«Мажорик». И другие рассказы

Потом Халдей подсел к Далии и о чем-то стал говорить ей и ее спутнику, говорил долго, просил, убеждал. Далия наконец встала и пошла в шатер. А Халдей, перемолвившись с музыкантами, объявил со сцены:

– К радости и восхищению, в нашем путешествии участвует звезда балета, несравненная Далия Кончакова. Она согласилась показать нам, в этой необычной, но и вдохновительной обстановке пустыни, образцы своего удивительного искусства.

Далия вышла из шатра преображенной – в легкой короткой тунике с обнаженными руками и в шароварах, воздушных, просторных даже для ее крепких округлых ног. Рыже-золотые волосы ее были разбросаны по плечам и в свете софитов казались языками чистого пламени. Она что-то сказала музыкантам. Те стали настраиваться – и вскоре послышались дробные мелкие звуки равелевского «Болеро». Далия начала с того, что опустилась на пол – и вся поникла, сложилась, казалось, в полном изнеможении уронив и руки, и голову. Мелодия между тем нарастает, наливается силой, звуки барабана и духовых становятся громче, настойчивее. Музыка оживляет танцовщицу, поднимает с земли, она пробует закружиться, поднять руки – но все это в бессилии, подневольно, словно нехотя повинуясь кому-то. Вся вздрогнув как от ожога, закрывается руками, изгибается и трепещет. И снова невидимой плетью обжигается ее тело, танцовщица дергается, падает, бичуемая, извивается на земле. Встает со страданием, начинает кружиться. Удар плети заставляет ее ускорять движение, пламенеть в танце. Музыканты все сильнее и тверже отбивают ритм. И вдруг на танцовщицу нисходит вдохновение, ярость боли и страсти, она ощущает свою силу и красоту, неуклонно и неудержимо действующую на мучителей. И уже не невольница, не жертва, а победительница, жрица, охваченная священным безумием, огненным вихрем, является в танце. «Я бич! я пламя!» – говорит ее стан, летающие языки огня вокруг головы, дробно стучащие ноги, вздымающаяся грудь…

Себя забыв, впивался Еремей – глазами и колким сердцем – в пламенный образ. Он вскочил с места, потом опомнился, сел, снова поднялся. Вдруг ощутил позади чье-то дыхание, шепот. Прямо за ним стояли измаильтяне, цокали языком, что-то чуть слышно говорили друг другу…

Еремей нырнул в темноту и долго не мог успокоиться, кругами ходил вокруг лагеря. Когда вернулся в шатер, отец при свете фонаря что-то читал. Ерема задраил дверь и с планшетом нырнул под кисею в постель. Ему хотелось лежать и думать. Но отец, вдруг зевнув, сказал в пустоту, словно отвечая на чьи-то слова:

– А знаешь, я, кажется, никогда не мог бы полюбить танцовщицу. Мне бы казалось, что в руках у меня барахтается большая сильная птица. И хотелось бы отпустить ее побыстрей на волю.

Еремей ничего не сказал на это, он был уже на другой волне.

– Нет, ты послушай, что я прочту!

Отец отложил книгу и повернулся к нему лицом.

– Вот, я еще дома заложил: «Когда ж они бежали от израильтян по скату горы Вефоронской, Господь бросал на них большие камни до самого Азека, и они умирали… Иисус (Навин) воззвал к Господу и сказал: стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аилонскою! И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим. И не было такого дня ни прежде, ни после того, в которых Господь так слушал бы гласа человеческого» (Нав, 10, 11—14). Как страшно! Как грозно! И в то же время прекрасно. «Вот, народ как львица встает и как лев поднимается, не ляжет, пока не съест добычи и не напьется крови убитых» (Числа, 23, 24).

– Да, величественно и грозно, – сказал Проворин-старший, немного подумав. – Впрочем, ничего исключительного, героический эпос, как у многих народов. В «Илиаде» почти то же самое. И в «Нибелунгах», и у Оссиана. Просто нам более знакомо… На этом, однако, разреши пожелать спокойной ночи. Завтра ранний подъем.

И он выключил свет. Вскоре и Еремей погасил свой экран. И тут же перед ним возникла картина пустыни, иссохшее русло, камни, горы и впадины, древние дороги, видения первобытных армий и рукопашных битв. Ему представилось, как это было тогда в Палестине. Рушились стены городов-крепостей, горели жилища, дул ветер, раскачивая на деревьях тела пяти царей аморрейских, и над ними кружились и кричали вороны. Здесь же, у поверженных стен, горели костры и пировали победители. В битвах сходились грудь с грудью, дрались часами, с хладнокровным искусством и озверением, упорно и бешено, с утра до ночи, только темнота останавливала сечу. У бойцов страшная телесная сила, в сердце лютость и беспощадность. Никто тогда не маскировал своих целей – грабить и убивать, очищать землю для своих сородичей. Стесненное дыхание, рык, гортанные вопли, стоны умирающих. Ночной штурм, город – нагромождение жалких конур из камней, накрытых бычьими шкурами – в огне. Кровь и огонь. Мужчин поражают мечом, детей одним махом разбивают о камни. Девушек – плачущих, обнаженных – тащат за волосы. Трупами завалены улицы выше стен. Тут же волокут мешки с добычей, вспарывают меха, обливаясь, жадно глотают вино. Кровь, вино и огонь! Так обреталась Обетованная земля, так она погибала множество раз от нашествий. Кровью пропитана земля до глубинных пластов. Она никогда не знала покоя. Наверное, благодаря этому здесь являлись великие мужи, создатели религий, нравственности, философских течений, смягчившие в конце концов нравы, показавшие примеры пророческого предвидения и служения, негасимые образцы подвига и красоты духовной.

Осталось ли что-нибудь от тех великих времен и мощных людей на этой земле? Если осталось, то в ком и в чем, в каком виде? Вот он поехал сюда с отцом, чтобы ощутить здешнюю жизнь и людей, а им, как он теперь понял, предложили пустыню.

Еремей неким шестым чувством ощущал сейчас хананеев, и хеттеев, и аморреев, и их низвергнутых царей, чьи тени непокойно кружат сейчас над пустыней, над местами исчезнувших капищ и священных рощ. Они ведь тоже верили, что эта земля принадлежит им по воле Ваала. Но пришел новый бог, более сильный, суровый, а главное незримый, возвышенный. Так было суждено, племена и люди – одни уходят, другие приходят, в истории не было и нет места правде и справедливости.

– Но как мне быть, лично мне? И не в библейское, не в какое-то историческое время, а в то единственное, маленькое, в котором я живу, осознаю себя и за которое отвечаю? Мне мало просто избить ноги на камнях. Мне любви нужно, открытой души, откровенного разговора. А этого нигде нет… Вот и она, дивная Далия-Хазва. Что с нею сейчас? Как ее улыбка, свет ее глаз, пламя танца могут совмещаться с серым, ничем не примечательным ее спутником? И шатер не загорится от ее огненности? Отец хорошо сказал о ней – птица. Но какая? Гамаюн, Сирин, Алконост? И она, сказочная птица, – в соседнем шатре! Лежит с закрытыми глазами, подложив руку под голову, прекрасная, как заснувший цветок. Ее чудесные волосы льются по подушке, неслышно дышат полуоткрытые губы. А рядом, на соседней подушке, лысоватая голова ее спутника… Еремей вздрогнул и оборвал свои мысли, чтобы убить это видение.

4

Утром к нестройной колонне Еремей пристроился последним. Тягостное вчерашнее настроение у него прошло, тем более что Далия ответила на его привет веселым участливым взглядом. Она шла впереди, и Еремею только изредка доставалось разглядеть ее немыслимо накрученный желтый тюрбан.

Шли без остановки четыре часа, пока солнце не стало основательно припекать. И было радостно увидеть впереди под цветущими деревьями просторную парусиновую палатку и встречавших с поклоном двух молодых бедуинов в белых хитонах. После омовения проходили под паруса, где ждал легкий завтрак, холодные напитки, горячий чай. Разлеглись на коврах, вяло обменивались репликами. Еремей оглянулся на задремавшего отца и подался наружу.

Местечко, выбранное для бивуака, походило на небольшой безлюдный оазис. Жизнь ему давала канавка, блиставшая водой среди деревьев. Вся остальная местность представляла собой обычную картину: солнце, воздух и тишина.

Еремей сел, прислонившись спиной к обсыпанному красными лохмотьями цветов безлистному дереву. «Вот, зима прошла, дождь миновал, перестал, цветы показались на земле, – напевал он про себя любимые стихи. – Встань, возлюбленная моя, выйди! Вся ты прекрасна, и пятнышка нет на тебе!»

Заклинание подействовало: в белом наряде, босая, из палатки показалась Далия – «блистающая, как заря, грозная, как полки со знаменами». Она увидела его. Подходя говорила:

– «Сошла я в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки». Продолжим? Я всю песню наизусть помню.

– И я помню. Но как вы угадали? – поднялся смущенный Еремей.

– Тоже мне тайна! Да у вас на лице все написано.

Далия опустилась на землю, взяла его за руку и легонько потянула к себе. Но Еремей вырвался и сел напротив – так лучше было смотреть на нее. Впервые он видел ее так близко и при полном свете. Как идет ей этот набатейский наряд! Сколько серебра на шее! Среди цепочек на черном шнурке анх, коптский крест, ключ жизни, дар ясновидения. Уроборос на левом запястье. Просто лишь украшения, амулеты – или действительно причастность к чему-то тайному?

– Так продолжайте же! – велела она. Ее тигровые глаза лукаво смеялись. – Дальше самое интересное – «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дочь именитая!»

Еремей помолчал, как бы вспоминая, хотя знал эти стихи до последней буквы. Но как приложить их к красавице, сидящей напротив, испытывающей его, может, смеющейся над ним! Ах, и сладко же броситься в этот кипяток!

– «Округления бедер, как ожерелье, искусный художник творил их», – начал Еремей хриплым голосом и осекся.

– Ну, и дальше, дальше, про живот, самое интересное! – Далия нетерпеливо пошевелила ногами.

– «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино», – Еремей одолел смущение, голос его перестал дрожать и окрасился нежной силой. – «Шея твоя – столп из слоновой кости; глаза – озерки Есевонские; нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску; стан похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти».

В словах его было столько пыла, в манерах – сдержанности, а в жестах – изящества, что Далия не могла не восхититься.

– Все верно, – говорила она. – Да не смущайся же, ведь это Писание! Вот сейчас моя очередь отвечать на твои роскошные похвалы: «Виноградник был у Соломона в Ваал-Гамоне; он отдал этот виноградник сторожам; каждый должен был отдавать за плоды его тысячу сребреников. А мой виноградник у меня при себе». Как сказано – мой виноградник! У меня при себе! И стыдно, и сладко!

– «Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков», – не говорил теперь, а напевал Еремей. Альтовый, грудной голос Далии негромко отвечал ему:

– «Приди, возлюбленный мой, поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе». Вот какие смелые и тогда были девушки! Не скрывали своих желаний.

– «Уста твои – как отличное вино. Оно услаждает уста утомленных», – напевал Еремей.

– «У дверей моих превосходные плоды, новые и старые: их сберегла я для тебя, мой возлюбленный!» – отвечала Далия.

Последние слова, произнесенные страстным шепотом, прозвучали как любовный зов, как настоящее обещание. Было отчего смутиться отроку! Но Далия пощадила его, тут же сменив тон, дала понять, что все это было декламацией, только игрой.

– Вот что, устроим читку «Песни» на два голоса вечером в шатре, – буднично проговорила она. – Репетиция прошла, по-моему, на отлично.

Еремей энергично замотал головой:

– Нет, нет, не хочу! Не со мной! Лучше уж вы с этим…

– С кем, с кем? А, так ты ревновать! Если хочешь знать, Артур мой сердечный друг и человек хороший, но как артист бездарный. Занят на эпизодах.

– Да мне все равно.

– А у тебя вышло сильно, с чувством, будто ты эти стихи сам сочинял, прямо вот сейчас, для меня.

– Нет, на людях я не смогу. Это вы всю жизнь на сцене, в цветах, в огнях! – Сказал он восхищенно. – Вчера изумительно танцевали. Я вообще-то не люблю балет, да и не знаю. Но вы меня поразили!

– Говорят, из печной трубы можно разглядеть звезды в дневное время. Трубочисты, правда, это отрицают, но, может быть, им просто не дано.

– Вы и вправду звезда!

– Глупости! – Рассмеялась она. – Все звезды, если хочешь знать, кроме, конечно, небесных – нарисованные, просто товар, пронумерованный. Цена на него зависит от спроса.

– Вы на что-то обижены. Не всё же так! – горячо воскликнул Еремей. – Есть и другое, есть люди с другими отношениями между собой.

– Есть, но те не попадают в наш круг. Вот сколько здесь с нами мужчин? Без тебя и Артура – шестеро, семеро? И каждый готов, я знаю, утянуть меня к себе. Подожди, начнут украдкой телефоны предлагать, назначать свидания, делать ставки. Им нравится красть или отнимать то, что принадлежит другому. И мною пытались торговать, передавать друг другу как подарок. Но со мной не получается! Я давно уже хочу выбраться из этого круга. Вся изорвусь, погибать буду, но выберусь! Знал бы ты, как отвратительны все театры и сцены, какая там грязь внутри!

Тут она внимательно, долгим взглядом посмотрела на него – и рассмеялась:

– Ты сейчас похож на грустное животное, еще не могу точно определить, на какое. Скорее всего, на маленького пони. Животные ведь чаще всего бывают грустные, замечал это? И человек в грусти становится похож на животное. Но тогда-то он и красив по-настоящему. Наверное, тебе тоже живется не весело.

– Но почему! – удивился Еремей. – Почему вы так думаете?

– А ты не можешь быть как все, с таким лицом, как твое, это и невозможно. Скажи, влюблялся ты когда-нибудь?

– Да, еще в девятом классе, очень сильно.

– А я похожа на нее? Чем-нибудь должна быть похожа, хотя бы голосом. Голосом в первую очередь. Потому я тебе и нравлюсь. Нравлюсь я тебе?

– Нравитесь, – признался Еремей.

Далия помолчала, словно собираясь с мыслями. Потом заговорила по-особенному, с внезапной нежностью:

– Как только я тебя увидела – одинокого, грустного, словно слетевшего откуда-то, я мысленно назвала тебя Иосифом. Ну, ты знаешь каким – тем самым, Иосифом среди лживых и ненадежных братьев, готовых продать кого угодно. И я сразу почувствовала – ты, как и я, живешь среди чужих, потерялся, а тебе вернуться хочется в родные края. Таким, как мы, всюду чужбина! И мы тоскуем по родине. Она не здесь и не в Москве. Может быть, она где-то в прошлом. Тебе не хочется иногда уйти в прошлое, в другие времена? Где просторнее, светлее, чище, где жила глубокая вера, пылали настоящие чувства.

– О, очень хочется! Я ведь потому и изучаю древность, Восток. И там воочию видишь, что империи, вообще большие, сильные народы и государства, создаются не людьми, а богами. А богам неинтересно смотреть на то, как люди едят, спят, совокупляются и тратят себя на деньги. Боги требуют жертв и преданности. В империях необходимо сражаться, верить, любить, побеждать. Строить храмы и творить мистерии. Но какие храмы сейчас, когда в мир приходят развлечься, нагадить, а в конце сгнить. И как быть? Надо ждать, стиснув зубы. Когда вымрет вся сволочь, переменятся времена.

Далия смотрела на него с удивлением

– Но иногда думаю, – продолжал Ерёма, – может быть нам только кажется, что там было лучше, а жизнь в главном всегда одинакова?

– Я говорю не о том прошлом, что в истории, которое мы (она показала кивком головы на палатку) сейчас якобы ищем, – ответила Далия. Она перешла на шепот:

– То прошлое, о котором я говорю, совсем другое, о нем всего несколько строчек в святой книге. Оно мне видится иногда, когда я одна в горах или у моря. На закате, когда небо золотое, в лучах… Вот там наше место, наша родина, там, за пылающим горизонтом. Там и отец наш ждет нас. Но туда, в то место, по которому я тоскую, можно попасть лишь со смертью…

Еремей неподвижными глазами смотрел на нее, не смея прервать.

– Тебе, может быть, удивительно слышать от меня такое. В иные минуты сама себе удивляюсь, когда святой хочется стать. Есть ведь много святых, которые сначала были великими грешниками, обманщиками, блудницами. А потом стали мучениками – из тоски по небу, по родине, из любви к святости. Вот и мы ждем, чтобы кто-то открыл нам дверь, указал путь. Мы ищем, за кем пойти, жаждем узнать силу, к которой примкнуть, чтобы только не остаться среди чужих. Чтобы расслышать, когда придет время, обращенный к нам зов, приказ, от которого нельзя уклониться. Я знаю, и тебе хочется, чтобы приказывали, а ты слушался. Потому я сейчас и заговорила с тобой. Мне ты будешь с радостью подчиняться. Ведь ты уже знаешь это? Согласен?

Она говорила вроде бы и шутливо, а в то же время с душевным напряжением, с серьезностью, которую выдавали ее пытливые глаза.

– Знаю, согласен, – сказал Еремей почти безвольно, не вполне владея собой. – Приказывайте.

Ее глаза не отпускали его. От нее шел свет, шла сила.

– Вместе мы преодолеем свое одиночество, обретем друзей, братьев. Потому ты так рад мне, так сильно ко мне тянешься. Не обожгись! Вдруг я захочу от тебя большего, чем просто дружба и поклонение. Вдруг заставлю по-настоящему влюбиться в меня. Ты еще не знаешь, что это такое. С настоящей любовью человек отказывается от себя ради другого, готов отдать жизнь за него. Когда ты понадобишься мне, я позову и отдам тебе свой приказ – и ты с радостью его выполнишь, не спрашивая ни о чем.

– Там, в Москве? – прошептал Еремей, потянувшись к ней лицом.

– Не знаю – здесь, там, на другом свете. Только не думай и не фантазируй об обычных отношениях. Ты мне не для этого нужен. Да и тебе, я знаю, от меня нужно не это.

Еремею стало казаться, что она знает о жизни, да и о нем самом, что-то такое, чего не знает ни он, ни его друзья и наставники, что она разглядела его насквозь и теперь может управлять им с неизбежностью, мягко, нежно и сильно, как луна управляет морем. Он чувствовал, что эта женщина вполне овладела им, что у него нет силы сопротивляться, а от его собственного «я», от строений его внутренней жизни остались руины. Все, что он любил и ценил прежде, рухнуло в мгновенье и потеряло смысл. От всего этого было и страшновато, и радостно. Он молча смотрел на нее, не вполне веря услышанному, но и не удивляясь. Он чувствовал себя засохшей пустынной колючкой, «розой Иерихона», неожиданно попавшей в воду и моментально расцветшей. Время остановилось.

Из транса его вывел голос, настойчиво к нему обращавшейся. Наконец он расслышал, что она говорила:

– Знаешь, как называется это дерево? – спрашивала Далия, показывая пальцем у себя за спиной.

Еремей поднял глаза – и увидел над нею красное рваное пламя.

– Иудино дерево.

– Какое страшное название! Это за красные цветы его так?

– Наверное.

Еремей обвел глазами ветви с цветами, без листьев, землю под ними, тоже обрызганную красным.

– А я ногу натерла, сильно, до крови, – сказала она, протягивая к нему босую ступню. Спереди, поперек стопы на подъеме, шла широкая влажно-красная полоса. – Что ты так смотришь? Да подуй же, подуй!

Еремей наклонился, дунул, а потом дважды поцеловал стопу сверху, ощутив губами ее прохладу и нежность.

– Заживет! – сказала она, поднялась, отряхнулась и ушла обратно в палатку, в белое облако всполошившейся от ветерка парусины.

Еремей, как раненый зверь, отполз за дерево, потом в низинку, где его никто не мог увидеть. Он лег на горячие камни, закрыл глаза – перед ним стояло все то же лицо, слышался все тот же голос. Мучительные ощущения переполняли его организм. Они жгли и изнутри рвали его. Ему хотелось давить и душить в объятиях саму эту землю, знойную и цветущую. Он перевернулся на живот, сжал в горстях пылающий кремень, дернулся и, изливаясь, мучительно застонал…

5

В предвечернее время предстояло совершить еще один небольшой переход – к лагерю, незримо, обходным каким-то путем, опередившему путников, полдня дремавших под парусиновой палаткой. Уставшие от неподвижности и безделья, они стали дружно и весело собираться в путь. И только танцовщица хныкала, показывала всем израненную припухшую стопу и отказывалась идти. Ее приятель Артур уговаривал потерпеть, клеил на стертые места пластырь – но вскоре и сам убедился, что ременные сандалии ей противопоказаны, да и кроссовки тоже. Стали совещаться с Халдеем. Тот пообещал что-то придумать.

Не прошло и часа, как перед палаткой предстал стройный арабиан в цветной парчовой попоне, украшенной кистями и серебром, с сиденьем на спине под малиновым шелковым зонтиком. Его держал за уздечку молодой бедуин. Белая длинная рубаха, цветной поясок, на плечах шерстяная, черная, в белых полосках, хламида. Мелкая вьющаяся бородка, огненные глаза. Мужественное лицо женственно обрамлено бело-красным платком под шерстяным обручем. Красив, живописен – и похож на пророка. «Селям!», говорил он, чуть склонив голову, касаясь перстами груди и лба.

Опершись на руку Артура, прихрамывая, вышла Далия. По одному короткому слову вожатого верблюд грациозно сложился – и красавица с распущенными волосами, в белых шальварах и в воздушной накидке, с предупредительной помощью «пророка», взошла на приготовленный ей трон. Верблюд тут же стал подниматься. При этом араб смело поддерживал женскую ногу в шальварах и даже, как многим увиделось, касался округлого бедра щекой.

Вышли в поход – впереди Далия верхом на верблюде, сбоку, словно пристегнутый, молодой бедуин, за ними пешей нестройной толпою все остальные. Шли молча, сосредоточенно, в каком-то оцепенении. Может, только сейчас дошло до некоторых, по какой они ступают земле, как и для чего попали сюда. Впрочем, путь был недолгим. Через пару часов впереди, в небольшой пади, почти лишенной всякой растительности, показался лагерь – по виду тот же самый, что они оставили позади утром, с расставленными в том же порядке шатрами. Какой же маг и кудесник этот Халдей! Словно невидимо по воздуху перенес. И каждый нашел в своем шатре ту же самую обстановку, те же самые вещи.

За ужином подавали жареных перепелов. Из кувшинов изливалось вино и вода. Но прежнего дружеского застолья не получилось. Все говорили изредка и негромко. На удивление, помалкивал и предводитель. Немного поев, он полулежа дремал в затемненном буфетом углу. Далия совсем не ела, а только отпивала что-то из глиняной чашки. Еремея тянуло смотреть на нее, но ответных взглядов он не дождался. Артур сидел рядом с ней тоже какой-то отстраненный, грустный и молчаливый. Можно было подумать, что всем этим людям до чертиков надоело быть друг с другом, и только шатер, пустыня и бездорожье удерживают их вместе на одном ковре.

Далия и Артур первыми вышли из шатра на воздух, под ночной купол. Луна стояла уже высоко, но ей не под силу было погасить низкие пустынные звезды. Издали, со стороны холма, ночь озарялась всполохами огня – это у бедуинских шерстяных палаток пылал костер, оттуда несло жареным мясом и слышалась негромкая мелодия зурны и думбека. Эта другая, параллельная, неизвестная жизнь влекла и пугала.

– Пойдем к ним! – неожиданно сказала Далия, взяв спутника за руку.

Артур вздрогнул и отшатнулся:

– Куда? Там же эти…

– Да, набатеи, кочевники. Представляешь, как интересно! Мне хочется с ними поговорить. Шашлыка поесть…

– А на каком языке ты собралась говорить? Вряд ли кто-то из них владеет английским.

– Здесь говорят на левантийском, это диалект арабского. Я его немного знаю.

– Да что ты! Откуда?

– С детства.

– У тебя на каждый случай своя биография!

– Этот случай – последний. Другого не будет. Ты мог бы расслышать, что меня зовут Хазва. Так пойдем же!

Артур, сжав ее ладонь, сказал просительно:

– Нет, не пойдем! На что они нам? И что подумают… что скажет Халдей? И вообще, мне хочется баиньки.

Они остановились у своего шатра. Далия обернулась в сторону огня, Артур смотрел на нее. На лице ее дрожали блики и тени. У костра зарыдала зурна.

– Не хочу я спать! – сказала Далия. – Я ненадолго.

И выдернув свою руку, она решительно пошла на огонь.

Артур проводил ее взглядом и вошел в шатер.

Ранним утром, еще в потемках, в лагере началась паника. Она началась с криков Артура, потерявшего свою спутницу. На шум стали выходить из шатров паломники. Артур с воплем бросился к ним. Стали звать Халдея, его на удивление не оказалось на месте. Обслуга из бедуинов нашлась в палатках, но куда-то подевался их десятник Джемаль. Панику подогрели крики старшего Проворина, Леонида Еремеевича, внезапно обнаружившего пропажу сына. Где он мог быть в такое время? И не связано ли его отсутствие с исчезновением танцовщицы? Конечно, влюбленность студента бросалась в глаза, многие замечали их переглядывания и таинственные разговоры. Не могли ли они сбежать вдвоем, а Джемаль просто согласился быть их проводником? От этой «светской львицы» (вспомнилось наконец газетное прозвище Далии Кончаковой!) всего можно ожидать, а уж соблазнения красивого мальчишки тем более. Тогда беглецов следует искать в Иерусалиме, в аэропорту. Срочно надо известить власти, перекрыть вылет и выезд!