Тарусские тропинки. Альманах 2025

Нету слов, чтоб выразить страдание

Материнской, любящей души…

Дай нам силы не впадать в отчаяние,

Просто дай нам силы дальше жить.

***

Дети войны

Сирены звук застыл в ушах…

Я помню этот звук противный…

Еще ребенком видел страх

И вой тот волчий, заунывный…

Война. Как трудно вспоминать…

Мне было семь, сестренке восемь.

И нас двоих «тянула» мать,

Отца убили на допросе.

Он ранен был и в плен попал.

(Потом нам так и написали).

Но немцам слова не сказал –

Ему посмертно орден дали.

И трудно очень вспоминать,

Как, наклонясь над похоронкой,

Рыдала горько наша мать,

Держа в руках конверт тот черный.

И мы с сестренкою стояли,

В глаза втирая кулачки…

Еще тогда не понимали,

Что значат «черные листки».

И не было семьи, поверьте,

В то время грозное войны,

Не голосили б где о смерти

Отца ли, брата ли, сестры.

Народным было наше горе…

Фашисты лезли на Москву.

И гул орудий будто в споре,

У Химок резал тишину.

И в октябре, как волчья стая,

Блестели в утренней росе…

К нам танки с черными крестами,

Ползли по Минскому шоссе…

Не знаю, что в газетах было,

Что Левитан с утра вещал…

Я расскажу, что не забыто,

И что ребенком увидал.

Повсюду паника царила

И слухи, словно пауки…

Я видел, как толпа громила

Универмаг наш и ларьки.

Тащили все – еду и шмотки.

В мешки бросая, в рюкзаки.

И соль, и золото, и водку,

А кто – хрустальные горшки.

Шоссе Рязанское забито –

Бегут! Машин, повозок ряд,

Везут добро, тюки пожитков

И дети малые пищат…

И только мы потом узнали –

Чтоб не была Москва сдана,

Солдаты русские стояли

С последней связкою гранат…

Их было только двадцать восемь

И помощь неоткуда ждать,

Но не уйти, окоп не бросить,

А, умирая, защищать!

А сколько их в боях убито,

Чтоб нам потом спокойно жить –

В могилы братские зарыто…

Нам никогда не позабыть.

Войну добром не вспоминаем.

Война и горе, и беда,

И никогда не забываем,

Как было тяжко нам тогда.

Голодным было детство наше.

И мы с надеждой ждали мать,

Что принесет нам хлеба, каши,

Согреть нас сможет, приласкать…

Она, уставшая, с работы

Сама голодная придет,

Но нам, с любовью и заботой

Борща крапивного нальет.

Деликатес – простой картофель.

О мясе, масле позабудь.

А если карточки «посеял» -

То вот тебе последний путь.

Эх! Тяжко, братцы, вспомнить это!

Но были радостные дни –

Когда зажглись победным светом

Салюта яркие огни!

А мы по крышам все носились,

Прося ракеты у солдат,

И как бы мы не веселились,

Но детство не вернуть назад.

***

Нет половиночки – тебя

Есть на земле такой, как ты,

Но только пол другой.

Есть человек твоей мечты…

Он встречи ждёт с тобой.

Такое сердце у него –

Он так же видит мир.

Есть человек, с которым ты

Познаешь счастья миг…

Но где найти во тьме миров,

Того, кто дан судьбой?

Порой с другим ты делишь кров,

Но счастье не с тобой.

Есть дети муж или жена,

Ну в общем есть семья.

Но только нету одного –

Чем жизнь полна твоя.

О чем мечтается любя –

Нет половиночки – тебя

***

Сергей Цыганков

Вальс в Петушках. Памяти Венедикта Ерофеева.

Я сквозь пальцы прошедшие годы, не жалуясь, сыплю,

Не хочу суеты и уже никуда не спешу.

Что пошлёт мне судьба, я приму – и немедленно выпью,

Раздели со мной трапезу, Господи, лишь попрошу.

Ну а если Всевышний отвергнет хмельную беседу,

Дескать, время идёт – ты же всё легковесен, как дым,

Ровно в восемь шестнадцать я сяду в вагон и уеду

В тихий маленький город с названьем немного смешным.

Там жасмин круглый год и деревья в мороз зеленеют,

Там восторги, вино, соловьи и любовь до утра,

Там в глазах у детей до сих пор удивительно тлеют

Уж почти догоревшие угли Христова костра.

Там в лесу, как в заброшенном храме, стенает волчица,

Две пропащих судьбы отпевая – свою и мою,

Там ждёт встречи со мной и до полночи спать не ложится

Мой младенец, мой первенец, знающий буковку «Ю».

Мой Господь, сделай так, чтобы сердце его не грубело,

Сохрани от беды, на молитвы его отзовись…

Но скажи, почему за окном слишком рано стемнело?

Или кончился день? Или вся беспросветная жизнь?

Срок мой скоро придёт, и, покончив с земными делами,

Я на божеский суд, легковесный, как дым, полечу.

Но потом я на Землю вернусь, чтобы быть вместе с вами.

Просто буду молчать, слов не надо, зажгите свечу…

***

К портретам художника Геннадия Доброва

Здесь нет пейзажей, нет красивых видов,

Но вмиг смолкает потрясённый зал:

Портреты ветеранов-инвалидов

Художник с болью в сердце написал.

Глядишь – и словно кровью на рейхстаге

Под пулями в последний день войны,

А не карандашом, не на бумаге

Больные люди изображены.

В их лицах скорбь, застывшая навеки,

Но волю не сломила тяжесть ран:

Ты вынес всё, оставшись Человеком,

В коляске инвалидной ветеран.

Ты помнишь, как огонь губил берёзы,

Как с боем оставляли города,

Как тяжело очнувшись от наркоза,

Вдруг понял, что не встанешь никогда.

Как все решил в палате неуютной

И сам себе отмерив жизни срок,

Мечтал, поддавшись слабости минутной,

Всё разом кончить выстрелом в висок.

Как плакал, ту девчонку проклиная,

Что в госпиталь тебя с передовой

Тащила, от осколков прикрывая

Своею хрупкой худенькой спиной…

Тебе сверх меры от судьбы досталось,

Ты дважды победил, осилив смерть,

Ты выдержал, когда уже, казалось,

Не хватит сил на этот мир смотреть.

Пред воином, не вставшим на колени,

Не сломленном в невидимом бою,

Я, не видавший ужасов сражений,

Склоняю низко голову свою.

1988 г.

***

Кот – охранник

(басня)

Один шеф-повар грамотей,

Похоже, неспроста

За сохранением харчей

Назначил бдеть кота.

«Уж так хорош в охране кот,-

Шеф челяди сказал,-

И мышь на кухню не пройдёт.

Кот – профессионал!»

Кот в должность важную вступил

И вдруг в короткий срок

Тем, кто Отечеству служил,

Урезали паёк.

Потом озвучили приказ,

И смысл его таков:

Всё продовольствие зараз

Закупим у врагов,

Поскольку слишком дорогой

На кухне стала жизнь.

(А, бочки с чёрною икрой

На складах взорвались.)

Такую хватку жирный кот

В охране показал,

Что даже повар наш и тот

В затылке зачесал.

И вот ревизия трясёт

Всё ведомство кота,

А тот и ухом не ведёт:

«Наветы! Клевета!

Да как вы смели, мелкотня,

Проверку учинять?

Забыли, кто привёл меня

Котлеты охранять?»

Да, надо следствию с котом

Беседовать нежней,

А то поплатишься потом

Карьерою своей.

Ну, а виновник кражи всей

Найдётся, брат, шалишь!

И вот назначен был злодей –

Малюсенькая мышь.

И шьётся громкая статья,

И мышь сидит в СИЗО,

Ведь шефа прихвостни не зря

Усердствуют борзо.

И прессе не заткнули рот,

И разъяснили мне-

Свидетелем проходит кот

На радость всей стране.

Сей басне сделать резюме

Почту, друзья, за честь:

Коты воруют, а в тюрьме

Мышей – не счесть.

***

Поэт в Тарусе – больше, чем поэт

(пародия)

«Торговый город, матушка Ока,

Она хоть с любопытством, без угрозы

Глядит бабищей, взявшись под бока,

Не назовёшь такую мирной позой,

И ощущаешь некий спёртый дух….

Мне возразят: писатели сюда

Паломниками ездили не сдуру,

Иные огибая города,

Энск с давних пор вошёл в литературу.

Писатели? Да полно, помолчи!

Проездом ручку городу пожали.

К купцам они, должно быть, приезжали,

Писатели, понятно, на харчи.»

Валентин Проталин. Жителям города Энска (Тарусы) в 1988 году.

Твердит молва, что в Энске покутить

Поэтам удавалося на славу.

Решил и я сей город посетить,

Поесть, попить, понятно, на халяву.

Пусть нет купцов и нет былой красы,

И пить открыто кто ж сейчас посмеет,

Но полкило варёной колбасы

Энск для меня достать, поди, сумеет?

Я ел за бутербродом бутерброд,

В чай сахар клал без всякого стесненья,

Но вдруг скрутило коликой живот,

И вот сижу… пишу стихотворенье.

Пропало настроение вконец,

На белый свет гляжу теперь я хмуро:

Вот дуб стоит, как тухлый огурец,

Река Ока блестит на солнце, дура!

И режет ухо гнусный птичий свист,

И мерзко пахнет роза в палисаде,

И небосвод совсем уже не чист,

И дети ржут, как кони на параде.

Ведро несёт огромная бабища,

Плеснув какой-то гадости туда…

Ну что, энсяне, пялите глазищи?

Поэтов не видали никогда?

Теперь я точно знаю – с давних лет

Сюда поэты ездили не сдуру:

Наляпаешь словесный винегрет

И уж глядишь – вошёл в литературу.

1988 г.

***

Родственные души

(пародия)

«…Меня сгубили

Плов, чахохбили

И коньяки.

О, злая участь,

Я еду, скрючась,

В Ессентуки.

Канючу слёзно:

«Лечить не поздно?

Скажите, врач!

Даю Вам слово,

Что от спиртного

Я ринусь вскачь».

В. Морозов. г.Таруса.

В печати местной

Твой стих прелестный

Я встретить рад.

Мы так похожи:

Я – пьющий тоже,

Дай руку, брат!

Как ты, порою,

С похмелья вою –

Ни встать, ни сесть,

Но я не скрою,

У нас с тобою

Различье есть.

Ты пьёшь красиво,

Живёшь счастливо,

Куда ни глянь.

А я, не скрою,

Глушу порою

Такую дрянь!

Плов, чахохбили,

Автомобили, Ессентуки…

Я лгать не стану:

Не по карману

Мне коньяки.

Я хлопну бражки

Четыре чашки

И с места – скок!

Иль рысью ходкой

Бегу за водкой,

Как стригунок.

Болит желудок,

Но мой рассудок

Не скажет: «Стоп!»

От банки «Шипра»,

Как от пол литра,

Пойду в галоп.

Нам надо слиться,

Объединиться

И рядом встать.

Пусть смотрят люди,

С тобою будем

Вдвоем скакать.

***

Проза

Тамара Бубенцова

Баба Яга

1

– Не веришь? Я докажу, что в нашей деревне живёт Баба Яга. Пойдём, если не забоишься! Главное, чтобы она на тебя не покашляла, а- то, сразу умрёшь!

– Да не ври ты! Я уже вырос из возраста, когда в сказки верят! Настоящая фамилия бабы Яги – Милляр.

– Ну, тогда пойдём, я тебе Милляра покажу.

Митьке-десять и он, во что быто ни стало, решил доказать своему старшему брату, приехавшему первый раз за четырнадцать лет к их общей бабушке, что настоящая баба Яга существует. И её Родина здесь, в их маленькой таёжной деревне.

Брат приехал два дня назад вместе с большой роднёй, съехавшейся, со всех уголков страны на бабушкин семидесятилетний юбилей. И пока взрослые готовили праздник, детей развлекал Михась, он был самым старшим из бабушкиных внуков. Рожденный под Полтавой в гоголевских местах, он решил держать марку своего знаменитого земляка. И вот уже второй день, излагал своим братьям и сёстрам леденящие душу истории, да так умело, что малыши теперь вздрагивали от каждого шороха, и не отходили от Михася, уверовав, что тот заговорённый и только с ним они в безопасности.

– А, забоялся!?– Митька пустил в ход, последнее средство.

– Я забоялся? Да, пошли! Пойдем, поглядим на твою брехню!

– Маленьких не берём, вдруг покашляет.

По деревянным мосткам братья дошли до окраины деревни, перебрались по хлипкому мостику через ручей и, как вкопанные застыли возле крыльца старого покосившегося дома с полурассыпавшимися резными наличниками, в непромытые стёкла которых уже давно не проникал свет. Из печной трубы избушки валил чёрный дым. Митька, чтоб нагнать страху на брата, который и так застыл в каком-то суеверном оцепенении, вперив взгляд в копошащуюся на крыльце груду серого тряпья, брякнул:

– Знала, что мы придём, вот, и печь затопила. Давно свежатенки не ядывала.

Сидящая на крыльце неухоженная бабка с папиросой, сначала заскрежетала что-то невнятное, закашлялась, а потом, как бы подыгрывая Митьке, прокаркала:

–Да, не ядывала, давно не ядывала! – А теперь – бегите! – И зло зыркнув на мальчишек бесцветными глазами, замахнулась на них непонятно откуда взявшимся батогом.

Так быстро «заговорённый» Михась не бегал никогда в своей жизни. Митька от смеху чуть было не лопнул. Он- то знал историю Бабы Яги. На деревне все, как на ладони.

2

– В магазин сельдиваси завезли. Будаиха умерла. В клубе «Отставной козы барабанщика» нонече кажут с удл. – Девка речитативом выдала собранные к обеду новости.

Люську-курилку в деревне знали все. В любое время года, дня и ночи она, вечно бродящая, могла переступить порог попавшегося ей на пути дома и, пересказав все подхваченные в дороге новости, идти дальше. Ладные хозяева приглашали её за стол, чайку похлебать, а то и щец. А, порой, скучающая от одиночества баба, зная о Люськиной страсти к «вошьей охоте», под предлогом поискаться, выспрашивала у девки, знавшей всё и обо всех на деревне, последние деревенские новости.

– Кинёнок-то всё бегает к докторичке?

– Вещи переволок, дак, бают ненадолго.

–Ой – да, много бают!

– Сама я была, вещи ещё не разобраны у порога стоят. Меня дальше порога не пустили. В другой раз звали.

– А когда Будаиху хоронить ладят?

– Дак, сына ждут. Крапивой обложили, таз с оттяжкой под домовину поставили.

– С какой оттяжкой?

– Ну, с красной жижей.

– С марганцовкой?

– Ну, может и с марганцовкой. Жижа тёмная, густая, сказали, чтобы тлен какой-то оттягивала.

– А издалёка ли ждут?

– С целины, а где это- не знаю, да видать далёко, коль всю крапиву у дома извели.

– Про Хихема-то слыхать, что? Здесь, али в район увезли?

– Дак, здесь пока. В больницу повалили.

Люська внимательно вглядывалась в разобранные тупым ножом волосяные проборы, сидящей на табуретке под лампой бабы, разомлевшей от двойного удовольствия. Вшей на деревне, почитай, уж всех повывели. И ножи-гонялки хранили больше для беседы в такой вот интимной обстановке. Был бы в доме мужик, так, подобной срамоты-то не было, но Кожиха, доводившаяся Люське «седьмой водой на киселе» жила одна. В деревне, так или иначе, все были родственниками. И если размотать клубок деревенских фамилий, в конце концов, спутавшиеся генеалогические нити сойдутся в одну – Слудные. В одночасье почти все жители, кроме древних стариков, изжившей свой срок деревни Слудки, переселились во вновь отстроенный лесопунктовский посёлок со всей обустроенной, по тем меркам, инфраструктурой.

Люська нервничала, разговоры отвлекали от вверенного ей важного занятия, а у хозяйки был свой интерес.

– Говорят мати ему везде мерещится. Поди, свихнулся. Переживи-ка тако горе. Он к ней намыкавшись вернулся, а она над собой снасильничала. А твоя –то матикак? Всё коптит?

– Коптит. Нонече опять всю ночь бродила. Пенсию получила, дак.

– Значит, опять душу отводит?

– Отводит, целый день двери в растворе.

– Что и мужики ходят, али с бабами празднуют?

–Дак, мужики-то уж все ейные на кладбище. Вдвоём с Цыганкой. Дома хоть топор вешай.

– А что и Соберикран помер?

– Не слыхала, что помер. В лес бегала, дак, на свинарник заглянула, он там прижился. Симке в помощниках: и сторож, и повар. Всех голубей поел. Крысоловок наставил. Симка говорит, что крыс наваломсейгод, поросяток маленьких заедают, свиньям уши отъедают.

– В лес-то не зря бегала, набрала чего?

– Черники, да грибов. Тётке Наташке оставила. Она с внучками сидит, да и видит плохо. Бает: «Катаракта».

–Ну, да хватит, ужо! –тётка собрала в пучок разворошённые волосы. – Чай, не совсем завшивилась? Садись, похлебай картовничка. Эвон на печи. Сама-то нальешь?

– Не. Я у Окулихи котлету рыбную ела, из свежей щуки. Сын рыбы нанёс, дак она всю на котлеты пустила. Пойду.

– Куды теперь?

– Домой. Может мать заснула.

– Койды пойдёшь, не мимо почты? Может, отнесёшь Зойке моей трояк, обещала ей оногдысь отдать да, добежать нековды.

– Дак, зайду.

Люське около тридцати лет, получившая прозвище по наследству от матери, сама никогда не курила и не пила. Люди постарше, помнят её ещё в рассудке. До четвертого класса Люська ходила в школу, и даже училась хорошо, пока мать-пьяница её не испортила. Что уж случилось на самом деле, теперь никто и не скажет. Только Люську, вдруг, начали бить припадки. И жизнь для девки закончилась. Врачи её полечили, поизучали и, назначив пожизненную пенсию, вернули непутёвой матери. С тех пор, с утра до вечера Люська ходила по деревне от порога к порогу, в неизменно белом, наглухо повязанном платке: летом – в ситцевом, зимой – в ситцевом под шерстяным. Но представить себе Люську без платка уже никто не мог. Однажды ближе к осени, неизвестно по какой причине, девка явилась деревенским простоволосой. Остриженные под каре волосы, видимо местной парикмахершей, были зачёсаны и прихвачены на затылке широкой гребёнкой, а на лице над молочно белой шеей красовалась, выжженная солнцем, бронзовая маска грустного мима, с небесно – синим и потерянным взглядом. Она даже не поняла, почему в этот день взгляды всех встречных были прикованы только к ней. А может и сообразила, потому что это был единственный Люськин выход без платка.

–Люська – курилка, где твоя бутылка?!

У стадиона к Люське привязались играющие в лапту мальчишки.

– Вот я вас, батогом по кутузу-то отхожу. Чего к девке привязались? Али без дела измаялись? Ишь, вздумали дитё малое обижать. Вы -то её беды не хлебнули, так и не накликайте! Матерям –то, ужо, скажу. – Осадила Люськиных обидчиков старуха- Кинёнчиха, жившая рядом со стадионом и, вышедшая к калитке узнать деревенские новости.

– Люська, ты бы хоть прикрикнула на бисей окаянных. Что ж ты слова за себя не вымолвишь?

– Домой иду.

Люська, не выражая, как обычно, никаких эмоций прошла мимо.

3

Мать встретила Люську, сидя в одиночестве на крыльце их избушки «на курьих ножках», с почти изжёванной, свернутой под козью ножку, беломориной. Маленькая, сухая старуха с потусторонним безразличным взглядом, лицом весенней картофелины, землисто-серым и жутко сморщенным от бесконечного курения, поприветствовала дочь равнодушным кивком. На вид ей было лет под сто, но по паспорту Машке-курилке не было ещё и полувека. Примечательной странностью женщины было то, что она не пила воду в чистом виде, считая её величайшим в мире злом, отобравшим у неё всё самое дорогое в этой жизни, в том числе, и душу. Пила беленькую, красное, когда заканчивались деньги чай, как говорила Люська «чёрный байховый», а когда не было и на чай, заваривала, собранные Люськой травы.

Лет тридцать назад какой-то злой рок забросил её, в забытый богом медвежий угол. В деревенскую библиотеку уж очень был нужен специалист, а Мария, окончившая с красным дипломом филологический факультет подмосковного института, справилась бы с любой профессией. По крайней мере, те, с чьего благословения она сюда попала, в этом были убеждены. Мария была остра умом и на язык. Это её и погубило. Нельзя спорить с членами распределительной комиссии. Нельзя спорить с вершителями твоей судьбы. Вот Маруська и проспорила.

Вход в вверенное Марье Львовне- Маруське хозяйство был затянут густой тенётой с жирными пауками. На деревянных, не знавших рубанка стеллажах, под толстым слоем пыли, перемешанной с прахом берёзовых дров, покоились «деревенские фолианты». Плотно задёрнутые шторы должны были беречь хранилище вековых знаний от солнечных лучей. Но, чтобы книги жили, их нужно чаще брать в руки. Начихавшись, Маруська нашла ведро, засушенную насмерть тряпку и, подоткнув подол длинной, как у дворянской гувернантки юбки, взялась за работу.

Все её несчастья начались с колодца, через дорогу от библиотеки…

Маруська долго изучала конструкцию, вспоминая свои книжные знания, прикидывала, как эта штука должна заработать. Как одновременно запустить ведро на десятиметровую глубину и постараться удержать рычаг, практически угрожающий убийством. Как девушка не старалась отладить процесс, рычаг больно саданул по плечу.

– Тьфу, ты чертово устройство! – непотребно выругалась Маруська, утопив ведро и, унимая пронзившую плечо боль.

– Не плюй, мезонька, в колодец – испить захочешь! Слыхала, поди, поговорку-то? Проси у водицы прощения, коль сама неумеха.

Девушка в долгой юбке и с толстой косой цвета спелой ржи, растеряно стоящая у колодца, привлекла внимание живущей рядом старушки, подошедшей на помощь

– Вот ещё глупости! Я похожа на ненормальную? С чего бы я с водой начала разговаривать!

– Вода живая! Она и рождается, и бежит куда-то, и спит как мы, и умирает в своё время. Когда ночью – то водицу будишь, встав испить, и то разрешения спроси: «Божья вода – напои меня, рабу божью… Как тебя звать-то?»

– Мария Львовна!

– Маруська, значит!

– А чьих будешь, Мария Львовна?

Бабуля произнесла полное имя Маруськи слегка поддев молодую зазнайку. На деревне полным именем только уж больно уважаемых называют, а уважение – поди-ко, заслужи!

– В смысле чьих?

– В родне-то у тебя кто из здешних?

– Нет никого, приезжая я.

–Ну, ну, не сердись! А у водицы прощения-то попроси. Да заходи в гости. Александра Васильевна – я или Вавилиха, мой дом первый у библиотеки. Знаю, что тебя к нам культуру поднимать направили. Вот с себя и начни. Не соромничай, а уж особо нечистого у воды не поминай. Ох, закрутит!

4

– Есть кто?

От неожиданности Маруська, возившаяся с печкой, вздрогнула. Показываться золушкой первому посетителю не хотелось. Она тихонько перебралась от печки к стеллажам и, найдя над стройными рядами книг обзорную щель, оглядела вошедшего: «Батюшки, никак участковый пожаловал!» – она хотела было поправить юбку, но тогда пришлось бы положить лучину, выдав свой наблюдательный пункт. «А, молоденький-то какой! Должно быть, генерал!» – «прыснула» про себя Маруська, совсем не разбиравшаяся в офицерских чинах и званиях.

Свой милиционер в деревне появился незадолго до Маруськи. Сын начальника лесопункта, вернувшийся со службы из рядов советской армии, с лёгкой руки отца, вступил в ряды советской милиции. Древесины стране требовалось всё больше, своих лесорубов не хватало, приходилось собирать желающих заработать на валке леса со всех уголков необъятной Родины. Мужики без баб, ясно, хулиганили. Случались и убийства в пьяной драке. С участковым в деревне стало как-то спокойней.

Маруська неожиданно громко чихнула. И тут уж ей пришлось представить себя гостю.

Вид у неё после возни с печкой был совсем не интеллигентный. Ну, да ладно! Главное, библиотека выглядела теперь не как чулан. Осталось проверить исправность печки–«последний мазок» и картину можно являть миру. Открытие библиотеки завтра. Какая нелёгкая принесла его сейчас?

– Добрый день! – всё же представитель местной власти, Маруся постаралась быть любезной.

Маруська действительно была похожа на Золушку: растрёпанные косы, нос в саже, поддёрнутая юбка, и в дополнение к образу- самоструганная лучина в руках.

– Я попал в сказку?

–Я старалась! – гордая своей работой библиотекарша взглядом попыталась было стряхнуть пылинки с начищенного до блеска, стола.

– Да, я сейчас не об этом, в смысле не о том, какой титанический труд вы проделали. Я думал, попал на маскарад в честь открытия центра сельского досуга, – милиционер с улыбкой оглядел Марусю с головы до ног -Так, кажется, через афиши по деревне разглашено? Пришёл предложить помощь. Вдруг народ соберётся. А народ в деревне разный! В гостинице вербованные бескультурьем маются по полгода. Вчера стройотрядовцы из Житомира переполох устроили своей агитбригадой, местные ребята их до утра кольями гоняли. Благо до убийства не дошло.