Глубокий возраст

Мария Карпас

Глубокий возраст

Лица

Марина Захаровна Уматова – женщина около тридцати пяти лет, метущаяся, не обустроенная в жизни.

Юлия – ее дочь.

Женя – ее сын.

Славушка – ее младший сын (без слов).

Захар Авдеич – отец и дедушка.

Гектор Ильич Малохольев – бедствующий учитель-обществовед.

Нина Дорофеевна – его пожилая тетка.

Прохожие.

Уличные торговцы.

Первая соседка.

Вторая соседка.

Третья соседка.

Молодая соседка.

Извозчик.

Место развернувшихся событий – крымский город Курбатов, коммунальная квартира, где занимает комнату семья Уматовых. Единожды действие переносится домой к Малохольеву. Произошло все в один прохладный июнь. Стояли двадцатые годы столетней давности…

Действие первое

Сцена первая

Плохо освещенная улица. Впотьмах бродит Марина Захаровна Уматова (ее фигура высвечивается, создавая контраст с неразличимой теменью). Выглядит потерянной. Одета бедно, в обтрепанный салоп. Наматывает круги, спотыкается, будто натыкаясь на что-то, пару раз чуть не бьется оземь. По мере беспорядочных хождений нервозность ее растет, она повторяет то громко, то тихо: «И сегодня нет, и сегодня – нет! Господи, так что же? Да как же!» Теребит полы салопа. Здесь же молчаливые, в закрытой одежде мужчины, спешащие к отдыху от дел. Она останавливает каждого, робко дергая за рукав, что-то взволнованно шепчет, они задают как бы немой вопрос: «Сколько?»; потупив глаза, она отвечает. Мужчины выдергивают руки, идут прочь. В глубине скверика белая скамейка. Уматова садится на нее, закутывается в полы салопа, готовая зарыдать. Крутит головой.

Уматова (одна). А-а-а, бедная я, бедная! Вчера думала на завтра, а сегодня мне на что думать? Что следующим днем мне привалит? Нет, нет! Так нельзя! Надо чем-то заняться, только чем? Ха, уж точно не тем, что вон их, краснопузых, караулить! Они ж боязливые стали, инфэкций боятся! Если хотите знать, дорогие мои, все инфэкции – от переизбытка сведений о них. Как стали писать, так все и стали у себя их находить. А нам – хоть с голоду помирай в угоду газетчикам, да! Шик, как Юленька моя говорит! (Перекидывает ногу на ногу, выгибает руку, словно хочет закурить, голову склоняет набок.) Ну, а ежели так? Чем заняться? Что мне под силу? Вот папочка склоняет: «На биржу иди, на биржу!» А на бирже? На бирже спросят – что умеете? А я – отвечай. Что я умею? Папочка-то все гонит, только он жизнь, какая она теперича стала, из окна видит да газетку, «Правду» какую-нибудь, под нее стелет, чтоб слаще было. (Вздергивает руками, передразнивая отца.) «Иди, иди»! Чему он меня научил? Кто думал, что все так обернется? Что мне – мне! – уметь будет нужно? Были мы небогаты, ну так, для того, чтоб ничего не уметь, вовсе не обязательно владетельными делаться. «Иди, иди!..» Сам сидит, старик, на бобах, только газетенкой своей, как указкой, размахивает! Знает, что свое отслужил, что с него взять, окромя седин-то, нечего! Вот он и разошелся, вот он и гоняет, солдафон! Женю гоняет, внука! Знает ведь, что тот – на перепутье, что он – из но-овых людей… Юленьку только не гоняет, ну так ведь она любимица всеобщая, куда ее гонять… Скажете тоже. Помяните мое слово, подрастет Славушка – и за него примется! И доживет, и примется! (Мечтательно.) Ах, кабы матушка моя дожила! Она бы поняла! Она бы не гоняла никого! Она, как бы это… вошла в положенье… Она бы знала, что если мне чем и заниматься, то вот – этим… И то – тошно до жути. Мы, имперские, хоть и не богатеи, мы к той жизни были пригодны, а за этой – что? Не успеваем…

По опустевшей улице идет Прохожий. Уматова оборачивается, окликает его.

Уматова. Почтеннейший! (Громче, поправляясь.) Товарищ! Гражданин!!!

Прохожий. Мадам?

Уматова. Я к вам по новоделу, а вы ко мне этим старьем обращаетесь! Не даете прилепиться к сегодняшней жизни! (Более кокетливо, поправляя салоп.) Ну, голубчик, посидите со мной. Вы же не спешите?

Прохожий. Я собранные древности не растрачиваю. Сейчас, знаете, они стали чрезвычайно ценными. В ходу… И музей древности, говорят, в Москве, и лавочки… Конечно, где ценность, а где – спекулянты. Они на таком расстояньи друг от друга, как вот я – от вас. Но очень, очень древность популярна! Вероятно, оно таковое всегда – как новь семимильною поступью шагает, так все ошалели, о древностях заговорили, об них вспомнили. (Убежденно.) Нет, мадам. Я с древностями не расстанусь. Я сам – музей. Музей утерянной словесности.

Уматова. Ах, да будьте вы кем угодно, только присядьте. Сложно вам посидеть с мадам пару минут? Мне от вас кое-что нужно.

Прохожий. А вот это, мадам, из вас прет новодел! Хамство! Как оно есть хамство! Нужно что-то – и как пить дать не удержитесь!

Уматова. Сядете?

Прохожий (подумав). Ну, что ж с вами делать? Сяду… (Садится.)

Она с одного края скамьи, он – с другой. Какое-то время молчат. Уматова кутается в салоп.

Уматова. Гражданин товарищ, я умираю…

Прохожий. Это теперь, мадам, занятие распространенное. Но неужто вас ничего не держит? Посмотришь на вас – и не скажешь, что вы как сыч.

Уматова (с горечью). Держит, держит, дорогой товарищ… Четыре гири меня держат, не отвертеться…

Прохожий. Ну, так это спасительно для вас. Если б были обездолены – кто бы заметил. А так – вас держит. Многие и уходят оттого, что их ровным счетом ничего не связывает. Тут уж под руками и мышьяк, и эссенция оказываются дивным образом. А все почему? А потому что ни-че-го…

Уматова. Кого-то держит, кто аж вспарит, а меня держит, я уже выть готова. Хотя… В чем-то ваша правда. Сама на себя эти гири навесила.

Ей не отвечают.

Послушайте, гражданин товарищ, у меня ведь к вам дело.

Прохожий. Вот как? Обычно у мужчин к вам – дело аинтересное. Как это у вас вывернулось, мадам?

Уматова (с ужасом). Так вы поняли?

Прохожий. А как, скажете, не понять?

Уматова. И кто я, и что я хочу, и что могу предложить вам?

Прохожий. Поверьте, все это у меня сложилось разом, вкупе. Только… (Заглядывает ей в лицо.) Для чего оно? Уж извините, мадам, но вы тут феномен редкий. Видите ли… Обычно девушки, жизни не знавшие… На этом поприще… А вы… Нет, не подумайте! Для всего другого – пожалуйста, но для этого вы уж очень, очень возраста глубо-окого.

Уматова. Вот и вышло, что для всего другого залегание мозга у меня паршивое, а для этого – только глубокий возраст. Я уж данной мелочью, как говорится, пренебрегла.

Прохожий. Вы-то пренебрегли, только вот не сказал бы, что мужчинам по вкусу глубина возрастная…

Уматова (с усмешкой). Находятся извращенные любители. Вы просто в этом никогда не вращались.

Прохожий. И вы, надо полагать, вращаетесь недавно?

Уматова. Недавно…

Прохожий. Оно и видно. И заламываете наверняка, а спросить, какие сейчас цены, не у кого – това́рок по ремеслу завести душеньке претит.

Уматова. Претит…

Прохожий. Вот мы вашу неопытность и вывели. Положим, сколько вы хотите?

Стесняясь, Уматова шепчет ему, слов не разобрать.

Прохожий. Да вы с ума сошли!

Уматова. Ну вот, и вы откалываетесь…

Прохожий. Как тут не отколоться! Вы бы хоть спросили у знающих, ей-богу! Что почем, как ваш типаж оценивается, то-се… Ну, что ж вы пугаете!

Уматова. А мало они в магазинах своими лимонами пугают. (Роняет голову, начинает рыдать.) Почтенный, гражданин товарищ! (Держит его руку, говорит скороговоркой, во многом повторяется; поднимает лицо, в нем – исступление.) По-хорошему, я совсем одна, у меня трое детей, младший малыш, года ему нет, а еще отец, пенсии лишили его… Он все гонит, гонит меня работать, а что я могу, только перед вами да перед другим мужичьем унижаться; и дети, смотря на мать, не спешат: сын старший кутит с пустым карманом, у всех позанимал, дед его тоже гонит, а ему плюнь в глаза – божья роса. Дочка… ах, вы бы знали, какая у меня дочка, гражданин товарищ! Все лучшее взяла – и по той тропе, что маманя ее бедовая, не идет, и на службу не идет – говорит, доучиться надо! Говорит, на рабфак хочу, а потом – через него в вуз поеду, из Курбатова нашего, поближе к настоящей жизни, в общежитие. Она не как я – с семнадцати годов детей рожала без брака, а что мне говорили – не слушала. Она об этом не думает, Юленька моя, у нее все учеба. Я иной раз размышляю: хоть бы с ней поменяться. Будь я такой в ее годы, я бы тут, наверно, не сидела. Одно только взяла у меня, мерзавка, худое – внешность. Прехорошенькая… Но ей пока от того нет вреда. И от другого вреда бы не пошло, если бы это все не нужно было оплачивать… Учитель к Юленьке ходит, к рабфаку готовит – плати. Гроши просит, но ведь все равно плати, каналья! Брат ее что из дома вынес – плати… Отца к врачу-частнику – плати. За электричество… Себя приодеть недурно… Плати, плати! Ни в чем себе не отказывай, только плати! Я на этот путь встала, чтобы самый мизер оплатить, уж не говорю про какие-то высшие блага… Гражданин товарищ…

Прохожий (роется в кармане, достает деньги, подает ей). Держите. Если и поучаствую в благотворительном акте, то не путем Мопассана. Пересчитайте сами. Я не люблю.

Уматова (в изумлении трясет деньгами). Гражданин товарищ! Родненький! Этого, кажется, хватит на три жизни!

Прохожий. Кажется. Когда они еще у вас в руках, когда в дело не ушли, не промотались.

Уматова. Они уйдут! Уйдут! Юленьке учителя наперед оплатим… Женечке… Славушке… Папе… Мне! Господи, и мне что-то! В кои-то веки! (Порывается его поцеловать, встречает отказ; заискивающе жмется к мужскому боку.) Граждани-ин товарищ… Раз вы со мной так, такие авансы, я с вами где угодно и когда угодно. И что хотите со мной делайте, под ваши вкусы. Хоть здесь.

Прохожий (резко встает, отряхивает себя). Я вам ссудил кое-что для жизни? Ссудил. Не смалодушничал? Нет. Остальное бросьте… (Думает.) Что хочу, то с вами и делать? Хорошо. Оставляю вас здесь, с деньгами, и пойду. Я женат.

Уматова. Ну что ж такое, как душевный человек, с которым не противно, так женат!

Прохожий (наставительно). При себе их держите, пока не донесете. Вы сидите в очень соблазнительном для рвачей месте, и сами для них, по нраву своему, – жила золотая. Поберегитесь.

Уматова (беспечно). Камеру хранения арендую!

Прохожий. С богом, мадам. С богом. (Уходит.)

Уматова поднимается со скамьи, благоговейно прижимая деньги к груди.

Уматова (одна). Юленька-а… смотри, что принесла тебе мамочка твоя… что-то, кроме поруганной чести… Умная-разумная будешь, лапушка… Женюша, купим тебе на рынке сапоги кирзовые и юнгштурмовку, как франту… Папуля! К профессору! Суставы посмотрит. Славушка… Славушка-а, мама счастливая! А тебе ведь, родной, и надо – маму счастливую…

Сцена вторая

Заброшенного вида дворик. Примкнул он к старому каменному дому, преобразованному с недавнего времени в коммунальный. Видны окна Уматовых, балюстрада. Подвесные качели на опушке, спрятанные в кроне деревьев. Юлия ходит по двору, потом вдруг вскакивает с ногами на качели, свергается обратно, не находит себе места. Во всех ее движениях явное нетерпение.

Юлия (одна, напевает). «Рассиделась на комоде, сшила кофточку по моде: проштопала карманчики, чтоб лобызали мальчики». (Приостанавливается, в приливе задумчивости пинает носком туфли дорожные камушки.) Придет – не придет… ведь уже половина… Нет, вероятно, старые люди – чужд им распорядок, пунктуальность. Мы, молодые, – что? Мы швыряемся этими вещами заведомо, не думая. Мы – отчего? Потому, наверно, что боимся растерять задор, упустить… (Смеется.) Мы думаем, что нас зло загоняют в условности. Мы нещадно бунтуем. А приходит зрелость – и возраст не позволяет скандалить. Надо равняться. Но если нет привычки, смысла?.. Старость не накладывает все честивое нам, – она отягчает. Если не был человек верен времени назначенному, стоит ли ждать этого от его седой бороды? Чего нет – само оно не явится.

Во двор выходит Уматова. Долго пытается обратить на себя внимание Юлии, но она как будто ее не замечает.

Уматова. Юленька, так что ж ты! Скоро все глаза своим рабфаком протрешь, мать видеть перестанешь!

Юлия (наконец оборачивается к матери). Главное, мама, чтоб разум мой и руки-ноги не стерлись, а остальное поправим. Голова и сердце – они должны работать на огне!

Уматова. Так-то оно так, доченька… Только где взять его, этот огонечек…

Юлия (обнимает ее за плечи). Тебе-то не нужно, мама! Ты отожгла свое, тебе должно быть покойно! И дедушке! Это мы, мы – новые люди, мы должны гореть неумолчно, да и вас согревать по возможности.

Уматова. Доченька, слушать тебя приятно – как песню… А брат твой, Женя, он что – поет так же? Не слышала я от него таких песен.

Юлия (в сторону). И не услышишь, матушка, не те он поет песни, ох, не те… (К матери.) Он, может, и не совсем так распевает, как я, но и мы различны с ним, даром, что ль, разница полтора года! Запоет, а то и лучше меня! Матушка!..

Уматова. Верим, верим… А про что это ты тут говорила, Юленька? Я сперва не слушала, думала, все твои уроки… К дедушке пошла, к Славушке. А ты там что-то про возраст… Я не лезу, ты не думай. Вы – молодые. (Берет паузу.) Ну а все-таки. Что возраст-то? Об этом вы с Гектором Ильичом разговариваете? И мне ты про возраст, как в вину ставишь…

Юлия (обнимает мать крепче, целует). Матушка! Ну неужто я греховна в том, что мне, в мои семнадцать, ты кажешься преклонной и Гектор Ильич тоже кажется? Это не потому, что так и есть, а потому, что мне, с низов моего возраста…

Уматова. Наши кажутся глубокими.

Юлия. Да не глубокими, откуда такое слово взяла, матушка! Я пока такова, я! Не вы! Буду как вы с Гектором Ильичом – и забуду, что говорила. Молодые забывчивы, лопочут невесть что старшим, а те потом мучаются. Вот в нашей ячейке есть Надя Липицкая, у нее мать решила сойтись с врачом. Такой хороший, добрый человек! Так Надя закатила: «Если ты с ним будешь, я с собой кончу». Мать связь разорвала от испуга, а пару лет прошло, они с ней об этом заговорили, и Надя выдает: «А чего ты меня слушала, дурья башка, сходилась бы. Что я понимала в семнадцать, большой с меня спрос». Вот, матушка… Так что ты не слушай, не страдай из-за меня. Я, когда ваших с учителем лет достигну, пойму, что это совсем немножечко. (Тормошит мать.) Матушка! Ты уже, вестимо, совета послушалась, прозевала, о чем я!..

Уматова (вся в своих мыслях). А ведь, доченька, Гектор Ильич – он такой, как я. Помладше двумя годами, может. И ты уже невеста… Как-то мы это неосмотрительно… Не находишь?

Юлия (отпрянув от Уматовой). Мама! Что ты такое говоришь! Как может возникнуть что-то, в пылу ученья, в пылу товарищества!..

Уматова. Ну, товарищество так товарищество. Ты мне сказала, Юля, чтоб я не слушала тебя, молодую. А ты, дорогая, не слушай тогда меня, пожившую да опустившуюся. Ну не сердись же, не сердись! Давай споем нашу любимую! Ну, Юленька! (Берет ее за руки, кружит в хороводе.)

Уматова и Юлия поют:

Сегодня пьем мы и поем,

Забыв о том, что тяжело,

Мы песней жгучей грусть зальем,

Что будет завтра – все равно…

Останавливаются, запыхавшиеся, смеются.

Уматова (расцеловывает Юлию). Вот теперь замечательно все, доченька! Ой хорошо!

Юлия. Ты какая-то не своя со вчера, мама. Как пришла, так наобещала нам гор золотых. И дедушке – профессора частного.

Уматова. А почему, а почему… Деньги завелись, доченька! Де-еньги!

Юлия. Неужто?

Уматова (хватает ее за руки, тискает). Точно так! Чтоб мне провалиться! Только ты, ради бога, ничего не спрашивай. Как договаривались. Но знай, дочка: деньги – есть! И Гектору Ильичу мы отплатим так, что он с тобой на экзамены рабфаковские телохранителем пойдет! На все уроки, что остались, чек выпишем!

Юлия. Чудо. Ничего не спрашиваю, мама. Но – чудо.

Уматова (смеется). А то как же! Заживем, Юленька!

Раздается протяжный детский плач, затем – старческие стоны.

Юлия. Ой, это, верно, Славушка!

Уматова. И дедушка! Что ж у них там, ни минуты покоя!

Юлия. Я сбегаю, мама.

Уматова. Стой, где стоишь, дочка, вот уж учитель твой должен прийти. Дождись его. А мне токмо к ним бегать. (Кричит, обращаясь к буянящим.) Что, папа? Что у вас?

Сцена третья

Комната с бедной обстановкой, ободранными обоями. В глубине ее, в кресле сидит, прикрыв глаза, Захар Авдеевич. Его живот накрыт газетой. На столе примус, чан с водой. Два стула. Через всю комнату тянутся бельевые веревки. По другую сторону стоит люлька, в ней плачет надрывно младенец. Вбегает растревоженная Уматова.

Уматова. Ну, папа? Ну? Со двора к вам мчалась…

Захар Авдеич. О-о-ох… (Не открывая глаз, поправляет газету на животе.)

Уматова мечется между отцом и ребенком; подлетает к Захару Авдеичу, теребит, пытается снять газету – его руки удерживают неприкосновенный груз. Поднимает крик Славушка – она кидается к нему, вытаскивая из люльки.

Уматова (с сыном на руках). Славушка, Славушка… Что ж ты меня мучаешь? Не будет мамы, кто о тебе заботу проявит, милый? (Укачивает, баюкает, гулит.) Кто же, кто же, Славушка? Ты маму-то побереги, что с тобой станет-то…

Захар Авдеич (приоткрывая глаза, сонливо). Коли без тебя, золотой билет вытянет. Что он с тобой получит? Ты только этого и ждешь, схорониться хде-то да на Юльку скинуть, словно ее дитя, а не твое. Потаскушница…

Уматова (сквозь слезы, энергичнее укачивая сына). Аааай-аааай!.. А мы, Славушка, не будем слушать дедушку, дедушка дурной сегодня…

Захар Авдеич (уже в полный голос). Зато ты у нас – праведница! Знала, дура, что с ребенком хлопотно, как будто не рожала до того двоих! Теперь плачешься, с ног сбиваешься. Ему твои настроения, истерики зачем? Он виновен, что мать недалекая, что забыла, сколько ей лет, и снова родила, да снова – неясно от кого, зато по любви большой? (Вздыхает.) И смех, и грех. Дай мне его сюда, Маринка. Он у меня всегдашне стихает.

Уматова (утирая слезы). Полно, папа, не нужно вам…

Захар Авдеич. Марина!

Уматова идет через комнату, подает ребенка. Хочет убрать газету, но Захар Авдеич отстраняет ее рукой.

Вот так, так… Хорош Святослав, хорош. Ну что ж делать, если ты хорош, а мать у тебя – дура?

Уматова сидит в углу комнаты и плачет.

А теперь чаго?

Уматова. Вы меня всегда очень обижаете, папа. Слова вам не скажешь, чтоб вы не оскорбили, не обозвали.

Захар Авдеич (потрясенно). Ежели ты дура, как еще величать тебя?

Уматова. А вы бы хоть подумали, папа, какое это счастье – трое деток. Да, в разных возрастах я родила их, да, отцов своих они не знали, но разве им плохо было со мною, разве я добром их обделила да злом снабдила? Обоих спроси – подтвердят, что не видели они худого от матери.

Захар Авдеич. Ты мне не про худое, ты мне о хорошем расставь. Хорошее от тебя детям, хорошее? Э? Хде? Мать – вертушка, в кабаре впору плясать, семьи нет, какое-то ее подобие разъезженное. Ориентиров нема у дитев! Спасибо они тебе скажут? Юля, может, и скажет, она ровно блаженная, а Женька – твоя порода, гнилая.

Уматова. По-вашему, папа, выходит, лучше б они вообще не рождались. Ну, не любите вы Женю, Юлечку, Славушку?

Захар Авдеич. Я люблю их за тебя. Я люблю их и, говоря новоязом… это… компэнсирую то, что мать им такая досталась. Даже Женька – и он такого не заслужил. Только я уже стар, и кто после меня им компэнсирует твою дурость?

Уматова (со слезами). Папочка…

Захар Авдеич. Кто тебя гнал в семнадцать хвостом крутить да рожать, мать в могилу тем загонять? А в осьмнадцать с половиною? Нет! Половины даже не было – зудело у тебя. Кто?! Кто?! Кто тебе выдвинул такую необходимость? Мы с матерью чего-чего, а с женихами тебя не донимали, думали, побережем еще. Зато ты готова была – не к женихам, к хахалям своим! И пошла, и пошла… А потом: «Маменька, тятенька, я гулять хочу, я петь хочу, я танцевать хочу!» Все бы ничего, только обе дитяти были на маменьке с тятенькой – ты с офицерами, с белой швалью этой, пела и плясала! Сколько тебе говорил: учись! Служи! Вот! (Пытается вытащить газету из-под ребенка, она рвется.) Ух, черти!.. Вот! Скока ликбезов, рабфаков! Тебе бы с Юлькой образовываться идти! Мы бы с матерью-покойницей образовывались, да нас… это… тока бальзаминировать. Не про нашу честь время образованья настало.

Уматова. Папочка, вы одно говорите…

Захар Авдеич. Погоди! Ты что? Думаешь, я в осужденье, что детей наплодила на склоне лет? Упаси бог! Что девкой рожала – была без ума, что нынче, со Славкой, его не прибавилось. Все как несмышленыш, все скачешь. А скоро ведь старуха… Это-то меня и печалит, а не твои года материнства.

Уматова (осмелев). Вы, папочка, мою породу попрекаете, но ведь я рождена от вас – какая порода у меня может быть еще? Где же вы с матушкой навредили?

Захар Авдеич (громовым басом). Это ты! Ты как бурьян росла с младости!!! Это наша беда была, наказание за грехи, которые нам самим неведомы!!! Это ты – путана портовая! И на одре ею же останешься!!! (После минутного перерыва, утомленно.) Примчалась со двора к нам… Как же… Первая помощь… Да если бы мы с внуком голоса перед смертью не подадим, ты сама ведь не придешь… Тебе чем меньше звука – тем лучше. Э-эх…

Уматова снова плачет. Тихо сопит ребенок.

Уматова. Славушка пробудится от вашего бушеванья.

Захар Авдеич. Хуже ему от твоего гулянья-шастанья.

Уматова. Когда я гуляла, папа… Кончились дни золотые. Я на работу выходила и, между прочим, денег добыла, нам перекрутиться. Вам на профессора…

Захар Авдеич. Мне бы на йад. (Со злой иронией.) Нихто, конечно, не знает, как ты добываешь. Не ты одна дура – все остальные дураки. Да Юля пойдет уроки давать – больше тебя принесет.

Уматова. А потому, папа, нынче деньги и нужны, чтоб Юлю достойно выучить да в жизнь выпустить. Я через нее искуплюсь…

Захар Авдеич. Эй-эй! Ты девку не впутывай, мой и твой век прошли! Исповедаться хочешь – к батюшке ступай, если он сан еще не сымал, а ее, чистую душу, в это не замешивай, не заедай то, что не твое ужо. Попробуй только дочь в жертву принести, иуда такая!

Уматова. В какую жертву, папа… Наоборот, учусь я у нее этой святости, никаких экспериментов не провожу. Вы верно сказали: не заслужила она меня. Обе мы друг друга не заслужили. Только, если не дай бог что, отчего ей Славушку не взять? В этом вы не правы. Братик малой же…

Захар Авдеич (грозит рукой). Ты это брось мне! Свою кабалу ей перевесить, а самой жить паразитом еще лет сто! Не дам! Жив не буду, а не дам! С того света инспектировать приду! (Пауза.) Ладно, кончим антимонии. Ты, говоришь, деньжат достала на Юленькино образованье? Сделай милость, покажи. Не посмотрю, каким путем они добыты. Что для Юленьки, мне в радость.