Башня молчания

Бен повернулся к экрану. Ведущая заканчивала. Она испекла булочки с корицей. Они представляли собой спирально закрученные башенки, словно замки из песка, которые слепил, играя, ребенок. Оставалось заварить сладкий зеленый чай. «Какой аромат, послушай!». Ведущая поднесла тарелку фисташкового цвета к камере. Булочки были уложены на посуде по спирали. Бен вспомнил запах корицы. Воображаемый запах тонкой струйкой проник в мозг и стал беспокоить. Мысли потекли в направлении кафе. «Неплохо бы», – капнула машинально мысль, растворившись в приятном ожидании. Писатель представил, как после душа зайдет домой (надо взять фитнес-браслет) и отправится перекусить.

Телемагазин скользнул душным призраком мимо слуха и зрения. Бен не запомнил, что там предлагали купить. Очередной завуалированный приказ: звоните немедленно и кроме этой ерунды вы получите еще одну ерунду бесплатно. Такое впечатление, что без этой ерунды нормальному человеку невозможно прожить ни дня, но поскольку монтажные кадры в телемагазинах всегда зациклены, постоянно теряешь смысл происходящего. Даже не смотришь как кролик на удава, скорей уж как баран на мертвые письмена.

Бен выключил телевизор, вернул наушники в нишу под зеркалом и отправился в душ.

В душе переговаривались два человека. Писатель заметил их раньше в зале. Они тоже сидели за снарядами в наушниках и смотрели другие каналы.

– Что-то эти музыканты…

– Что ты сказал?

– Я говорю, музыканты!

– Музыканты?

– Да.

– Что музыканты?

– Ну, язык…

– Язык… А! Язык?

– Да. Слышал, как они говорят?

– Откуда?

– В сети…

– В сети есть что-то?

– Да.

– Не смотрел. Не попадалось. Да и не интересно.

– Их нет в рекомендациях.

– Серьезно? То есть, ты копался в сети?

– Интересно же!

– Ну, и что?

– Архаика.

– М?

– Ну… Пример. Слушай…

И незнакомец, как показалось Бену, выдал поток бессмысленных слов: «…Плюс один – Абанамат, креатив замутный бу – Урлы солью и бу аццкий отжег – Тема, мля, красавчег – Драже йесчо – АД2 – Пожжее – Ок, пышы йесчо – Замут дрочеров, падонги полосатые джыдаи – в газенваген».

По пути домой Бен вновь встретился с Юджином в лифте. Он нес в руке пакет.

– Я думал, ты на работу уходил, – сказал писатель.

– Нет. Работаю я на удалёнке, а это… – Юджин открыл пакет. – Заказ забрал.

Сосед показал содержимое. На дне лежали несколько кусков ароматического мыла.

– Для ванной?

– Да. Редкие экземпляры. Не у каждого производителя есть, не в каждом магазине купишь.

– Быстро ты обернулся.

– Тут недалеко. В приморской части.

– Я пользуюсь жидким мылом.

– Жидкое мыло для меня жидковато. – Юджин хихикнул. – У твердых сортов двойное назначение: можно мыться, или кладешь на полотенцесушитель, и оно ароматизирует воздух.

Писатель вспомнил, какие раньше были ароматы: сильные и навязчивые; некоторые ощущались носоглоткой почти физически, и ощущения эти дискомфортные: точно шерстяную ткань, пропитанную духами, пытались запихнуть тебе в нос. Сейчас существовала иная мода на парфюмерию. В городской тесноте спросом пользовались запахи дающие атмосферу и отчужденность, это были только намеки на ароматы и свежие ветры безлюдных пространств.

Зайдя в квартиру, Бен сразу направился на кухню и взял фитнес-браслет. В системе висел один вызов: звонил литературный агент Корнелий, который оставил звуковое сообщение: «Привет. Ты, конечно, возразишь, что можно и по телефону обсудить, но я предлагаю встретиться с глазу на глаз. Это касается твоих творческих планов. И еще раз: лучше приходи ко мне. Жду. Заранее спасибо за понимание».

Писатель знал прекрасно, о чем пойдет речь. Тема ему эта надоела, обсуждать ее не было желания, скулы сводило от судорог и от ощущений, будто холодная и липкая слюна скапливалась за щеками, слова опутывались вокруг языка и вязли на зубах. «Неужели опять?», – тоскливо всплыл вопрос, пока Бен надевал браслет.

За стенкой прозвучали гулкие удары, длились они меньше минуты, затем сменился ритм, это Юджин включал музыку, настраивая акустическую систему и выбирая композицию по вкусу. В третий раз мелодия зазвучала глухо. Что-то медленное и еле слышное, словно человек включил громко динамик на большой глубине под водой.

Корнелий Шнапс жил недалеко. Минут за десять Бен добрался до его дома пешком, пройдя узкие улицы Мега-Сити, подсвеченные даже днем россыпью искусственных разноцветных огней. Они походили на пульсирующие точки и нити, точно миллионы дрессированных светлячков и причудливых многоножек оккупировали строения. Бенджамин Ян машинально бросал на них взгляд и невольные мысли о насекомых плавно перетекали на мысли о горожанах. Множество человеческих жизней горело в мегаполисе: зажигались, светились и тухли.

Писатель вошел в лифт, поднялся на нужный этаж и позвонил в квартиру литературного агента.

– Привет. Проходи.

– О чем говорить будем?

– Я же сказал в сообщении. Выпьешь?

– Пожалуй. Неалкогольное.

– Микролад?

– Давай.

Корнелий указал на диванчик изумрудного цвета походивший на большую плюшевую игрушку утратившую сходство с каким-либо животным. Шнапс протянул Бену стакан. Кусочки льда приятно звякнули.

– И? – начал прогрессивный писатель.

– Ты сам знаешь. Я только жду гарантий. Сколько ты в литературе? Двадцать лет? Дебютный твой роман «Осенний визаж» вышел в две тысячи девятьсот семьдесят девятом. Да, двадцать лет прошло.

– А рассказы?

– Что рассказы? Сборники рассказов – это хорошо, но рассказы – пшик. Читатель ждет монументальной истории.

– На таких скоростях живем, и в мелькании времени всем хочется романа?

– Роман дает погружение надолго в иной мир, дает возможность отвлечься от мелькания. Ладно, ты ушел от ответа.

– В следующем году.

– Точно?

– Да. – Бен сделал большой глоток микролада и поставил стакан на столик из искусственного хрусталя. – Тебе лучше, чтобы я по одной толстой книги в год писал?

– В идеале, конечно… Да. Именно. По роману в год.

– Зачем?

– Будешь всегда в творческой форме. Да и коммерческая составляющая… – Корнелий потер указательный и средний палец о большой палец, отсыпав в пространство невидимые монеты.

– С таким графиком я испишусь быстро. Буду гнать пустоту. Графомания.

– Графомания, дорогой Бен, это медицинский диагноз.

– Тогда профессиональное выгорание.

– Были же раньше писатели, которые…

– Их обстоятельства подгоняли. Я могу себе позволить хоть целую жизнь работать над одним романом.

– Хорошо, что у тебя есть имя, поэтому можешь позволить.

Корнелий Шнапс наконец сделал глоток из своего стакана, продолжая держать его в правой руке.

– Я сейчас в ресторан. Может, вместе сходим? – спросил писатель.

Корнелий, глянув на левое запястье, произнес:

– Одиннадцать часов. Не рано ли для обеда?

– Перекусить.

– Тогда пошли.

По пути Бен попытался вспомнить имена современных плодовитых писателей, выдававших в год по книге. Не обязательно это были толстые романы, это могли быть сборники рассказов и повестей.

Чего же хочет Шнапс? Продажи его книг не падают. Если не каждый год, то хотя бы через год выходят переиздания: необычно оформленные книги с применением натуральных и искусственных материалов. По содержанию книги это всевозможные компиляции. Некоторые из них писатель считал неудачными, но чем неудачней оказывались сборники, тем ярче оформление. Можно ли будет назвать их со временем библиографическими редкостями? Да, но отчасти, так как Бенджамин не мог поставить знак равенства между формой и сутью книги, ибо, уравнивая в силе два аспекта издательского продукта, следует говорить и о ценности этого продукта вообще. Бен решил, что гармоничное соседство эстетики и наполненности текста – гарантия того, что в будущем книга станет ценным экземпляром на рынке.

Чтобы не залезать в дебри рассуждений, он вернулся к именам коллег по писательскому цеху.

Плодовитыми считались…

Кэролайн Уильямс.

Лара Рей.

Ричард Боман.

Эмир Уолкер.

Джина Гриф.

Стивен Барр.

Элеонора Джонсон.

Шон Говард.

Линда Белл.

Брендон Денишхофф.

Артур Вандерман.

Последний – Вандерман – сидел в ресторане, в который вошли Корнелий и Бенджамин. Вандермана невозможно было не заметить. Он сидел за столиком, который располагался у окна ближе к входу в заведение.

Ян не считал Вандермана чистым писателем, так как тот пытался усидеть на двух стульях: первый – простой и лаконичный стул писателя, а второй – более изысканный и местами вычурный по стилю стул философа.

3

– Раньше ошибочно утверждали, – начал Вандерман, – что для убийства мысли достаточно комфортных условий. Однако неувязочка вышла. Они говорили, если быть точным, следующее: чтобы запретить мышление, достаточно создать комфортные условия проживания для всех людей без исключения. Другими словами ненужно директивно запрещать, не потребна вертикаль власти, диктующая о чем думать и чего желать, не нужна жесткий контроль, а нужна горизонталь, которая создает необходимые условия. В чем заключаются комфортные условия? Они есть материальный достаток и отсутствие хотя бы малого психологического давления. Благоприятность разливается молочными реками среди социальных берегов. Материальный достаток не формируется иерархично, он как бы везде одинаков, то есть у большинства – горизонталь, а если все хорошо, то зачем думать. Неувязочка! Я неплохо зарабатываю, я не испытываю давления свыше, но я продолжаю мыслить, и меня не волнует, что кто-то зарабатывает больше. Ну да, зарабатывает, возможно, значительно больше, и что? Некоторая беспокойность души дает толчок для мыслительных процессов? Чушь собачья! Я не думаю о хлебе насущном… Или надсущном? Как там у древних?

– Не знаю, – ответил Корнелий.

– Насущный, кажется, – припомнил Бен.

– Я не думаю о хлебе насущном, я не мечусь в поисках куска хлеба. Это же замечательно. Так? Так. Я не трачу драгоценное время на мысли о еде, я трачу их на то, на что хочу тратить – на философию. Древние были глупы как пробки. Еще эту глупую градацию придумали. Идет диктат сверху: думайте о том-то – это тоталитаризм, а если косвенно создаются условия, отменяющие тягу к мышлению – охлоизм. Сравнили муху и слона. С первым, пожалуй, соглашусь. Да, жесткий диктат власть имущих можно назвать тоталитаризмом, особенно если это распространяется повсеместно и повседневно, но второе… Если это не сочетается с внешним запретом, то… Я не знаю, как назвать подобную близорукость, как это обозначить. Вот сегодня я, творческий человек, я не пошел на работу как древний, которому нужно было ходить на работу раз в день кроме субботы и воскресенья. Восемь часов коту под хвост. Что собственно он сделал за эти восемь часов? Ничего. А я? С утра встал, написал несколько страниц текста, исправил несколько страниц, написанных вчера, выпил кофе, почистил зубы, пришел сюда, разговариваю с вами. При этом у меня на столе шикарный сытный завтрак: сырный бульон с сухарями, котлета из рубленой курицы с брусничным соусом, ореховое ассорти в меду и пол-литра негазированной минеральной воды – разве я этого не заслужил за целый день? Те бы сказали что нет, не заслужил, потому что я праздно живу, потому что я за целый день не произвел ни одной материальной ценности. Но послушайте, материальные ценности должны производить роботы, чем они успешно и занимаются сейчас под бдительным оком человечества, а моя цель – творчество. Они скажут: но ведь не каждый человек способен на творчество? А я скажу: каждый. А если кто-то когда-то где-то намекнет, что не каждый человек способен на творчество, могу возразить аргументировано: это выкидыш нищебродского ума, ибо каждый способен творить. Другое дело, если социальные условия не способствует развитию дара, а если бы они были созданы намного раньше, чем в наше время, то у древних каждый пастушок, играющий на дудочке, стал бы великим композитором.

– Но у пастуха функция – пасти коров, если я не ошибаюсь? – попытался возразить Корнелий.

– Вы абсолютно правы, – согласился Вандерман, и, не делая смысловой паузы, срезал собеседника: – поэтому вы совершенно неправы. Вы берете пастуха отдельно от социальной среды, отдельно от всех сословий, ведь изменения касаются не конкретного сословия, а всех. Никакой иерархичности. Вот в чем неувязочка. В этом случае в каком-то сословии нашелся бы творчески одаренный человек, одаренный технически, который бы придумал способ пасти коров без пастуха. В конце концов, был бы придуман робот-пастух. Сейчас в этом нет необходимости, говядину можно напечатать на 3D-принтере, а молоко сделать из разных биохимических смесей, и ирония заключается в том, что это ненатуральное молоко вкуснее настоящего и намного полезнее.

– А вы пробовали настоящее молоко? – осторожно спросил Бен.

– Нет. Но это не имеет значения. Или вы не доверяете словам диетологов?

– Почему?

– Не надо повторять за древними. Они бы сказали: ваше молоко вкуснее, но наше природнее, ближе, так сказать, к реальности, но что есть реальность? Что есть природность? Ведь если вам наше молоко не по вкусу, вы можете не пить его, но пить кроме нашего молока нечего, да и не стоит. Природность… Природность, господин Ян, хитрая штука. Не всё в природе хорошо, а молоко, оно же изготавливается из тех самых элементов, которые мы берем именно у природы. Больше неоткуда брать. Примерно схожие дела обстоят и с реальностью. Можно ругать создание виртуальной реальности, можно вновь говорить о том, что она не настоящая, и что? Виртуальная реальность создается из объективной реальности, она имеет всего лишь иную природу, виртуальность является естественным продолжением реального мира. Не надо ее пугаться или поклоняться ей. Виртуальность – это данность нашего мира.

– А я за двадцать лет ничего не создал, – невпопад произнес Бен. – То есть я даром живу.

– Погодите, – удивился Вандерман. – А сборники рассказов? Ну, «Хороший день для всего», «О чем я говорю, когда молчу», «Медленная луна», «Время ночных легенд» и «Радости ада» не вы сочинили?

– Мои, но…

– Я, как издатель, считаю, нужен роман, – встрял Корнелий.

– Вам, как издателю, виднее, но все же, господин Ян, могу вас заверить: вы не зря живете на свете. Творчество – вот, что отличает вас от большинства древних. На что только они не тратили свою короткую и глупую жизнь. Вместо того, чтобы заниматься творчеством, они… Так что, да здравствует наш мир, ибо нам удалось создать идеальный миропорядок, в котором человек будет, не думая о будущем, творить. Согласны?

– Да, – сказал Корнелий. – Именно в этом и заключается проблема Бенджамина Яна как писателя.

– Ладно вам, оставьте. Каждый сочиняет, как он считает нужным. Роман, как веха в творчестве – заблуждение. К чему эти высокопарные словосочетания? К чему? Высота помыслов, высокое предназначение писателя, смысл – всё это хорошо для древних, но не для нас. Мы прекрасно понимаем истинные цели писателя в частности, но и человека от искусства в целом. Цель – творчество, а идеалы… Ну, можно что-то на досуге придумать, но так для развлечения. А у нас же здесь коммерция. Что хорошо льется, то хорошо продается, как говорили винно-водочные бутлегеры. В этом нет цинизма, в этом здравый подход к жизни. Так что, господин Шнапс, не стоит переживать за вашего подопечного. Он обязательно напишет роман.

– Хотелось бы…

– Больше оптимизма. Жизнь не любит пессимистом, хотя, если приглядеться, нет никакого оптимизма или пессимизма, есть лишь трезвый взгляд на жизнь и отход от трезвомыслия. Здравое мышление, понимаете, иначе будем спотыкаться о неувязочки.

Артур Вандерман приступил к трапезе. Ел он не просто с аппетитом, а с явно выпячивающим гастрономическим жизнелюбием. Все эти вкусные звуки создали неповторимую симфонию из стали, фарфора, пластика, льющейся жидкости и приглушенных звуков из ротовой полости.

Когда-то прогрессивный писатель Бенджамин Ян нашел в сети фотографию Артура Вандермана, но ничего примечательного не заметил во внешности философа. Не сказать, что она была стертой или обезличенной. Тогда в сознание постучала фраза: его внешность похожа на среднестатистическую мумифицированность. Откуда возникло такое дикое сравнение, Бен не понял сразу. Во-первых, Артур Вандерман оказался полным человеком средних лет. К тому же городской философ был лысым; это говорило о том, что он совершенно не следил за своим здоровьем не в силу пустого электронного кошелька, а из-за желания, возможно, прослыть эпатажной личностью, или, как говорили в молодежной среде, рубиновым. Так что фигура Артура во всех своих физиологических подробностях спорила с модой на здоровый образ жизни. Во-вторых, Бен изучал поверхностно древнюю историю, и порой ему не верилось, что шесть тысяч лет назад жили такие же люди, как и он. Конечно, спросить у них, о чем они думали, когда были живы нельзя (мозги в те темные времена не умели сохранять), но, благодаря изображениям, писатель видел внешнее сходство с современным человеком. Так же он видел мумии фараонов, и все они были на одно лицо. Можно ли о мумии говорить, что у нее есть лицо? Однако одна мумия была похожа на другую, отсюда и родилось это странное сцепление слов – среднестатистическая мумифицированность.

Сейчас Бенджамин Ян увидел Артура Вандермана вживую и удивился. Как оказалось, философ обладал индивидуальностью. Полная фигура, круглая голова, похожая на биллиардный шар с нарисованным на его поверхностью лицом – всё это трудно спутать с иным жителем города. И дело не в том, что Вандерман полный человек, а в том, что даже не будь он полным, ему невозможно было затеряться в толпе стройных фигур. Он бы все равно выделялся, а фотографии в сети… Что ж… Непонятый эффект стирания личности, когда та оказывалась в медийном пространстве, писатель отнес к техническим особенностям Интернета.

– До свидания, – сказал философ, закончив завтрак. – Надеюсь, мы еще с вами увидимся и поговорим.

Корнелий и Бен попрощались.

– Странный человек, – произнес задумчиво Шнапс, когда Вандерман покинул заведение.

– В чем странность?

– Не знаю.

– То есть? Поясни.

– Тебе не показалось, что он похож на птицу?

– На какую птицу? – Бен глубоко задумался, вспомнил изображение снегиря, но вслух произнес: – Он похож на биллиардный шар.

– Я не о внешнем сходстве, а… – На этот раз погрузился в раздумье Корнелий. – Мы были в ботаническом саду, где по веткам порхали птицы, и одна из них вдруг села недалеко от нас и начала петь. Она пела, а затем улетела, и мы задумались, а в чем смысл этого пения? Вандерман пропел нам и пошел по делам.

– Странное у тебя сравнение.

– Почему?

– Неудачное. Оно словно как… Выстрел мимо сути. Цветы в ботаническом саду красивы, но их красота не для людей, а для пчел, ведь когда появились на Земле первые цветы, людей еще не было, а пчелы были.

– Но у пчел нет чувства прекрасного.

– Цвета и линии бутонов, насколько я знаю, имеют функциональное назначение: привлекать насекомых для опыления. Так и с пением птиц. Птицы появились раньше людей.

– В чем же функциональное назначение Артура Вандермана?

– Наверно…

Бен задумался.

Прошла минута. В продолжение ее за их столик тихо подсел мужчина.

– Певец городского образа жизни, я думаю, – сказал незнакомец. – Здравствуйте, можно к вам?

– Да, конечно. Свободно, – ответил Бен.

– Певец городского образа жизни? – уточнил Корнелий.

– Верно.

– А вы…

– Борис Игнатов. Журналист.

– А вы попали в точку, Борис.

– Спасибо.

– Журналист? – переспросил Бен.

– Да.

– В новостях я слышал о литерном поезде с сывороткой правды. Какой-то абсурд. Что скажите?

– Вы удивитесь, – улыбнулся Игнатов, – но моя командировка связана именно с этой новостью.

– Так это на самом деле?

– Откуда мне знать. Я как раз еду провести журналистское расследование. Так что, правда, что сыворотка правды разлилась, или это не правда, я, правда, не знаю.

– Но все-таки, какие-то есть версии? – спросил Шнапс.

– Версии?

Борис замолчал и стал ловко, используя вилку и нож, делить кусок сытного десерта на равные части.

– Версий может быть множество. – Первый кусок десерта отправился в рот журналиста. – Но вы, лично вы и вы, что-нибудь слышали о войне?

– В смысле о войне? – удивился Корнелий.

– В прямом смысле. Это не метафора.

– Человечество не ведет никаких войн несколько поколений, примерно двести лет мирной жизни и…

– Да, в Мега-Сити нет вооруженных конфликтов. Я знаю, что негласно слово «война» не рекомендуется употреблять в значении вооруженный конфликт. В переносном значении – пожалуйста.

– О какой войне вы говорите? – спросил напрямую Бен. – Как она называется?

– Незвездная война.

– Что за бредятина?

– Мега-Сити, если сфоткать его с высоты птичьего полета, похож очертанием на многолучевую звезду с несимметричными концами.

Теперь замолчали все трое.

Борис Игнатов не спеша поглощал десерт. Корнелий и Бен доедали остатки позднего завтрака.

– Если мы обратимся к истории древних цивилизаций, – неожиданно заговорил Корнелий Шнапс, – то большинство вооруженных конфликтов возникали на пустом месте, это я сейчас о причинах, а поводами вообще служили нелепые случаи. В особенности самой дикой причиной были случаи с национальным оттенком, то есть национальность являлась причиной или поводом к вооруженному конфликту. Я не могу здраво объяснить логики древних людей, ведь национальность играет в жизни последнюю роль. Причем здесь она, язык, культура? Культура не имеет национальности. Язык – географическая условность. Нация – генетическая условность. И так далее. Каждый пункт претензии одного народа древности к другому народу не более чем очередное заблуждение, возникшее на зыбкой почве. Неудивительно, что такая почва не может удержать человека, точнее примитивную государственность. Я думаю, что если война и есть где-то, то ее могут создать только люди помешанные на своей идентичности, на ложной идентичности. Ведь мы тоже себя идентифицируем как жителей Мега-Сити. Неудивительно, что раньше вражда продолжала быть угрозой стабильности, а при этом причины вооруженного конфликта забывались или искажались, или то и другое. Да они потому и забывались, что были нелепыми. Те, о ком вы говорите, те, кто развязал вооруженный конфликт, скорей всего, начали войну на национальной почве. Разве нет?

– Да. Возможно. – Борис кивнул и сделал глоток из чашки. – Дело в том, что я не сказал о вооруженном конфликте, как о факте. Я сказал о нем как о предположении. Опять же это цель моего журналистского расследования.

– А подробности о конфликте можно? Хотя бы слухи? – спросил писатель.

– Бен, – упрекнул Шнапс.

– Почему нельзя, можно, – скучно произнес Игнатов. – Но мои слова ясности не добавят. Они только всё запутают.

– И всё ж…

– И всё ж, слушайте…

В развязывании войны были виноваты черные люди. Причем черный цвет указывал не на расу, а на неясность происхождения этих людей. Их можно назвать темными людьми, так как в темноте плохо рассмотреть очертания и уловить суть, но слово «темный» ассоциировалось с безграмотным человеком, поэтому виновники оказались черными людьми по сути: возникли из ниоткуда и, кажется, исчезли внезапно. Куда? Неизвестно. Какое отношение они имели к причинам вооруженного конфликта, Бен так и не понял. К концу истории прогрессивный писатель четко осознал только одно: черные люди – это литературное ружье, которое не стреляет, а причина конфликта была похоронена под грудой словесного мусора и обломками недоразумений.

Диалектически война оказалась вне системы причина-следствие, и количество не переходило в качество. Теперь ясно, почему СМИ не касались этой темы, а лишь упомянули о литерном поезде. Война, которая непонятна людям, находящимся перед телевизором, имела бы низкий рейтинг просмотра. Время стоит дорого, а то, что не окупается в СМИ, не получает экранного времени.

Единственное, что понял Бенджамин Ян, это когда черные люди пытались оригинальным способом остановить войну. Они хотели изменить политику приема военнопленных и взаимообмена между конфликтующими сторонами. Когда дело стало буксовать, черные люди сказали, что заправляют здесь они, и они здесь решают, кому давать статус военнопленного, а кому беженца. Все это было абсурдно, ведь если черные люди спровоцировали военный конфликт, то почему не заставить одну из сторон сесть за стол переговоров? Посади одну, сядет и другая. Этого не случилось. Вместо логического шага произошел нелепый прыжок в сторону: то самое навешивание ярлыков «военнопленный» и «беженец».

По сути, черные люди решились на косметическое изменение в войне, словно хотели не убить зомби, а надеть на него маску добропорядочности. Это было бы смешно, если бы не было так печально и неразумно. Ребрендинг случился, но зомби продолжал шарахаться из стороны в сторону с напяленной на голову нелепой конструкцией.