Выкрутасы

Виктория Ветрова

Выкрутасы

ПИСЬМА

Холодная и дождливая улица встречала одинокие ночные такси своим узким, как пищевод, каналом зашторенных окон и темных переулков. Дождя, как ни странно, не предвиделось, потому что предыдущий прошел не так давно, а новый, судя по всему, так и застрял в чреве тучи, решив и вовсе не рождаться. Эти ночи, как и многие другие ночи тусклой окраины Нью-Йорка, отчего-то всегда казались мне особо мрачными и тягостными, как приступы депрессии у психически нездоровых людей.

Должно быть, и я когда-то страдал депрессиями, потому что в подобные черные, как негритянская задница, беспроглядные, как путь слепого по тоннелю метро, пустые, как желудок бомжа и, в то же время яркие, как петушиные перья ночи, я забывал о том, как прекрасна бывает жизнь своими радостными мелочами и видел только очередную растворенную в осени ночь, новый дождь, покрывший старые шрамы асфальта, холодную темную улочку Нью-Йоркской окраины, где мне предстояло прожить еще целую вечность, прежде чем я пойму, что жизнь и вправду никчемна и солнца в ней гораздо меньше, чем этих дождей.

Та странная поздняя осень пахла, как и все городское межсезонье: бензином и мокрой пылью, духами и виски, елочными игрушками, приготовленными запасливыми владельцами супермаркетов и маленьких магазинчиков и уже выставленными на продажу, и просто хламом старого, чахлого поверженного туберкулезом небоскребов города.

Мне было двенадцать лет в ту осень. Отец мой держал маленький бар в самом захолустье сити, и так как мать моя давно уже умерла, меня ничего не держало дома, кроме тоскливых воспоминаний, а поэтому сразу же после школы, я бежал к отцу, чтобы провести вечер или даже ночь в компании выпивох средней руки, а иногда и вовсе алкогольных профессионалов.

Я любил бар. В нем всегда пахло теплым коньяком и шоколадным ликером, в нем вершились мужские судьбы и плакали их разбитые сердца, и что бы я там не делал: подметал пол, мыл стаканы для пива или до блеска натирал рюмки, отец всегда подбадривал меня, поговаривая, что после его смерти бар перейдет ко мне и я стану достойной заменой старику Эштону, то бишь ему, потому что я познал все тонкости ремесла еще в раннем детстве. Я уже не помню себя вне бара, казалось, вся жизнь моя была прописана в этом местечке от самой первой главы до последней и я принимал свою долю такой, какая она есть, никогда не задумываясь над тем, что можно жить как-то иначе.

Память стерла из моей головы причину, по которой отец в тот вечер умчался куда-то, сломя голову, на своем «бьюике», оставив меня одного. Возможно, заболела одна из его любовниц или что-то там еще… В общем, сославшись на то, что из-за плохой погоды и всеобщей хандры в баре отчего-то не было ни одного посетителя, отец «сделал мне ручкой», надел свою пропахшую табаком кожаную куртку и скрылся за входной дверью, приказав мне вымыть пол и почистить специальным порошком раковину и плиту на кухне.

Делать мне все равно было нечего, так как все уроки назавтра я сделал еще днем, сидя за барной стойкой перед телевизором, а поэтому, не обращая внимания на отчего-то хмурое и подавленное настроение, я принялся поднимать с пола стулья и ставить их на столы ножками вверх, чтобы они не мешали уборке. Телевизор я выключил. После шумного дня в школе и не менее суетливого вечера в баре до того, как его покинул последний клиент, мне хотелось тишины и спокойствия. Разобравшись со стульями, я отправился на кухню, где набрал теплой воды в большое пластиковое ведро противного оранжевого цвета, налил в него немного моющего средства, воняющего какой-то веселенькой легкомысленной больничкой и, вытащив из кладовки швабру, вернулся со всем своим барахлом уборочного характера обратно в зал, решив, что грязные плита и мойка вполне могут подождать до лучших времен.

Мытье полов меня отчего-то занимало. Мне нравилось елозить по полу веревочной лохматой тряпкой, видя как затоптанный пыльными ботинками серый грязный пол становится чистым и белым. За работой, подобная трансформация из грязи в чистоту, происходила и в моей душе. Насуетившись и набегавшись по домашним делам до такой степени, что у меня даже запотевали очки, которые я носил в детстве, я приходил к отцу в бар и начинал возиться и вкалывать там уже наравне со взрослыми и ощущение собственной важности, нужности и пользы делало меня по-настоящему счастливым.

Отжимая тряпку, потом полаская ее в ведре, а потом, снова отжимая, я напевал себе что-то под нос и мечтал о чем-то совершенно простом и земном, например, о новых роликовых коньках или о полном собрании дисков моего любимого Оззи Озборна, или же просто о хорошей порции поп-корна в кинотеатре, где идут гонгконгские боевики. Несмотря на то, что мне было всего двенадцать, я выглядел гораздо старше своих лет, так как выдался ростом и уже вступил в полосу своего бешенного пубертатного периода, когда мое тело начало видоизменяться, приобретая еще совсем угловатые, но уже отчетливо мужские очертания.

Мое маленькое сердце в то время уже ожидало чуда в виде улыбки соседской девочки или просто прикосновения к руке одноклассницы, но я еще точно не знал, чего именно хочет мой организм и мое вечно напевающее всевозможные песенки нутро, а поэтому я просто жил своей обыкновенной одинокой детской жизнью и ни на что не жаловался, потому что считал, что любую судьбу нужно от Бога принимать с благодарностью. И только ночью, когда пустел отцовский бар или вечерами, когда наступала осень на меня наваливалась какая-то особая, поистине благородная хандра, и меня все чаще влекло к окну, возле которого я мог стоять часами, глядя на темные улочки, их переулки, похожие на старые рваные шерстяные носки, какие же колючие, вонючие и безнадежные, на их мигающие неоном витрины дешевых магазинчиков и пип-шоу, на их вечно кривые и сломанные пожарные лестницы, и на сонные и ржавые трубы, опутавшие дома подобно толстым набухшим венам.

Но в ту ночь я у окна не стоял, потому что был увлечен мытьем полов и мыслями о всякой всячине, о чем в последствии я очень сильно пожалел, поскольку, судя по всему, пропустил самое интересное и главное в моей тогдашней истории, а точнее в истории всей моей жизни.

Так, развозя по полу осеннюю, принесенную с улицы грязь, я услышал как за пределами окна, неподалеку от нашего бара притормозила, если не сказать завизжала тормозами, как бешеная свинья, какая-то машина и через секунду громко хлопнула дверь салона.

– Я ненавижу тебя!!! – закричал, раскатившись по всей улице, надрывный женский голос. – Сволочь!!! Вся твоя поганая жизнь не стоит ни одной моей слезы!!! Ублюдок!!! Чтоб ты подох под забором, как бродяга!!! Чтоб ты сгорел вместе со всеми твоими деньгами, машинами и домами!!! Видеть тебя больше не могу, скотина!!! Вот тебе, вот!!! Исчезни!!! Изыди!!! Сгинь!!!

С улицы доносились такие звуки, будто в машину один за другим летели камни, бутылки и консервные банки из ближайшего мусорного бака и от столь неожиданного развития простого и ничего не значащего вечера, я сначала остолбенел, а через секунду, отбросив в сторону швабру, метнулся к окну, чтобы своими глазами увидеть то, что происходило за пределами моего убежища. Раздвинув жалюзи на окне, я прильнул лицом к стеклу, и моему взору открылась поистине чудесная для нашего захолустья картина.

От тротуара на противоположной стороне улицы «отчаливал» шикарный, черный глянцевый, похожий на огромный чугунный утюг, дорогущий, стоящий, наверное, как весь отцовский бар, автомобиль, вслед которому продолжали лететь консервные банки и прочий хлам из мусорки, посылаемый в сторону неприятеля кем-то и вовсе неземным и нереальным. Когда автомобиль, марки которого я так и не узнал, скрылся за поворотом, я сумел как следует разглядеть ту самую бунтарку, чей звонкий голос продолжал сотрясать нашу улицу и был поистине сражен.

Посреди длинной кишки нашего филиала преисподней, стояла роскошная молодая женщина, будто бы только что сошедшая с экрана дорогого, недоступного моему карману кинотеатра. Облаченная в длинное атласное пурпурное вечернее платье и меховой палантин из чернобурой лисы, с бриллиантовой диадемой в прелестно уложенных волосах и с пустой бутылкой из-под пива в руках, которую она собиралась швырнуть уже вслед уехавшему «утюгу», она выглядела скорее пришельцем с другой планеты, нежели кем-то реальным и существующем на нашей Земле, в нашем районе, в одном времени и пространстве со мной, стоящим у окна.

Женщина громко выругалась, метнула бутылку в пустое чрево улицы и топнула ногой в изящной туфельке, как самая обыкновенная базарная торговка, но от этого не стала менее прекрасной, обворожительной и роскошной. Ее красота ослепляла меня, даже несмотря на мою близорукость и приличное расстояние от нашего бара до ее стройной фигуры, и я чувствовал, что не в силах не только отвести от нее взгляда, но даже пошевельнуться. Слов было не разобрать, потому что красавица стала ругаться гораздо тише, но я отчетливо слышал ее голос и видел, как она угрожающе махнула рукой в ту сторону улицы, где скрылся автомобиль, а потом в добавок ко всему и плюнула вслед оставившему ее в нашем захолустье неизвестному «сукиному сыну», о котором она так нелестно отзывалась, решительно пошла по улице в противоположном направлении, но не успела сделать и десяти шагов, как оступилась и сломала каблук одной из своих великолепных туфель.

Выругавшись, на этот раз скорее от отчаяния, чем от злости, она нагнулась, чтобы осмотреть туфлю и ногу, и после недолгих раздумий, сняла обе туфли с изящных ножек, огляделась по сторонам и внезапно остановила взгляд своих больших светлых глаз на вывеске нашего бара. На мгновение мне показалось, что она смотрит на меня, прямо мне в глаза и от одной только этой мысли меня бросило в жар, я испугался и поспешил отскочить от окна, чувствуя, как тревожно и учащенно бьется мое сердце. Ринувшись прочь, я отчего-то забежал за барную стойку, словно она могла стать моим убежищем и спасением, и так и остался стоять за ней, как истукан, в немом ужасе глядя на входную дверь в бар.

Я не мог этого видеть, но я отчетливо знал и чувствовал, что красотка-хулиганка неумолимо движется в сторону нашего заведения и что секунда-другая и она окажется в одном помещении с испуганным, растерянным и ошеломленным мной. Так оно и вышло. Прошла целая вечность, растянутая на мучительные мгновения, дверь распахнулась, звякнул колокольчик, повешенный на притолоке, и в полумрак моего ночного Эдема вплыла королева Вселенной, а может быть даже и самой вечности.

Вблизи она оказалась еще красивее, чем показалась мне сквозь стекло. Стройное статное тело пурпурный атлас облегал подобно второй коже, а внизу струился, как кровавый водопад, огибая ее округлые бедра и божественные колени. Стянув с плеч меховой палантин и открыв моему восхищенному взору фарфоровую белизну полных рук и пышность подчеркнутой корсетом груди, красавица обвела взглядом мой бар (уже тогда я считал отцовский бар своим собственным) и, встретившись с моими весьма невыразительными карими вкраплениями в очках своими огромными изумрудно-голубыми глазами, прошла в центр зала и бросила на один из столиков свои волшебные искрящиеся туфли. Прямо на стол. Прямо на чистую скатерть.

От подобной решительности, если не сказать наглости, я просто обалдел, но не смог произнести ни слова, потому что был слишком потрясен вообще самим фактом появления в нашем баре подобной женщины.

– Из взрослых есть кто-нибудь? – спросила королева Вселенной возбужденным голосом и остановилась в двух шагах от меня, так что я мог уловить ноздрями аромат ее пьянящих сладковатых духов.

– Есть. – промямлил я вяло и, опустив глаза, уставился на босые ступни гостьи, точнее на ногти ее пальцев, покрашенные алым лаком.

– Кто? – женщина обогнула стол и брякнула поверх туфель на все ту же скатерть свой палантин и крохотную сумочку, которую я раньше не заметил.

– Я. – ответил я, решительно вскинув взгляд обратно на гостью, и она беззвучно выругалась.

– Очень смешно! Телефон есть?

– Есть. Только он не работает. – Заговорил я уже более смело и даже вышел из-за своей стойки. – Точнее работает, но очень плохо. В такие вот дни, когда дождь идет, на линии все время помехи, почти ничего не слышно. Так что непонятно с кем разговариваешь и о чем. – Я попытался улыбнуться, но гостья, казалось, была настроена менее поэтично.

– Я что-то не пойму, что в заведении кроме тебя и вправду что ли никого нет?

– Ну да. Мы вообще-то здесь обычно с отцом вдвоем работаем, но он сегодня отъехал по делу, так что бар на мне сейчас… Да… вот…

– Значит, папаша умчался куда-то, задрав хвост, и оставил бар на ребенка? – в голосе женщины послышалось искреннее негодование, и я попытался возразить.

– Я не ребенок! Мне уже двенадцать лет! Это, во-первых, а во-вторых, я понимаю во всем этом гораздо больше, чем Вы в своих туфлях!

– Ну, поговори мне еще! Герой гражданской войны! – гостья усмехнулась и махнула рукой. – Как тебя зовут?

– Гас. – Я подошел поближе и поднял с пола брошенную мной в процессе бегства швабру.

– Значит так, Гас, тащи сюда свой невменяемый телефон и сними с этого столика стулья, если не хочешь потерять клиента. – С этими словами гостья расположилась на табурете возле барной стойки и принялась нервно барабанить пальцами по столешнице.

– Зря Вы туфли на стол бросили, мисс. – Пробурчал я недовольно, снимая со столика стулья. – Скатерть, между прочим, чистая.

– Настолько чистая, что ты на нее стулья взгромоздил? Тащи телефон, тебе говорят, иначе я разнесу этот бар к чертовой матери! – дамочка кипела неподдельными беспокойством и яростью, и мне ничего не оставалось делать, как повиноваться.

– Спокойно, мисс! Сейчас принесу. Только не знаю, что Вы там услышите… – я нырнул под стойку, чтобы извлечь из шкафчика допотопный черный телефонный аппарат и услышал прежний капризный голос сверху:

– Что я там услышу, это уже мои проблемы, Гас! Давай сюда телефон, а пока я буду говорить, поставь на столик бутылку водки и чего-нибудь покурить, чего у вас там есть поприличнее! И умоляю, побыстрее, пока я не надумала утопиться в унитазе в вашей дамской комнате!

– В нашем заведении нет дамской комнаты. – Ответил я, вынырнув из-под стойки, держа в руках телефон. – Дамы к нам не заходят. А если и заходят, то такие, которые могут писать везде, даже в мужском туалете. – С этими словами я поставил аппарат напротив своей беспокойной клиентки. – Вот телефон. Прямой набор, если вообще будет соединение. Водку и сигареты сейчас принесу. Только у нас самое приличное это русская «Столичная», а из сигарет «Галуаз». Подойдет?

– Мне сейчас подойдет даже керосин и березовые почки! – дамочка схватила телефонную трубку и, приложив ее к уху, принялась нервно крутить диск, набирая номер. – Сейчас я ей скажу… Сейчас я ей все выскажу… – бормотала она, дожидаясь соединения, и когда сквозь скрип и шип из трубки донесся голос вызываемого абонента, королева Вселенной закричала срывающимся голосом. – Бетти! Ты слышишь меня?!! Да, это я!!! Да! А мне плевать, что я тебя разбудила! Мне плевать на твою мерзкую собачку, на твою горничную и твоего любовника вместе взятых! Передай Генри, если он заявится, что он ублюдок! Да, да, скажи своему козлу-братцу, что я его ненавижу и что он больше никогда меня не увидит!!! Да, и ты Бетти тоже! Вся ваша семейка проклятая у меня поперек горла стоит!!! Чтоб вы все погорели!!! Чтоб вы все провалились к чертовой матери!!! Чтоб у тебя все рыбки в аквариуме сдохли, Бетти! А чтоб твой подлец-братец облысел, разжирел и чтоб у него яйца отвалились и закатились под кровать!!! Так ему и передай! Да, Бетти! Да!!! Спокойной тебе ночи, дорогая!!! И ты пошла к черту!!! Да!!! Тупая, страшная дура!!! – проорав все это в трубку, дамочка обрушила ее обратно на рычаг и, шумно выдохнув, уронила голову на сложенные на стойке руки.

После столь грандиозного выступления я не мог не то чтобы сказать что-либо, но даже и изобразить на лице что-нибудь внятное, чтобы с должным выражением выйти из оцепенения и отправиться выполнять заказ своей клиентки. В баре снова воцарилась тишина, сквозь которую прорывалось только тяжелое, сдавленное дыхание моей ночной гостьи. Она не плакала, но я понимал, что рыдания подступили к ее сердцу уже слишком близко, чтобы она могла и дальше их сдерживать. Подняв на меня свое лицо, королева Вселенной посмотрела устало и беспомощно, и проговорила на этот раз тихо и измученно:

– Неси водку и сигареты, ребенок… Неси, мой сладкий, если не хочешь, чтобы я подохла здесь абсолютно трезвой…

В ее голосе прозвучало столько горечи и чисто женской грусти, что именно тогда мне стало по-настоящему жаль мою бедную королеву. Мне захотелось подойти ближе, погладить ее темные, красиво уложенные волосы, коснуться пальцами ее плеча, чтобы ощутить тепло ее кожи, успокоить ее, сказав что-нибудь нежное и ласковое, но мне было всего двенадцать, а поэтому я только тяжело вздохнул, не сумев осмелиться на большее, и принялся выполнять заказ, роясь в отцовском «сигаретном» ящике в поисках пачки «Галуаз».

Тем временем моя ночная гостья, безвольно и бессильно опустив плечи, слезла с табурета у стойки, и прошелестев длинной юбкой по залу, села за освобожденный мной от стульев столик. Накинув на плечи свою пушистую чернобурую лису, она села на один из стульев и, устремив свой взгляд куда-то в пространство перед собой, замерла в немом исступлении, так словно ожидала внезапного приступа истерики или же вполне искомого пришествия смерти. Во взгляде ее, как и во всем моем баре, таилась жестокая пустота и эта же пустота, судя по всему, населяла и ее большое и такое же красивое, как и сама она, сердце, а поэтому она и смотрела так просто, так бездумно и в то же время так обремененно каким-то одной лишь ей ведомым горем.

Она просто сидела и смотрела перед собой, не двигаясь, будто в одно мгновение превратилась из женщины в весьма правдоподобный манекен и вышла из состояния своего внутреннего ступора, только когда я подошел к ее столику, держа в руках поднос, на котором стояли запотевшая холодная бутылка водки, стопка из голубого стекла, и лежали пачка сигарет и коробок длинных и толстых спичек.

– Ваш заказ, мисс. – Сказал я тихо, ставя на стол стопку и бутылку. – Будете чем-нибудь запивать?

– Запивать? – женщина задала этот вопрос таким тоном, будто вовсе не понимала, о чем идет речь. – Запивать водку? – она усмехнулась. – Нет, мой милый мальчик по имени Гас, ничем я запивать не буду. Стану пить, как последняя алкоголичка, стопку за стопкой, не запивая, и в гордом одиночестве. Что мне еще остается делать, мой дорогой Гас, когда вся моя жизнь полетела к черту? Когда мне тошно жить на этом свете, потому что у меня все есть, но ничего этого мне не надо… Если главное, что все еще держит меня на этом свете так бесконечно далеко от меня, что мне порой хочется просто лечь и умереть… Если я живу не то чтобы двойной, а поистине тройной жизнью и знаю, что так будет продолжаться до скончания веков…

Мы встретились взглядами и я откупорил бутылку.

– Это все из-за Генри? – спросил я, наливая водку в стопку, и моя королева протянула к ней тонкую белую руку.

– Это тебя твой папаша научил клиентам зубы заговаривать? Говорить с ними по душам, чтобы они больше пили?

– Ну, откровенно говоря, да. – Улыбнулся я и дамочка быстро опрокинула стопку.

– Спасибо за правдивый ответ. – Проскрипела она, проглотив водку и придвинула стопку поближе ко мне. – Налей еще, ребенок. Я хочу напиться. – Моя королева пребывала в прежнем, встревоженном и, в то же время, подавленном состоянии, (если ее состояние можно было назвать таковым), но в какой-то момент мне показалось, что после первой стопки ее губы предательски искривились в скорбном предвкушении слез. – Нет, это не из-за Генри. – Добавила она после паузы, глядя на то, как стопка наполняется водкой. – Это из-за меня. Все из-за меня.

Я налил и она снова выпила, так же быстро и так же решительно, как и в первый раз, но после второй стопки даже не поморщилась.

– Вам очень плохо, да? – я продолжал стоять у столика, держа в руках поднос и бутылку, хотя в тот момент мне хотелось присесть рядом и начать и вправду разговаривать по душам с этой прекрасной женщиной.

– Налей еще. – Она снова придвинула ко мне стопку и распечатала пачку сигарет. – Бывает хуже, конечно. Но и сейчас не особо сладко. – Закурив, королева Вселенной сделала несколько глубоких затяжек и тут ее глаза начали уже по-настоящему тревожно блестеть. – Вот ты, Гас, как думаешь, это аморально быть женой одного человека, всю жизнь любить другого и встречаться с ним тайно, подобно преступнице на всяких конспиративных квартирах, и при этом постоянно думать о третьем и о том, как бы сложилась моя жизнь, окажись я в другое время, в другом месте? Это, по-твоему, мерзко? Любить одних, а жить с другими?

– Не знаю, мисс. – Я наполнил стопку очередной порцией водки. – Вы же почему-то живете с тем человеком, который является Вашим мужем? Значит, в нем есть что-то хорошее. А другого человека любите за другое «хорошее».

– А третьего за третье, что ли? – дамочка усмехнулась.

– Ну да. Главное, что Вы умеете любить. Есть очень много людей на свете, которые вообще никого не любят и считают, что это правильно.

– Но они же никого при этом не обманывают…

– А им и не надо никого обманывать, потому что рядом с ними никого и нет. А Вы живете так, как считаете нужным, а разве это так уж плохо? – не успел я задать этого вопроса, как моя королева выпила третью стопку, и тут слезы огромными стеклянными бусинами покатились из ее глаз.

– А кто ж его знает, Гас… Кто ж его знает… – проговорила она сквозь выдыхаемый табачный дым и вдруг стала плакать так горячо и отверженно, как еще десять минут назад ругалась на улице, швыряя бутылками в уезжающую прочь машину. – Это невыносимо… Это просто невозможно… Меня раздирает эта тоска… Мне тошно, Гас, мне просто гадко от этого всего и дело вовсе не в Генри, потому что он, по сути своей, хороший парень, а в том, что я живу с ним без должной любви, и от этого меня в нем раздражает практически все! Ты понимаешь, Гас? Я готова убить его за то, что не люблю его так же сильно, как того другого, а он, я имею в виду Генри, он все мне прощает и терпит, но я знаю, чего ему все это стоит! Он же страдает, Гас! Он страдает, а я ненавижу себя за то, что приношу ему эти страдания… А от ненависти к себе я все чаще срываюсь на него…Я не могу так больше жить… Это отвратительно… Но я, в то же время, ничего не могу с собой поделать, потому что тот, другой, зовет меня и я бегу к нему по первому зову, наплевав на своего мужа и на жену моего любовника, и на всех остальных людей на этом свете! Я ужасна, Гас! Я – шлюха, мой мальчик! Но в отличие от уличных девок, я еще к тому же и мучаюсь бесконечными угрызениями совести, ты понимаешь?!!

– Ну, почти… – Промямлил я, наливая очередную стопку плачущей красавице, но ее она отчего-то проигнорировала, должно быть была уже достаточно пьяна.

– Да ничего ты не понимаешь! – она махнула рукой и всхлипнула. – Иди отсюда! Оставь меня одну. Спрячься куда-нибудь с глаз моих долой и дай мне спокойно допить мою бутылку и проклясть свою дурацкую долю…Иди, Гас, иди… Уйди, умоляю тебя! – почти выкрикнула она и я, опустив поднос, быстро отошел от столика и шмыгнул за стойку бара.

Моя королева Вселенной продолжала курить одну сигарету за другой и глотала вместе с дымом свои горькие и такие отдающие утратой слезы, а я смотрел на нее из-за стойки и не мог понять, отчего у меня самого сердце кровью обливается. Возможно, она тогда напомнила мне ту ночь, когда мама плакала на кухне, узнав, что смертельно больна, а может быть просто, мое детское сердце тронули женские слезы, в которых беды и отчаяния было куда больше, чем простых капризов и глупости.

Я скользил взглядом по ее мокрому от слез лицу и наслаждался этим зрелищем, будто бы передо мной предстала сама раскаявшаяся Мария Магдалина, уверовавшая в Христа и полюбившая его всем сердцем, но не как сына Божьего, а как простого и смертного мужчину. Женщина курила и плакала, изредка шепча только: «О, Боже…», пила водку из стопки, на этот раз маленькими глотками, и не вытирала слез, отчего ее лицо блестело, как лик Рождественского ангела.

Не знаю, что на меня нашло в тот момент, но этот странный порыв, родившийся в моей душе, я не забуду до конца своей жизни. Медленно выйдя из-за стойки, я прошел в другой конец зала, где бросил монету в музыкальный автомат, выбрав песню Тома Уэйтса «Blue Valentines». Зазвучала музыка, немного надрывная и пьяная, как большинство завсегдатаев нашего с отцом бара, немного отдающая биндюжничьим ромом, немного пахнущая потом изможденного тела какого-нибудь драчуна, но в целом очень печальная и нежная, как и та, которая, услышав первые аккорды мелодии, на миг перестала плакать и затаила дыхание.