она не ворвалась в кабинет своей мамаши, когда та проводила со мной сеанс… Если бы она не грозилась рассказать всей школе про мои проблемы с башкой… Мне бы не приходилось терпеть выходки этой истерички…