Живая вода

– Катя… – протянула Рема нараспев, как зачин колыбельной. – Голубонька моя, мы ведь только тебя и ждали.

«Голубонька моя, – повторила Катя про себя. – Никто меня больше так не называл».

– Мясо в духовке теплится, вас поджидает…

Она говорила что-то еще, с достоинством хорошей хозяйки перечисляя названия блюд, которых уже не осталось и какие еще предстояло попробовать. Лицо у нее было мягким, чуть расплывшимся и текучим, но Кате всегда было приятно думать, что к старости ее Арни станет таким. Правда, сейчас она смотрела на Рему почти не видя ее, стараясь угадать: действительно ли они ждали ее, Катю, или это обычная, вполне понятная вежливость?

«Я ведь могла и не прийти, – напомнила она себе. – И, конечно же, не пришла бы, если б мне не потребовалось стянуть у него…»

Катя не успела и додумать, как выскочил Слава, старший из братьев, и заорал так, что она зажала уши:

– Ну наконец-то! Мать нас чуть голодом не уморила. Я тут намедни додумался, почему ее Ремой зовут. Это от слова «кремень», ты уж поверь мне.

Его трубный зов мгновенно созвал остальных. Катя твердила про себя, как любимый в детстве Карлсон: «Спокойствие, только спокойствие!» – а сама все поглядывала поверх его плеча, но Света не появлялась. Чьи-то руки обняли ее, и Катя напряглась, но увидев, что это Наташа, расслабилась и улыбнулась.

– Дайте же человеку пройти! – потребовала та. – Она с работы, а вы тут лопаете уже пятый час.

– Да больше, больше! – сунулся Арни.

Кате все не давало покоя ощущение, что ей некуда деться от его глаз. Она поворачивалась то к одному, то к другому, но везде натыкалась на взгляд Арни. Если б у собак были серые глаза, то Катя сказала бы, что сейчас он смотрел на нее как дворняга, повстречавшая человека, готового пустить ее в дом. До полной уверенности пока далеко и даже речи не может быть о том, чтобы требовать еще и кость, но надежда уже поселилась. Такая маленькая, что застряла где-то в аорте и оттого сердце то и дело сбивается с ритма, как начинающий музыкант. Катя чувствовала это своим собственным сердцем, словно оно было у них одно на двоих.

«Надо было подарить ему не кактус, а метроном, – подумала Катя, пытаясь взбодрить себя насмешкой. – Чтобы всегда был ровен и спокоен».

С подзабытым наслаждением вонзив вилку в прожаренный бифштекс (для себя готовить мясо было лень), Катя подмигнула Арсению, который устроился напротив и, кажется, собирался весь вечер смотреть ей прямо в рот:

– Ты вроде жутко хотел выпить.

– Да! – Он вскочил и метнулся к другому концу стола. – Дайте вина! Я хочу кое-что сказать… Но сказать это можно только с бокалом вина…

Налив Кате половину бокала, он плеснул себе чуть-чуть. Она с тревогой подумала: «Как бы он не упоил меня… От него ведь всего можно ожидать».

– Арни, мы ведь договаривались…

Но Арсений перебил ее и заговорил громко и быстро, как трибун, который подозревает, что его могут стащить в толпу прежде, чем он произнесет свой манифест.

– Мы договаривались, – подхватил он ее слова, – что однажды отправимся в путешествие. Наверное, нам будет уже лет по шестьдесят, но ведь никогда не поздно встретиться с миром, правда? – Арсений глотнул воздуха и заговорил тише: – Я хочу увидеть его с тобой. Только тогда это путешествие будет чего-то стоить. Катя, ты слышишь?

Он спросил об этом, потому что все это время Катя сосредоточенно разглядывала вино, которое с каждой секундой казалось ей все более багровым.

– Слышу, – отозвалась она, так и не подняв глаз.

– Мне не нужен этот мир без тебя.

Теперь она посмотрела на него, испугавшись холодка, который пробежал по коже. Не от самих слов, а оттого, что послышалось в его голосе. Усталость. Арни никогда не уставал. Он был из тех исключительных людей, которым доставляет радость уже то, что они живут.

– Ты была моим миром. Я уже не помню, что было до тебя.

Катя подумала, как это прозвучало оскорбительно для его семьи. Она спрашивала себя: почему они не смеются? Ведь чужая любовь всегда смешна, особенно если ее преподносят с таким надрывом.

«Зря он так… – Катя больше не могла смотреть в его лицо. – Он мог бы сказать это мне наедине. Но Арни всегда было необходимо представление…»

Она заставила себя улыбнуться:

– Мир не рухнул оттого, что мы разошлись. Значит, каждый из нас еще может его увидеть… И с днем рождения!

– Спасибо, – разочарованно отозвался Арсений и посмотрел на свой бокал так, будто не мог сообразить, что с ним сделать.

Потом протянул руку и тронул Катин. Хрусталь по-зимнему звякнул, и Кате на миг почудилось, что сейчас Рождество, и потому сказка, которую он пытался сочинить, вышла прозрачно-ломкой, неправдоподобной и красивой, как узор на стекле. Кто же в их стране отправляется путешествовать в шестьдесят лет?

– Спасибо, – повторил Арсений и сел, забыв выпить.

Катя попробовала вино. Оно оказалось кисловатым, а она любила все сладкое. И все это знали.

«Не ждали они меня», – поняла она и от этого успокоилась.

– А где Света? Что-то ее не видно…

Арни вскинул голову, но взгляд его вернулся не сразу.

– У Светки мать умирает, – как ни в чем не бывало отозвался Юрка, ни на секунду не утратив аппетита.

Точно почувствовав неловкость за устроенный ею пир, Рема негромко пояснила:

– Она уж второй месяц лежит, мы как-то попривыкли. Обширный инсульт. Света с сестрой по очереди дежурят…

У этих людей продолжалась своя жизнь, и в ней ничто не могло измениться от того, что ушла Катя. Другое дело – Арни… Для него действительно все остановилось. Разве они не будут благодарны, если она вернет им его?

Не поднимаясь из-за стола, она пыталась мысленно, как в компьютерной игре, проникнуть в ту злополучную комнату, где, судя по всему, теперь Арсений жил. В таком выборе было продление предательства… Эта досадная мысль еле копошилась, но не затихала. Катя старалась ее попросту не замечать, ведь жить этой боли оставалось несколько часов. Сейчас важнее было придумать, как улизнуть от Арни.

– Видели бы вы, – вслепую прощупывая дорогу, начала Катя, – какие мне Арни принес хризантемы! Зеленые. Только такая безнадежная бестолочь, как я, могла их забыть.

– А хочешь, я еще принесу? – Он уже приподнялся.

«Господи, как просто». – Ей даже стало стыдно: точно ребенка провела. Все же она вынудила себя кивнуть.

Едва не опрокинув стул, Арни крикнул:

– Сейчас! – и вдруг остановился: – Катя, а ты…

– Я дождусь тебя, – заверила Катя и почувствовала облегчение оттого, что наконец говорит правду.

Арсений смущенно улыбнулся, будто она пообещала ему гораздо большее, и в этой улыбке было столько его самого, того Арни, которого Катя любила, что ее впервые осенило: «А может, надо было попросить стереть из моей памяти только один день? Тот самый… А остальные не трогать».

Когда он исчез, она встала, чувствуя, как сердце проваливается в пустоту, что случалось все чаще. За десять лет, не связанных с медициной, Катя успела забыть кардиологию и даже не была уверена: тахикардия у нее или что-то другое.

Сцепив дрожащие руки, она громко сказала, ей показалось – просто прокричала:

– Я хотела вас попросить… Всех вас. Мы с Арни договорились сегодня проститься по-настоящему.

Никто не произнес ни слова, только Рема тихонько простонала сквозь ладонь, прижатую ко рту:

– Ох, Катя, зачем?

Заставив себя пропустить этот вопрос, который впору было задавать самой, Катя продолжила тем же дикторским тоном:

– Мы хотим попробовать начать жить так, будто нас и не было. То есть, – она сбилась, почувствовав, что запуталась, – друг у друга не было. Как будто мы никогда не встречались. Не были женаты… Ведь такое могло быть?

– Как ролевая игра? – с живостью спросила Наташа.

– Да! Что-то вроде этого. И я прошу вас… Мы оба вас просим, – прибегла Катя к хитрости. – С завтрашнего дня не говорите с Арсением обо мне. Ничего не спрашивайте, не вспоминайте. Пусть он начнет жизнь заново.

– Хочешь сказать, что он тоже на это согласен? – Взгляд у Славы стал тяжелым. – Что-то не верится.

– Во что не верится? – стараясь не раздражаться, спросила Катя. – В то, как он устал от этой тоски? Он же цепляется за любой повод порадоваться. Это же Арни!

Не замечая, что нервными движениями собирает волосы, хотя заколоть их было нечем, Катя бросала слово за словом:

– Он сейчас говорил о наших мечтах. Но ничего из этого не сбылось. И не сбудется. Нужно попытаться обрести мир… другой. Что в этом плохого? Разве лучше в петлю?

– Лучше бы тебе вернуться, – неуверенно заговорила Рема, но Катя звонко выкрикнула:

– Нет!

Все сразу притихли. Только Наташа смотрела на нее, и глаза ее были спокойны, словно она поняла, что задумала Катя. Только под ее взглядом Катя ощутила, с каким детским вызовом вытянула шею, ставшую неестественно длинной, как древко знамени, провозгласившего независимость.

– Ладно, – проронила Рема и медленно поднялась из-за стола. – Будь по-вашему… Может, оно и к лучшему.

У Кати тоскливо заныло сердце. Она смотрела, как, приподняв плечи, Рема уходит из зала, по-стариковски подтаскивая ноги, и думала о том, что изо всех людей на свете ей меньше всего хотелось бы обидеть эту женщину.

– Свету предупредите, – попросила Катя погромче, чтоб услышала Рема, которая уже почти исчезла в коридоре, ведущем в скрытую от посетителей часть кафе.

«Мне туда же!» – Она просительно улыбнулась всем сразу:

– Я подожду Арни у него… Можно?

– А ты знаешь, где он теперь? – спросила Наташа. – У нас тут ведь тоже кое-какие изменения.

– Разве не… не там?

– Пойдем. – Наташа мимоходом погладила мужа по плечу.

Комната, где теперь поселился Арни, раньше считалась бухгалтерией. Потом бухгалтер стал им не по карману, а Наташа уже успела всему подучиться и справлялась с бумагами между делом. Катя с порога наметила объекты обыска: письменный стол, полки платяного шкафа, маленькая тумбочка под аквариумом…

– Когда он обзавелся рыбками? Он хоть кормит их?

– Время от времени… Месяца два назад притащил. Не говорил? Потому что для него это неважно… О важном не умолчал бы. О таком, например, как то, что вы задумали…

Остановившись возле зеленоватого аквариума, Наташа наклонилась, чтобы получше рассмотреть гуппи, которых видела уже сотню раз, и быстро спросила:

– Или ты одна?

– Что? – переспросила Катя, хотя ждала этого вопроса.

– Это ведь твоя идея? Ну, признайся, я никому не скажу! Я сразу поняла: Арни понятия не имеет о том, что ты говоришь… Только как ты собираешься это устроить?

Катя почувствовала облегчение, обнаружив в ее взгляде одну только заинтересованность. В двух словах рассказав о том, что должно было произойти, а может, уже происходило, Катя пристально проследила за ней, но в Наташе ничего не изменилось. Или ей удалось это скрыть.

– Я знаю, где они. – Наташа распахнула тумбочку, отчего вода в аквариуме взволнованно дрогнула. – Я видела, как он сидел тут, весь облепленный твоими снимками… Смотри-ка, и свидетельство здесь! А что ты будешь делать с его паспортом? За утерю штраф полагается. И потом… Ты не заметила? Он ведь все еще носит обручальное кольцо. Напоишь его и отпилишь палец?

– Не знаю… Дай мне это. – Она спрятала фотографии в сумку. – Где-нибудь еще могут быть?

Они наспех обыскали стол и шкаф. Катя нашла рисунок, на котором Арсений изобразил львицу с пышной гривой и темными внимательными глазами и подписал: «Котька». Свернув листок, она сунула его к остальным уликам своего существования и задумалась, что делать с паспортом.

– А твой у тебя с собой? – спросила Наташа так, будто Катя размышляла вслух. – Давай-ка оба… Есть у меня одна девочка в паспортном столе. Потом я уж как-нибудь подсуну вам обоим, вы и не догадаетесь, что произошло.

«Ее это забавляет, – поняла Катя. – Ну что ж, пусть так, лишь бы помогла».

– Тебя даже не удивляет все это?

Наташины подвижные губы насмешливо искривились:

– Нисколько! А чему вообще можно удивляться в наше время? Вон хоть телевизор включи… Все возможно.

– А я еще не могу поверить, – шепотом призналась Катя.

– Может, еще и не получится, – неожиданно усомнилась Наташа. – А ты сама не передумаешь? Плюнула бы ты на эту суку безмозглую! Сама понимаешь, она не стоит того, чтоб у вас двоих жизнь рушилась.

– Он решил, что стоит…

– Да что он там решал… С тобой, что ли, такого не случалось? Никаких мыслей не остается, один зов природы.

– Так ты…

– А ты нет, что ли? Правда? Никогда? Да ты, матушка, святая просто… Мне аж страшно стало! Отойди немножко… Недаром он тебя солнечной называет.

– Солнечной? – повторила Катя.

– Приятно? Катька, ты подумай: кто еще тебя так обожествлять будет? Арсений – он ведь чистая душа… Даже если и согрешил разок.

– Я знаю. – Она прокашлялась, чтобы вернуть голос. – Но он просто убил меня этим одним разком. Я теперь никогда не поверю ни одному его слову. Мне всегда будет казаться, что он смеется надо мной! А я опять уши развесила… Ты же понимаешь, такую жизнь просто не вынести! Я бросаться на него начну, и скорее всего, ни за что… В общем… То, что я предлагаю, не просто лучший, а единственный выход.

Несколько раз кивнув, Наташа вздохнула:

– Может, и так. Ладно, пора убегать отсюда, пока…

Она не успела договорить, потому что ворвался Арсений.

«Господи! – ахнула Катя. – Какой же он… лучистый…»

– Катя! – Он схватил ее за руку. – Пойдем скорее!

– Куда? – даже не пытаясь сопротивляться, она уже бежала за ним, но все еще спрашивала: – Куда? Зачем?

– Туда! – засмеялся Арни, откинув голову, и пронесся вместе с нею через пустой зал.

– Что случилось? Ты разучился говорить?

Он почти вытолкнул ее на крыльцо:

– Вот. Смотри.

С ажурного козырька «Обжорки» свешивались зеленые хризантемы. Их было так много, что Катя даже не взялась пересчитывать. Ей показалось, будто она нырнула вниз головой и опускается на морское дно, где живут одни водоросли. Она потянулась к ним рукой: острые лепестки оказались холодными.

– Арни, – попыталась заговорить Катя, но он приложил к губам палец и прошептал:

– Тс-с… Не говори ничего. Захлебнешься.

Она кивнула и только сейчас обнаружила, что все смотрят на нее, чего-то ожидая.

«Они всегда будут винить только меня. – Ей стало еще горше. – То, что сделал Арни, для них не грех. Житейское дело…»

Потянувшись, она сняла один цветок, потом другой… За ней наблюдали, не говоря ни слова, даже Арни притих. Собрав все хризантемы, Катя прижала букет к груди – последний свидетель! – и, стараясь смотреть туда, что было уже за Арни, сказала:

– Спасибо тебе. Береги мой кактус.

– Ты уходишь?

Вид у него был совершенно потерянный. «Хочу погладить!» Стиснув крепкие стебли, Катя кивнула:

– Ухожу. Я ведь не аквариумная рыбка.

– Я и не надеялся, – ответил Арсений, хотя ясно было, что да, да! Конечно, надеялся!

– Зачем? – спросила Катя и, уже отойдя от них, вспомнила, что тем же самым вопросом и встретила его сегодня.

Глава 4

Прости, мой любимый… Я знаю, что не должна поступать с тобой так, это против правил. Но ведь и то, что сделал ты, против правил. А какие правила существуют в любви? Пожалуй, только одно: ты и я. Ты ввел в эту несложную формулу третьего. В свою очередь я перечеркиваю все слагаемые. Теперь есть ты. И есть я. Отдельно. И между нами та бесконечность, которую не могут преодолеть обыкновенные числа. Их еще называют простыми, хотя о тебе я не сказала бы так… Мы – одинокие числа, которые когда-то были людьми. Но ты еще не догадываешься об этом.

Когда-нибудь я хотела бы все вспомнить… Может быть, перед смертью, когда все земные боли растворятся в том свете, что нам обещают – за. И боль по имени Арни перестанет тянуться прямо сквозь сердце смоченной в кислоте прочной нитью. Кто-то равнодушно дергает ее: вверх-вниз. Но перед смертью эта боль уже не испугает меня. И когда я буду застрахована от нее скорым бесчувствием, мне хотелось бы вспомнить…

Что в первую очередь? Зеленые хризантемы? Твой взгляд ребенка, который искренне верит, что его не обидят, и все-таки чуточку просит об этом? Или припухлость родинки на щеке? Или голос, который произносит совсем тихо: «Котька ты моя…»? Для того, чтобы выбрать одно, нужно поступиться всем остальным. Это невозможно. Ты не делишься на части. И потому я отдаю тебя целиком.

Прости, любимый. Я знаю, что ни ко мне, ни к тебе воспоминания уже не вернутся. Сегодня мы забудем, как встретились на аллее, где росли вязы и откуда-то взявшийся тоненький дубок. Он был такой трогательный, такой одинокий среди сибирских деревьев, которым он был чужим, что невозможно было не остановиться. Я засмотрелась на него, а ты с приятелями проходил мимо и вдруг сказал: «Господи, какая обалденная девчонка!»

Это была смешная и неуклюжая фраза, но именно эта ее угловатость и заставила меня поверить, что это восторг без прикрас. Тебе некогда было подыскивать слова поизящнее, ведь тебя переполнило. И перелилось в меня – юную медичку, посмеивающуюся надо всякими «любовями».

Мы тоже смеялись, и много, но только не над этим. А над чем – я уже и не помню. Сегодня мы забудем и сам смех. Но и слезы забудем тоже, вот ради чего я это делаю, хоть и не могу объяснить тебе этого. Жаль только, что нам не удастся вспомнить и то, как ты впервые нарядился Зайцем, а я – Кенгуру. И мы, давясь смехом, выпрыгнули из кафе на улицу и принялись кричать, точно заправские зазывалы. А от нас шарахались или спрашивали, не проводим ли мы беспроигрышную лотерею.

Мы и вправду верили, что проводим, только никого не приглашали в ней участвовать. Как только ты позволил присоединиться постороннему, мы оба проиграли. Может, в чем-то выиграла она. Но мы с тобой проиграли нашу жизнь.

Оказывается, это так просто. Смертельная игра в рулетку могла быть рождена только русскими, потому что у нас все – всерьез. Жизнь – смерть. Мы проиграли, Арни, мы проиграли, еще только размечтавшись, как однажды сорвем весь банк. И кто знает, вдруг это произошло бы, ведь игра была замечательной…

Получается, правы были все те, кто не верил, что мы способны любить друг друга, «пока смерть не разлучит нас». Это злое карканье преследовало нас с того момента, как мы вместе вышли с аллеи. Казалось, за нами гонится целая стая черных ворон. Я ничего не желала слушать. Ни о каких лейтенантах, по словам отца, уезжающих служить за границу, ни о каких вдовствующих подполковниках из Московского штаба. Отец кричал мне, тыча пальцем в свои погоны: «Это у него есть? Что у него вообще есть?»

Я отвечала достаточно двусмысленно: «Кое-что есть», чем приводила отца в ярость. Он продолжал кричать, словно понимал, что я оглохла от своей любви: «Этот сопляк даже в армии не служил! Что это за мужик вообще?!» Я не любила с ним ссориться, но тоже кричала в ответ… Нужно же было защитить то, непонятное другим, бездоказательное, что мы с тобой успели вырастить к тому времени. Мне оно казалось бессмертным, хоть я никогда не носила розовых очков…

Зачем, Арни, зачем?! Если б в том, что ты сделал, была хоть капля любви, я смогла бы понять. Но любви там не было, ты сам так сказал, и я поверила. Тем обиднее… Как же дешево оценил ты все, что мы с тобой накопили…

Что это – все? Наше озеро, где ты учил меня управляться с веслами, а лодку вертело во все стороны и я еще больше слабела от смеха. Зато в следующий раз я уже смогла одолеть метров десять, и ты что-то кричал об Олимпиаде в Сиднее, где уже, оказывается, ковали для меня золотую медаль. На эту медаль были похожи золотистые кругляшки фольги, которые ты осторожно снимал с новых банок кофе и складывал в ящик стола. Наверное, постороннему это покажется смешным, но я понимала, что у тебя рука не поднимается выбросить их. Ведь ты все еще оставался тем мальчишкой, который обожал собирать разные блестящие штуки. Может, они ни на что и не сгодятся, но нельзя же выбросить такую замечательную вещь!

Потом ты, конечно, и не вспоминал о них, и я тайком перекладывала твои сокровища в мусорное ведро и на всякий случай сверху прикрывала газетой. Тебе всегда удавалось украшать нашу обыкновенную жизнь такими вот «золотинками». Волшебными перстеньками, которые ты аккуратно сворачивал из блестящих конфетных оберток и торжественно надевал мне на палец…

Помнишь, как ты однажды подошел ко мне с торжественным видом, сказал: «Дай ладошку!» – и рукой прикрыл мне глаза. «Что это?» – спросила я, не угадав на ощупь. И услышала, как ты таинственно шепнул: «Шишка». Я не поверила, но это действительно была сосновая шишка. И ты важно повторил: «Шишка».

Что было в ней такого, Арни, что у меня до сих пор наворачиваются слезы? Ты помнишь, чтоб я плакала? Раза два-три за всю нашу жизнь. Вот она и кончилась. Для нас обоих жизнь из того и состояла, что было между нами. А весь мир являлся только приложением к ней. С чем мы теперь останемся?

Я вижусь себе деревом с той картины, что мы как-то видели с тобой на выставке. Полотно было большим и пустым, одноцветным, кажется розовым, и только вверху справа одиноко цвело белым крошечное дерево. Тогда ты начал давиться от смеха: «Карлсон так петуха рисовал!» Мы беззвучно корчились в углу зала и боялись посмотреть друг на друга, чтоб не расхохотаться в голос. Это было не очень-то вежливо с нашей стороны, но ведь кроме нас там никого и не было. Впрочем, если б другие посетители и появились, мы все равно чувствовали бы себя так, будто нас только двое…

За эти годы я успела забыть, каково это – быть одной. И теперь занимаюсь лишь тем, что складываю свои воспоминания бумажными корабликами и пускаю по ручью, надеясь, что они доберутся до Леты и мне станет легче. Посмотри на них, Арни. Даже если ты уже спишь, посмотри. Если вглядеться, можно разобрать даже отдельные фразы: «Когда-нибудь мы с тобой…», «Давай придумаем праздник…», «Тебе не холодно, солнышко?», «Мадам, вам кофе в постель или меня?».

Тебя, Арни, тебя. Я всегда хотела только тебя. Сперва ты не верил в это и становился таким несчастным, стоило мне только заговорить с кем-то другим. А потом вдруг поверил, и я увидела, как выглядит абсолютно счастливый человек. Может, этого счастья было слишком много и ты захотел чуть-чуть горечи? Ты не рассчитал, Арни. Ты не представлял, что ее окажется так много. Мы отравляем себя, хлебая эту горечь. Вот от этого я и хочу избавить тебя. Нас. Может, нам и не удастся снова вкусить манны небесной, но что-нибудь нам дадут взамен. Тебе. Мне.

А какую мы умели находить сладость… Та малина в заброшенном пионерском лагере, совсем одичавшая и оттого пьяняще сладкая, помнишь, какая она была крупная, ненастояще спелая? Мы забрели туда случайно, просто скитаясь в выходной день, которых у нас было не так много, по горам по долам. Оба к тому времени уже успели забыть, где находились летние пристанища нашего детства с постылыми утренними зарядками на мокрой от росы траве и долгожданными танцами перед отбоем.

«Я же был здесь! – кричал ты и метался по веранде с провалившимися досками. – Жил в какой-то из этих комнат… В этой? Черт, забыл! Тут у нас стоял теннисный стол, а там…» Потом ты поутих и оглядел все с грустью: «Вот что осталось от того лета…»

Теперь от всей нашей жизни осталось не больше: разбитые стекла, паутина на перилах, сорванные с петель двери. Это непригодно для существования человека. Мы никогда не сможем быть счастливы, даже если попытаемся восстановить уцелевшее. Все будет другим, Арни, совсем другим…

Но однажды тебя разбудит солнце. Ты просто откроешь глаза, и оно войдет в твою душу. В ней станет светло.

Может, и со мной произойдет то же самое. Этот свет не обязательно должен исходить от нового человека, от новой любви, может, ее и не будет. Ведь мы уже так много себя отдали друг другу, когда теперь накопится новое… Но какая-то радость обязательно появится в нашей жизни.

Ох, Арни… В моей душе сейчас звучит «Реквием». Если б эти слова услышал кто-то посторонний, они показались бы ему смешными. Но ты не будешь смеяться, я знаю, ведь ты все чувствуешь так же, как я. Может быть, тоже слышишь сейчас звенящие от тоски голоса. Они взлетают все выше, так высоко, где только одиночество… Я заставлю их утихнуть, иначе они сведут с ума нас обоих.

Я побаиваюсь, что вместо них зазвучит кларнет. Тот самый, голос которого почему-то напомнил тебе огоньки над болотом. Это было очень точно, хотя и не поддавалось объяснению. Но я тоже сразу увидела эти бледные огни. И то болото, которое, опасаюсь, способно затянуть нас. А может, и нет. Может, завтра ты проснешься, услышав срывающийся голос того пионерского горна, который все эти годы жил где-то в памяти, а теперь всплыл на поверхность через образовавшиеся пустоты. И все тебе станет в радость…