Темная вода

Какая другая женщина станет жить на отшибе с одной лишь козой да сухими травами под потолком? Какая другая водит дружбу с птицами и обитателями иного, потаенного мира? Кто по доброй воле выберет такую жизнь, не захочет ни детей, ни мужской ласки? Только та, что избрана переходить за черту. Та, что каким-то неведомым образом приобщилась к тайнам, что в переплетении цепких ветвей шиповника умеет различить письмена Господни.

Нэнс глубоко вздохнула, втянув свежий и хрусткий осенний воздух и, поклонившись в сторону урочища фэйри, вернулась в хижину к своему чертополоху.

* * *

Нора отправилась в Килларни довольно рано, перекинув ботинки через плечо, чтоб поберечь их и не испачкать в дорожной грязи. Пока она шла, сумеречный рассвет сменился яркой дневной белизной, галки подняли свой галдеж, приветствуя ноябрьское утро.

Как странно, что вернуться ей предстоит не одной, а с чужим человеком, с которым ей потом жить, и беседовать, и делить тепло очага. С тем, кто поможет скоротать тягостные зимние дни и дождаться прихода весны с ее радостями – пением птиц и началом работ.

Нанять служанку посоветовала ей Пег О’Шей. После того случая в канун Самайна горе Норы переросло в праведный гнев, и она как буря ворвалась в жилище Пег.

– Я твоему мальцу, Джону этому, ноги повыдергаю! – вскричала она. – Колобродить среди ночи, на вдов и детишек страх нагонять, сон мой тревожить! Я безмужняя теперь, Мартина только-только схоронила, землю пахать теперь мне одной, ну еще племянники, может, подсобят, и тут Джон со своими головорезами в дверь барабанят и маски нацепили в придачу!

Нора с дрожью вспоминала потом, на обратном пути, слова, которые швыряла в лицо Пег:

– Да его повесить мало за такие шуточки! В могилу меня свести решили? Этого они хотели, паршивцы?

– Да нет, что ты, успокойся! – Пег взяла руку Норы в свои, легонько сжала. – Послушай, парням этим все равно, кого пугать – вдов, не вдов… И хорошо еще, что в масках они, не то ты бы еще и не так кричала. Ты Джона-то нашего хорошо разглядела? Лицо его видела? Чисто шматок сала на вертеле! Стоит поглядеть, как девчонки от него шарахаются! Ах, брось ты, Нора. Мы ж родня и всякое такое… Я поговорю с ним.

Тогда-то Пег мягко и посоветовала Норе подыскать себе кого-нибудь, с кем жить. Когда Нора скривилась в ответ на предложение съехаться с Дэниелом и Бриджид, старуха придумала, чтоб Нора нашла себе кого-нибудь на ноябрьской ярмарке, где нанимают работников.

– Подыщи себе девушку на зиму, в прислуги, – сказала она. – И тебе подспорье, и за Михялом присмотрит, и вообще… Ведь нелегко одной-то с малышом увечным управляться. Раньше как было: муж твой – в поле, ну и делает, что ты попросишь, а ты дома с мальчиком, верно? Ну а теперь как? Не отлучиться даже продать яйца или масло!

– Яйца и масло я могу продать скупщикам, они сами приедут.

– А летом, когда ты в поле? Когда работаешь там за двоих, чтоб сводить концы с концами?

– О лете я еще не загадывала.

– Стало быть, думаешь ты, что одной горе горевать лучше? А ведь есть девушки с севера, чьи семьи с голоду помирают! Разве не благом будет знать, что помогла ты, к себе взяла одну такую девушку? И не благо ли, что зимою в доме твоем еще одна живая душа прибавится?

В сказанном Пег был смысл. В тот же день, рухнув на постель и изнемогая от рыданий, которым вторил крик Михяла, Нора поняла, что сил у нее больше нет. Она не Мартин. Внук ей не в радость, а в тягость. Ей нужен кто-то, кто умел бы успокаивать орущего ребенка, кто помог бы выплыть ей, тонущей в волнах горя. И этот «кто-то» должен быть не здешний, не из жителей долины, чтоб не судачил с соседями о скрюченных ступнях малыша и не проболтался бы о том, что мальчик слаб умом.

До Килларни было десять миль пути через неровную болотистую, расцвеченную пятнами осенней листвы равнину, мимо маленьких, теснившихся к дороге мазанок, внутри которых хлопотали куры и орали петухи, требовавшие, чтоб их выпустили на двор. Нору обгоняли грохочущие дощатые телеги, запряженные ослами. Мужчины, не выпуская из рук вожжей, кивали Норе, в то время как их сонные, закутанные в платки жены, не поворачивая головы, продолжали глядеть вдаль, где за болотными трясинами маячили вершины гор: Мангертон, Крохейн, Торк – знакомые очертания этих громад лиловели на фоне неба.

Нора рада была выбраться из дома и шагать час за часом, проветривая голову и вдыхая свежий воздух. С тех пор как умер Мартин, она не покидала хижины, отказывалась участвовать в вечерних посиделках, куда прежде хаживала попеть и послушать истории. Нора не хотела себе признаться, что злилась на женщин долины. Их назойливое сочувствие казалось неискренним, а когда некоторые появлялись возле ее двери с едой и соболезнованиями и пытались развлечь ее, Нора, стесняясь Михяла, не пускала их в дом, не приглашала посидеть с ней у огня. С тех пор они, с жесткой последовательностью, как умеют делать зрелые женщины, мало-помалу стали удалять ее из своего круга. В глаза это не бросалось. Встречаясь с ней по утрам у родника, они по-прежнему здоровались, но, поздоровавшись, больше не обращали на нее внимания и разговаривали только друг с другом, давая Норе понять, что в их обществе она лишняя. Они ей не доверяли, и она их понимала. Тем, кто хоронится от людей, запираясь в своем углу, видно, есть что скрывать, и таят они, должно быть, нечто постыдное: удары судьбы, нищету, болезнь.

Видать, прознали про Михяла, думала Нора. Подозревают, что с ним не все ладно.

Полная и безнадежная беспомощность внука угнетала Нору, не давала дышать. И страшила. Накануне вечером она попыталась поставить его на ноги и помочь сделать шаг-другой. Она держала его так, чтобы ступни мальчика касались пола. Но он лишь закидывал рыжую голову и, выставив бледную длинную шейку и острые ключицы, орал так, словно она вонзала булавки ему в пятки. Наверно, ей следует опять позвать к нему доктора. В Килларни их полно, но, привыкнув к большим кошелькам туристов, что приезжают на озера, тамошние врачи вряд ли захотят взглянуть на Михяла за те деньги, что она сможет им предложить. Да и тот первый доктор ничем ему не помог. Так что отдавать ради этого последний кусок – дело пустое.

Нет. У них в долине выбор у недужного невелик: либо священник, либо кузнец, либо уж могила.

Либо Нэнс, произнес тихий голосок в голове.

* * *

В Килларни кипела жизнь – шумная и дымная. Нью-стрит и Хай-стрит кишели нищими и детьми-попрошайками, клянчащими хоть полпенни; тесные, грязные улицы подавляли многолюдьем и нависающими домами.

Те, кто приехал продать свой товар, толпились, отвоевывая себе место возле деревянных лавок, бондарен и сыромятен; тачки, упиравшиеся в повозки и телеги, груды бочек и мешков создавали заторы. Большинство фермеров приехали на ярмарку нанять работников, но были и такие, что пригнали на продажу подросших с осени подсвинков и мелких рогатых коров, которые важно и неспешно шествовали по улице, меся грязь копытами. Немощеные дороги были в ямах и выбоинах и сверкали на солнце лужами. Мужчины несли на спине корзины торфа, добытого летом в черных болотах у гор, а женщины торговали картофелем, маслом и выловленными в ручьях лососями. В свежем воздухе чувствовалось приближение зимы, а в ярмарочном настроении ощущалась напряженная серьезность. Надо было успеть продать, купить, упаковать, сложить в мешки, разместить в сараях и амбарах, пока зима еще не навострила зубы и не оскалилась морозами и ветрами. Фермеры побогаче помахивали терновыми тросточками и покупали себе башмаки, а подвыпившие парни, скинув сюртуки, горели единственным желанием – подраться. Женщины считали яйца в корзинах, перебирая их, ощупывая кремовую скорлупу, а по улицам и в темных закоулках молча ждали те, кто решил наняться в работники.

Стоя в стороне от повозок и провизии, они вскидывали глаза на каждого из проходящих мимо мужчин и женщин. Парней среди них было больше, чем девушек, были даже дети, никак не старше семи лет. Они ежились друг подле друга, в позах, исполненных одновременно надежды и упрямого нежелания. Каждый из них держал что-нибудь, указывающее, зачем он здесь стоит, – узелок с вещами, сверток с едой или вязанку хвороста. Нора знала, что многие из свертков пусты. Из-за спин детей выглядывали отцы и матери, искали глазами фермеров в толпе прохожих. Родители вели переговоры с нанимателями от имени детей, и Нора, не слыша слов, понимала по застывшим улыбкам: нанимателям рассказывают, какие это честные и дюжие работники. Матери кусали губы, крепко вцепляясь в плечи сыновей: не скоро суждено им увидеться опять.

Внимание Норы привлекла женщина с землистым лицом. Рядом стояла ссутулившись девочка лет двенадцати-тринадцати, надрывавшаяся влажным, болезненным кашлем. Нора видела, как женщина украдкой прикрывает рукой рот дочери, чтобы было потише, как пытается помочь ей распрямиться. Больную никто не брал. Кому нужна хворь в доме? Кто станет тратиться на гроб для чужой девчонки?

Взгляд Норы упал на высокую девочку с узелком под мышкой, стоявшую поодаль от других детей. Прислонившись к повозке, она хмуро наблюдала, как фермер разглядывает зубы рыжеволосого парня, которого наметил себе в работники. В девочке этой, в густой россыпи веснушек на ее лице, в легкой ее сутулости, словно она стесняется своего роста, было что-то располагающее, милое. Не красавица, но Нору к ней почему-то потянуло.

– Доброго тебе здоровья.

Девочка подняла глаза, и тут же, отступив от повозки, выпрямилась.

– Как тебя зовут? – спросила Нора.

– Мэри Клиффорд. – Голос у девочки был негромкий, хрипловатый.

– Скажи, Мэри Клиффорд, тебе работа нужна?

– Нужна.

– А откуда ты родом? Родители где живут?

– Возле Аннамора. У болота.

– А лет тебе сколько?

– Не знаю, миссис.

– Но на вид лет четырнадцать.

– Да, миссис. Точно, четырнадцать. Пятнадцать в следующем году, Бог даст, будет.

Нора кивнула. Подумала, что, может, девочка и старше, если судить по росту, но четырнадцать – возраст подходящий. О замужестве пока что мечтать не будет.

– Братья и сестры у тебя есть?

– Да, миссис. У меня их восемь.

– И ты старшая, да?

– Старшая из девочек. А вон там – это мой брат. – Она показала пальцем на стоявшего через дорогу рыжеволосого парня.

Наниматель-фермер тем временем приподнял ему картуз, чтобы осмотреть волосы. Обе они глядели, как грубые руки ерошат рыжую шевелюру и вертят голову мальчишки туда-сюда в поисках вшей. Щеки парня горели от стыда.

– А отец ваш или мать тоже здесь?

– Нет, мы с братом одни отправились. – Девочка помолчала. – Мама с папой дома с маленькими возятся, да и работа у них.

– А ты здорова? Больных в семье вашей нет?

Девочка покраснела.

– Я здорова, миссис. – Она открыла рот, желая показать Норе зубы, но Нора смущенно замотала головой.

– А доить, Мэри, ты умеешь? И масло сбивать?

– Умею. У меня руки к этому очень даже привычные.

Она вытянула вперед руки, словно вид вспухших костяшек и натруженных ладоней мог послужить доказательством ее умелости.

– А за маленькими присматривать приходилось?

– Я всегда помогала маме с ребятами. Если восемь нас, как же без этого? – Девочка подалась вперед, шагнув к Норе, словно из боязни, что та утратит к ней интерес. – А еще я пряду хорошо. И встаю спозаранку. Прежде птиц просыпаюсь, так мама говорит. Я и стирку на себя беру, и шерсть чесать. У меня спина сильная. Хоть весь день напролет могу одежду выбивать.

Нора не могла сдержать улыбки, слушая эти пылкие уверения.

– Ты раньше-то в работницах бывала?

– Да, миссис. Меня этим годом на ферму, что к северу отсюда, на летний срок брали.

– И как тебе? Понравилось?

Мэри помолчала, облизнула пересохшие губы.

– Трудная там была работа.

– Ты не захотела остаться там, да?

Мэри пожала плечами:

– Я на другую ферму хочу.

Нора кивнула, превозмогая внезапную головную боль. Прежде ей не приходилось так бесцеремонно расспрашивать незнакомых девчонок. Помощников обычно нанимал Мартин. Мужчины, которых он приводил в дом, были тихими, они не боялись работы в поле, а в доме точно стеснялись: и съеживались, прижимая руки к бокам, будто боялись ими что-нибудь сломать. Ловко, одним движением очищая от шелухи картофелину, они уже искали глазами следующую. Они бубнили розарий, спали на полу и вставали еще до света. Эти мужчины – широкоплечие, с задубевшими ногтями – пахли сеном и луговыми травами и редко улыбались. Одни возвращались год за годом, другие – нет. Нанимать же работницу им с Мартином никогда не было нужды.

Нора решила повнимательнее рассмотреть девочку, и та глянула на нее в ответ – ясноглазая, зубы стиснуты от холода. Выношенное платье было ей явно мало – запястья далеко торчали из рукавов, лиф жал в плечах и спине, – но опрятное, видать чистюля. Волосы короткие, до подбородка, тщательно расчесанные, вшей не видно. Явно хочет понравиться, и Нора представила себе сырой бохан, где девочка выросла и где остались восемь ее братьев и сестер. Вспомнилась Джоанна и гадкие шепотки и слухи, что, дескать, дочь Норина побирается, просит еду у соседей. У девочки волосы как у Джоанны. И у Михяла такие же – светло-рыжие, точно летняя заячья шкурка или опавшие сосновые иглы.

– Пойдешь ко мне на зиму, а, Мэри? Дочкина сына нянчить. Сколько попросишь за полгода?

– Два фунта, – без запинки ответила Мэри.

Нора прищурилась:

– Мала ты еще для таких денег. Полтора.

Мэри кивнула, и Нора положила ей на ладонь шиллинг. Девочка проворно сунула монету в узелок и, стрельнув глазами в брата, важно кивнула, дескать, все в порядке.

Фермер, что осматривал брата, отошел прочь, так его и не взяв, и теперь парень одиноко стоял в толпе и курил. Он провожал их взглядом и в последнюю секунду поднял руку в знак прощания.

* * *

До дома Норы они шли небыстро. Показалось солнце, ярко осветившее следы человеческих ног и колеи от бесчисленных телег и повозок.

Вся округа, двинувшаяся в Килларни с рогатым скотом и домашней птицей, превратила дорогу в сплошное месиво. Грязь поблескивала на солнце.

Нору не тревожило, что они с Мэри идут так медленно. Сделав дело – наняв себе помощницу, – она чувствовала облегчение. Шла она по обочине, вдоль канав, то и дело наклоняясь сорвать мокрицы для кур. Заметив это, Мэри тоже стала рвать мокрицу. Ступала она аккуратно, обходя грязь и камни, стараясь не обжечься крапивой.

– А не боялась ты одна затемно пускаться в такой долгий путь?

– Я с братом была, – просто ответила Мэри.

– Ты храбрая девочка. Мэри пожала плечами:

– Будешь храброй. Поддашься страху – работу упустишь. Даром простоишь на ярмарке весь день.

После этого они шли молча, через болотистую низину и узкие полоски леса, мимо деревьев, уже оголившихся в преддверии зимы, мимо темных зарослей глянцевитого остролиста. Высокая трава на обочине побурела, дальние холмы, где между скал рос вереск, молчаливо высились на горизонте. И всю дорогу их сопровождал запах торфяного дыма, винтом поднимавшегося от далеких очагов.

До хижины Норы они добрались уже под вечер, когда солнце склонялось к закату. Мгновение обе постояли во дворе, переводя дух после трудного подъема по склону, и Нора видела, что девочка осматривается, оценивая новое свое обиталище. Взгляд ее скользнул с тесной, на два покойчика, хижины на маленький хлев и нескольких кур, бродивших по двору. Небось рассчитывала девчонка увидеть дом побольше и крытый не камышом, а пшеничной соломой, а во дворе – откормленную свинью, а то и ослиные следы, а вместо этого увидела одинокую лачугу с единственным окошком, заткнутым соломой, с позеленевшими от мха белеными стенами да каменистыми бороздами картофельной делянки.

– Я корову держу. Так что в молоке и навозе недостатка нет.

Они вошли в хлев, в теплую темноту и запах мочи и навоза. Внизу темнел силуэт лежащей на соломе коровы.

– Тебе надо будет кормить и поить ее, доить по утрам и сбивать масло раз в неделю. Вечерами доить буду я.

– Как ее звать?

– Бурая, так мы… я ее зову.

Нора глядела, как обветренные руки Мэри потянулась к морде животного, потрепали уши. Бурая повернулась на бок, перебирая костлявыми ногами.

– Она много молока дает?

– Хватает, – отвечала Нора. – С Божьей помощью.

Выйдя опять на меркнущий уже свет, по размытой и грязной тропке они направились к дому. Завидя их, сбежались куры.

– Куры у нас ничего себе, – сказала Нора. – Вот дай-ка им мокрички. Они ее страсть как любят. Сейчас несутся они не шибко, но есть у меня несколько надежных курочек, те всю зиму яйца дают. – Она бросила строгий взгляд на Мэри: – Не вздумай таскать яйца. И масло тоже. Не то из жалованья вычту. Ты ешь-то много?

– Лишнего не съем.

– Хм. Ну, пошли.

Распахнув створку двери, Нора поздоровалась с Пег О’Шей, сидевшей у огня с Михялом на руках.

– Пег, вот это Мэри.

– Храни тебя Боже, и добро пожаловать. – Пег окинула Мэри оценивающим взглядом. – Ты небось из Кленси, вон какая рыжая.

– Из Клиффордов. Я Мэри Клиффорд, – ответила девочка, стрельнув глазами на Михяла. И осталась стоять с открытым ртом.

– Клиффорд, значит? Ну и слава богу, нам что Клиффорды, что Кленси. А издалека ли будешь?

– Она на толкучную ярмарку нынче утром еще затемно отправилась, – пояснила Нора. – Из Аннамора. Он в двенадцати милях отсюда, а то и больше.

– И всю дорогу пешком шла? Матерь Божья, так ты, верно, на ногах не стоишь от усталости!

– У ней ноги крепкие.

– Да и руки, как видно. Вот, держи его. Это Михял. Нора, поди, уже все про него рассказала…

Пег приподняла Михяла, жестом приглашая Мэри подойти поближе.

Мэри глядела во все глаза. Нос Михяла был в корках, в уголке рта сохла слюна. Когда Пег подняла его, чтоб передать с рук на руки, мальчик завопил, будто его бьют.

Мэри попятилась:

– Что это с ним?

В наступившей тишине слышались только гортанные стоны Михяла.

Вздохнув, Пег положила мальчика обратно себе на колени.

Покосившись на Нору, ногтем соскребла с лица Михяла засохшую слюну.

– О чем ты? Что с ним не так? – В голосе Норы слышалась угроза.

– Чего ему неможется? Чем недоволен? И почему кричит так жалобно? Он что, не умеет говорить?

– Он слабенький просто, вот и все, – осторожно сказала Пег.

– Слабенький, – повторила Мэри. Она все пятилась и пятилась, пока не очутилась в дверном проеме. – А он заразный?

Из горла Норы вырвался глухой рык:

– Ишь, смелая нашлась – спрашивать такое!

– Нора…

– Заразный он, слышала, Пег? Да как только у ней язык повернулся!

– Я ж ничего такого… Просто с виду он…

– Что он «с виду»?

– Нора… Спрос-то не беда… – Пег плюнула в краешек передника и обтерла Михялу лицо.

– Я только… – Мэри ткнула пальцем, указывая на ноги Михяла, которые обнажила задравшаяся до пупа рубашонка. – Ну хоть ходить-то он может? – Губы девочки дрожали.

– Она ж ребенок еще, Нора, – тихо сказала Пег. – Подойди сюда и сама посмотри, Мэри Клиффорд. Никакой заразной болезни у него нет. И вреда от него никакого тебе не будет… Ведь это просто дитя. Маленькое и безобидное.

Мэри кивнула, с трудом проглотив комок в горле.

– Ну, подойди же. Глянь-ка на него как следует. Он же славный малыш, ей-богу…

Мэри робко, из-за плеча Пег, разглядывала мальчика. Полузакрытые глаза ребенка, скошенные на кончик вздернутого носа, вялые губы.

– Ему больно? – спросила Мэри.

– Нет, не больно, нет. Он и смеяться может, и садится сам, без поддержки, может двигать руками и играть с разными вещами.

– А сколько ему?

– Ну… погоди-ка… – запнулась Пег. – Года четыре. Так ведь, Нора?

– Он перышки любит, – еле слышно произнесла Нора. И неуверенно опустилась на шаткую табуретку напротив Пег. – Перья…

– Да, точно. Четыре ему. И он любит перышки. И желуди. И бабки. – Пег старалась говорить весело. – Вот только ножки у него подкачали.

– Он ходить не может, – хрипло сказала Нора. – Раньше мог, а теперь разучился.

Мэри, опасливо взглянув на мальчика, плотнее сжала губы. Потом сказала:

– Михял? Я Мэри… – Она перевела взгляд на Нору – Он что, стесняется?

– Он не может сказать нам, стесняется или нет. – Нора помолчала. – Мне следовало предупредить тебя.

Мэри тряхнула головой. От болотной сырости по дороге волосы ее закудрявились, и она казалась еще младше – маленькая испуганная девочка. И Нора внезапно рассердилась на себя. Ведь это тоже еще дитя, а я ору на нее, чужая тетка.

– Слушай, ты ведь такой путь проделала, а я тебе даже попить не предложила. Ты ж небось от жажды помираешь…

Встав, Нора долила воды из ведра в горшок над очагом.

Пег легонько стиснула плечо Мэри:

– Давай положим его. Сюда вот, на вереск. Далеко-то он не уйдет.

– Я могу его взять. – Сев рядом с Пег, Мэри переложила Михяла себе на колени. – Ой, какой худой! Косточки одни! И легкий как перышко!

Женщины смотрели, как Мэри поправила на Михяле рубашку, прикрыв ему ноги, а затем укутала их собственным платком, сняв его с головы.

– Вот так. Теперь тебе будет полегче.

– Что ж. Мы рады, что ты у нас есть, Мэри Клиффорд. Всего тебе хорошего, и да благословит тебя Господь. А я лучше пойду к себе.

И, бросив на Нору многозначительный взгляд, Пег заковыляла к двери и вышла, оставив их одних.

Голова Михяла упиралась теперь Мэри в ключицу. Девочка неловко обняла его.

– Он весь дрожит, – сказала она.

Налив в два ковшика сливок, Нора принялась готовить картошку на ужин. Что-то сжимало ей горло точно веревкой, не давая вымолвить ни слова. Прошла не одна минута, прежде чем из-за ее спины донеслось неуверенное:

– Я уж постараюсь для вас.

– Надеюсь, что постараешься, – с трудом выдавили из себя Нора. – Очень надеюсь.

* * *

Позже тем же вечером, когда, закончив свою молчаливую трапезу и загнав кур на ночь, они раздвигали лавку и клали на нее соломенный тюфяк и одеяло, Нора сказала:

– Тебе тепло будет здесь у огня.

– Спасибо, миссис.

– И Михял будет с тобой рядом спать, для тепла.

– А он разве не в колыбели? – спросила Мэри, кивнув в сторону грубой плетенки из ивовых прутьев.

– Он вырос из нее. Тесно ему там. Да, и последи, чтоб он укрыт был хорошенько, он ночью все тряпье с себя скидывает.

Мэри взглянула на Михяла. Мальчик сидел, прислоненный к стене, голова его свесилась на плечо.

– Утром мы пройдемся чуток, и я покажу, где что в долине. Тебе ж надо знать, где родник. И место хорошее покажу, где лучше встать на речке белье полоскать. Там и другие девушки будут, с которыми тебе не вредно познакомиться.

– Михял тоже с нами пойдет?

Нора пронзила девочку взглядом.

– То есть вы его дома оставите или с собой возьмете? Ножки-то ведь у мальчика…

– Я не люблю его из дому вытаскивать.

– Что ж, вы его одного оставите?

– И не люблю, когда толкут воду в ступе и болтают пустое.

И, подняв лохань с грязной водой, в которой они мыли ноги, Нора открыла дверь и, кликнув фэйри «берегись», выплеснула воду за порог.

Глава 4

Ясень

– Кто там? Душа живая аль из мертвых кто?

Приоткрыв дверь бохана, Питер О’Коннор просунул голову под низкую притолоку. В руке он держал бутылку:

– Уже и неживой, до того в глотке пересохло!

Нэнс, кивнув, пригласила его войти:

– Ну, садись, Питер. Рада тебя видеть.

– Хорошо Мартина помянули. И ты свое кыне как красиво выводила, Нэнс!

Питер сел возле огня. Взяв грубо кованные щипцы Нэнс, выудил горящий уголек из очага и зажег трубку. «Да смилуется Господь над душами усопших», – прошептал он и сосал трубку, пока табак в ней не занялся и в воздух не поплыли кольца дыма.

– С чем сегодня пожаловал, Питер? Все плечо покоя не дает?

Питер покачал головой:

– Нет, плечо в порядке.

– Так что ж тогда? Глаза?

Когда мужчина на вопрос ее не ответил, Нэнс уселась поудобнее на своей табуретке и приготовилась терпеливо слушать.

– Сны мне снятся, вот что, Нэнс, – нарушил наконец молчание Питер.

– Да неужто сны…

– Не знаю уж, к чему бы они, – сквозь зубы процедил Питер. – И всё сильные такие.

– И что, донимают они тебя?

Питер глубоко затянулся трубкой.

– С тех самых пор донимают, как увидел я Мартина бездыханным на перепутье.

– Тревожные сны-то?

– Хуже некуда. – Питер поднял взгляд от огня, и Нэнс заметила, как потемнел он лицом: – Мерещится мне, будто беда на нас надвигается, Нэнс. Снится то скотина окровавленная, с перерезанным горлом, кровь на землю капает. – Он покосился на козу. – То будто тону я. Либо висельник привидится. А просыпаюсь точно от удушья.

Нэнс ждала, что еще скажет Питер. Но тот сидел молча, подтянув колени к самому подбородку, и Нэнс жестом показала на принесенную им бутылку.