Живая вода

Арсений поводил пальцем по слабеньким колючкам:

– Знаешь легенду о кактусе и розе? Она, конечно, была прекрасной королевой цветов, а он – влюбленным уродцем.

У нее заискрились глаза:

– Ты никогда не был уродцем!

– А это не о нас. Просто легенда. Был прекрасный бал…

– Тоже – прекрасный?

Арсений зловеще проговорил:

– Я сейчас посажу этот кактус тебе на язык.

– Все-все… Я же слушаю!

– Ты смеешься… Так же все эти разодетые гости смеялись над бедным уродцем.

Задохнувшись, Катя быстро закрылась ладонью:

– Арни, я не могу просто… Ты так трагически это рассказываешь! Ты бы видел свое лицо…

– …они смеялись до тех пор, пока не наступила ночь.

Она так старалась стать серьезной, что это насмешило его. Но Арни продолжил с тем же проникновенным видом:

– А ночью в дальнем углу, где прятался от насмешек кактус, распустился цветок неземной красоты. От него исходил небесный свет… И тогда все эти паразиты, что его дразнили, просто рты разинули. Да так и простояли, как околдованные, до самого рассвета. А утром цветок вдруг исчез, и все увидели в том самом углу лишь знакомого им колючего уродца… И никто не поверил, что эта красота, этот свет могли исходить от него. Никто, кроме королевы. Она оказалась умнее, чем роза Маленького Принца. Она все поняла. Иногда достаточно просто понять… – Помолчав, Арни жалобно спросил: – Сколько ты будешь меня испытывать? Назначь срок! С преступниками ведь так поступают… «Никогда» – это в голове не укладывается!

– Уложится, – заверила Катя. – Я тоже не могла поверить, что это происходит со мной на самом деле.

Арсений пробормотал, испугавшись того, какими непослушными вдруг стали губы:

– Ты собираешься потратить свою жизнь на месть?

– Месть? – удивилась она. – Ничего подобного. Ни о какой мести и речи не идет! Я как раз собираюсь начать жить.

– Жить? Без меня?

Ее смех всегда был воздушным, а сейчас Арсению почудилось, что он даже заметил, как легко качнулись цветы, по которым скользнуло Катино дыхание.

– Ты уникальный эгоист! Даже представить не можешь, что кто-то может обойтись без тебя?

– Катя, ты – не «кто-то»! Мы же были с тобой как одно целое.

Ее лицо сразу будто вымерзло изнутри. Понизив голос, она медленно проговорила, не сводя с него небольших глаз, темных настолько, что иногда Арсению казалось: заглянешь в них – и увидишь целый Космос:

– Неужели? Значит, в тот день я была с вами?

– Нет никаких «нас»! – Отчаяние опять заставило его сорваться на крик. – Только ты и я.

– Как в песне. Ты и я. Да, Арни? Мы сфальшивили.

– Я сфальшивил.

– Наверное, я тоже, – вздохнула Катя. – Знаешь, сегодня я делала для одной невесты ожерелье из живых цветов. И бутоньерку для жениха. Мы с тобой до такого не додумались… Потому все и закончилось как у всех…

Арни взмолился:

– Слушай, пойдем пообедаем!

Он не мог дольше оставаться в этом искусственном саду, где каждый цветок был на Катиной стороне и осуждающе смотрел на него своим единственным глазом. Здесь было больше кислорода, чем в любом другом уголке их городка, а вот Арсений уже задыхался.

Чуть расширив глаза, которые посветлели, когда она глянула в окно, подкрашенное апельсиновым отсветом, Катя сказала уже другим, повеселевшим, голосом:

– Ты как американец. Недаром я тебя так назвала… Все надеешься решить за обедом. Будешь угощать меня пиццей?

– Просто пиццерия под боком, – пробормотал он, оправдывая свою неизобретательность. – И мы там еще не были… Ты возьмешь хризантемы?

– А ты возьмешь кактус?

Они разом улыбнулись, но эти улыбки вышли неуверенными, будто каждый пробовал ногой холодную воду, за которой еще неизвестно, есть ли дно. Словно защищаясь, Катя приподняла сразу две корзинки:

– Давай их тоже перенесем. Это нежные цветы… Я заметила, что здесь им жарковато.

– Ты так заботишься о них…

– Только не говори, что я не заботилась о тебе.

– Заботилась. Я и не думал упрекать.

– Тогда я не собиралась говорить, что цветы не ответят неблагодарностью.

– Я сам об этом подумал. – Он поставил корзинку на белую металлическую полочку у дальней стены и присел перед маленьким, будто испуганным лимонным деревом. – Пахнет. Оно плодоносит? Сколько оно стоит?

– Ты собираешься купить? Для «Обжорки»?

Выпрямившись, Арни потрогал лиственную макушку:

– Для себя. Оно похоже на меня, правда? Мы оба космически одиноки.

– О да, – она похлопала его по спине, – артподготовка прошла вхолостую. Лучше подожди меня на улице, я должна все тут закончить. Иди, я не сбегу. Сегодня твой день.

– А завтра? – Он подозревал, что об этом зайдет речь.

– А завтра – обычный.

Ему никак не удавалось заставить себя поверить в то, что это говорит в ней не обида, а желание освободиться. От него самого, от въевшегося в память отпечатка той сцены в кафе, когда она прибежала домой, так и не поняв из телефонного разговора, что же случилось с Арни, и, ворвавшись в комнату, увидела белые, неестественно белые, показавшиеся неживыми Светкины ноги. И подумала об этой странности. До того, как поняла, что происходит…

Кате ни с кем не хотелось говорить об этом. Ей просто не удавалось представить, как можно заговорить о таком вслух. Это был только ее позор, Катя не понимала, почему Арсений твердит, будто стыдится самого себя. Ведь это она была выброшена из круга людей, достойных уважения. Среди того круговорота желаний, который так властно увлек Арсения в тот день, Катиным вообще не нашлось места.

Она была уверена, что он ни разу и не вспомнил о ней до той минуты, пока она не вошла в комнату и Арни не увидел, но ощутил затылком, плечами ее присутствие. Которое сама Катя в ту же секунду перестала чувствовать. Она растворилась в пространстве, где ее не должно было быть, и это случилось так, будто через все ее тело пропустили разряд – так ее обожгло.

«Наверное, так бывает, когда расстреливают, – подумала Катя, когда вновь научилась связывать слова. – Мгновенный ожог – и больше ничего не чувствуешь… Он не добил меня, вот что плохо. У меня все болит еще сильнее…»

Она помнила, как много ходила в первые дни. Так быстро, будто пыталась убежать от своего тела, в котором поселилась эта боль. Наступление ночи не останавливало ее, а рассвет Катя встречала уже на ногах. На ходу она пыталась разгадать, как другим людям удается отличить душевную боль от физической. Эта была единой.

Еще она пыталась приказать себе не думать и дошла до того, что начала мысленно проговаривать все вывески и рекламы. Но сумятица слов не смогла вытеснить главного, которое разрасталось в ней, как опухоль, нарывало и жгло: «Арни». Было до того страшно оставаться наедине с этим словом в квартире, которая не помнила пустоты, ведь родители разменяли свою, когда она вышла замуж, и Катя не находилась в ней одна дольше пары часов.

Интересующая их часть Вселенной вмещалась в эту комнату, настолько маленькую, что зимой даже некуда было поставить елку. Когда они в первую свою зиму, бродя по улицам, решали, что же с этим делать – на окне, что ли, нарисовать?! – то увидели прислоненные к изгороди елки, сплющенные, как цыплята табака. Было ясно, что их только выгрузили из машины, где их набилось впритык полбора, но Арни крикнул: «Смотри! Настенные елки. То, что нам надо!» Катя хохотала так, что ей стало жарко на морозе. Тогда ей были не страшны чужие взгляды.

Это потом, без Арни, ее пугала любая тень, шевелившаяся в углу, все шаги в подъезде. Она не знала, чего именно боится, в ней просто поселился страх. И Катя возвращалась домой, когда уже не оставалось сил вышагивать по городу. Если кому-то доводилось увидеть ее – не гуляющей, а бегущей среди ночи куда-то, потом обратно, – наверное, у него рождались мысли о сумасшествии. Но рассудок не желал изменять себе. Это не радовало, ведь Катя искала облегчения, а ее холодная голова не позволяла этого.

Обо всем этом она обмолвилась Арсению всего раз, когда просила не приходить. И следом раскаялась: раз болит, значит, живо. На словах Катя этого не подтверждала, ведь даже из клочка надежды Арни вполне мог сплести веревку, которая опять связала бы их вместе. Он не хотел видеть того, что отныне это будет противоестественно. А Катя знала: между ними всегда, подобно посмертной маске, будет лежать слепок того самого дня, окаменевший уже до такой степени, что ни у Арсения, ни у них вместе уже не хватит сил разбить его.

Ей неприятно было признавать, но ранило еще и то, что авторство принадлежало Светке. Самой незначительной изо всех женщин, кого Катя знала.

«Ты приравнял меня к абсолютному нулю…»

Но Катя считала недостойным так думать о человеке.

И ни с кем не говорила о Светке, только прислушивалась к тому, как то и дело просыпается желание ударить ее изо всех сил, чтобы та почувствовала хоть отголосок той боли, от которой им с Арни уже хотелось выть в голос. Деться от нее было некуда, и потому Катя уверяла: нужно освободиться друг от друга, чтобы страдание хотя бы не удваивалось. Какой же больной не ждет хоть незначительного облегчения? Лишь бы наконец продохнуть. Улыбнуться. Почему-то Арни отказывался хотя бы подумать об этом…

Уехать – это было самым простым, что могло прийти в голову. Но Катя потеряла в последнее время слишком много, чтобы лишиться еще и города, который никогда не собиралась покидать. Если только ради домика на море…

Однажды она додумалась до пластической операции… Тогда Арсений просто не узнает ее. Поищет и перестанет… Кате не жаль было пожертвовать лицом, хотя оно ей нравилось. Но все эти выходы были односторонними: любой из них освободил бы Арни, но не ее саму. То, что поселилось в ней, невозможно было удалить хирургическим путем.

Может, сосредоточенность ее поисков слишком бросалась в глаза… Или ведовство, заложенное природой в ту женщину, что оказалась рядом, было сильным настолько, что позволяло читать мысли… Так или иначе, но Лилия Сергеевна однажды заговорила с ней, будто продолжила некстати прерванный разговор.

– Ты же знаешь, – сказала директор, рассеянно оглядывая их цветущий жизнью салон, – если можно приворожить человека, то можно и наоборот.

Катя замерла, стиснув ручку новенькой лейки: «Неужели я разговаривала сама с собой?!»

Это ужаснуло ее, ведь к тому времени ее жажда лишиться разума осталась позади. Голубые глаза директора показались ей лучами, проникающими в душу. От них внутри разбегался холодок, но он был не мертвенным, а на удивление бодрящим, словно Катя глотками пила родниковую воду. И она успокоилась уже до того, как Лилия Сергеевна сказала:

– Я поняла, о чем ты думаешь. Это было несложно.

– Да? – только и смогла сказать Катя.

Они были почти одного возраста, но она почувствовала себя девчонкой, не понимающей очевидных вещей.

– Ты ведь мне не безразлична. С самой весны ты сама не своя, тебе в одиночку не справиться. – Приблизив курносое, резко сходившееся к подбородку лицо, Лилия Сергеевна тихо спросила: – Чего ты хочешь на самом деле?

– Забыть его, – вырвалось у Кати.

От незнакомого шепота, втягивающего ее в некий заговор, смысла которого она еще не понимала, у нее холодно сморщилась кожа на спине и на руках. Катя начала сглатывать слоги:

– Будто его и не было. И чтобы он тоже… С памятью друг о друге мы не выживем.

Еще несколько мучительно растянутых секунд почти прозрачные глаза наплывали на нее, вытягивая мысли, потом отпустили. Директор спросила будничным тоном:

– Его снимочек у тебя найдется? И твой тоже нужен.

Отказываясь верить, что они обсуждают это всерьез, а не разыгрывают друг друга по совершенно необъяснимым причинам, Катя растерянно пробормотала:

– Я могу принести свадебную фотографию… Вы что, действительно это можете?! Сделаете это?

– Увидишь, – только и сказала Лилия Сергеевна. – Кстати, добавь травки в ту корзинку. Какая-то она голая…

Фотографию Катя отдала утром и подумала, что в этом есть пугающая закономерность: сегодня день рождения Арни. Она собиралась подарить ему свободу, и если все получится, то всем будет только лучше. Их души станут пусты, как бумага, на которой каждый сможет написать ту историю любви, какую захочет. Держа все это в памяти, Катя и не стала отказываться от ужина с Арни. И даже дала себе слово быть как можно покладистее, чтобы каждый из них уснул сегодня с ощущением счастья. Пусть оно останется в них, когда все другое уйдет… Катя была уверена, что их настоящее расставание произойдет во сне.

Арни ждал ее, сидя на решетке низенькой ограды. Стеклянный кубик их магазина стоял в трех метрах от остановки, и здесь было людно в любое время дня. Еще и потому, что под боком был гастроном, напротив – книжный, а неподалеку – универмаг… Кате нравилось вливаться в поток и выискивать интересные лица. В некоторых было все, чтобы стать особенным. Для этого требовалось только одно: забыть лицо Арни.

Он печально заметил:

– Ты оставила хризантемы.

– О господи! – ахнула Катя. – Подожди, я…

Он цепко схватил ее за руку. Пальцы у него были такими же теплыми, как раньше. «А разве это могло измениться?» – удивилась Катя своему удивлению.

– Я не хочу отпускать тебя ни на секунду.

– Арни, перестань изображать впервые влюбленного!

– Почему – нет? Разве ты еще не поняла, что я буду влюбляться в тебя снова и снова?

Катино сердце угодило в пустоту, и на секунду она оказалась вне жизни, как бывает на качелях.

– Это только слова, – с опаской сказала она.

– Ты не поверишь ничему, что бы я ни сказал и ни сделал?

– Нет. По-моему, нет. Что может перечеркнуть тот день?

Она попыталась вытащить пальцы из его руки, но Арсений только сжал покрепче.

– Глупо даже говорить, что каждый может ошибиться…

– Мыслью, – согласилась Катя. – Она – порождение его разума, а он несовершенен. Но желание не может быть ошибочным, ведь оно идет из души.

Его пальцы так резко сжались, что Катя вскрикнула. Точно не услышав, Арсений отрывисто бросил:

– Да какая там душа! О чем ты говоришь? Душа в тот момент была черт знает где!

– Ты еще скажи, что со мной! – рассердилась Катя и наконец освободила руку.

В костяшках немного ныло, и хоть эта боль была пустячной, она выразительно подула.

– Ой! – вскрикнул он и вскочил. – Больно?

– Отстань, Арни! Не зли меня больше, чем уже разозлил.

Он потупился, как ничуть не раскаявшийся школьник.

– Я не хотел. – Перегнувшись через оградку, Арсений достал из клумбы кактусницу и похвастался: – А вот я не забыл.

– Хороший мальчик, – похвалила Катя. – Может, у тебя еще и деньги на пиццу найдутся?

– А как же! Я же тебя пригласил. За твой счет, что ли?

Она чуть улыбнулась, и Арсений, заметив это, вспомнил:

– Ну да, да, было! Но тогда же мы в бесштанных студентах ходили. Вернее, я ходил… Ты-то была девочкой обеспеченной… Что от них слышно?

– От мамы слышно об астме, от папы – о радикулите.

На самом деле их письма были полны возгласов: «Мы же предупреждали тебя!» Никто не помнил, что она и так сделала для отца больше, чем могла, оставив его фамилию – Климова. Это ему казалось естественным… Разве Арни заслуживал того, чтоб носить его имя, если у него не было таких погон?!

Катя уже пожалела, что написала им о разводе, хотя и утаила подробности, иначе в адрес Арни понеслись бы проклятия, которых Катя не могла допустить.

– Обычное дело.

Эти слова скользнули сквозь, не понятые ею, ведь в этот момент Катя вспомнила, что так и не сделала того, о чем они договаривались с Лилией Сергеевной. Не уничтожила все предметные оттиски воспоминаний о себе самой: снимки, подарки, записки.

«Свидетельство о разводе, – сообразила она. – Его тоже нужно спрятать».

Последнее слово не означало «уничтожить», хотя Катя не допускала и мысли, что ей когда-нибудь захочется извлечь этот документ. Если б Арсений не заговорил о семье – о своей, о ее, невелика разница! – Катя могла упустить такую важность, слегка оглушенная его близостью, и теперь, уже задним числом, ужаснулась тому, чего не случилось. Правда, и обратного пока не произошло, ведь архив Арсения, если таковой существовал, все еще оставался нетронутым. И как до него добраться, Катя тоже пока не представляла…

Она вспомнила: когда Арсений уходил, то выгребал что-то из письменного стола и рылся в шкафчике с фотоальбомами. Унесенное им теперь хранилось в кафе, где он жил… Когда Арни сказал, что намерен поселиться там, Катя первым делом подумала о том, что в кафе уже давно живут и Юрка со Светой. Видимо, ее взгляд, про который Арсений говорил, что его выражений – десяток, сразу изменился, потому что он выкрикнул, швырнув на пол сумку: «Да не нужна она мне, не нужна!»

Принято считать, будто в истинном горе человек не замечает ничего вокруг. Кате же казалось, что никогда еще мир не обрастал таким количеством деталей. Она схватывала взглядом любую шевельнувшуюся ветку, уже готовую выпустить зелень, но еще сдерживающую себя, каждый нервный поворот воробьиной головы, мягкое слияние облаков, которое на самом деле было обманом зрения, ведь скопления пара находились в разных плоскостях. И первая трава, обозначавшая те места, где пролегали теплотрассы, так и лезла ей в глаза, надеясь успокоить своим цветом. Прежде Катя старалась не вслушиваться в разговоры, а когда случилась беда, стала, не придавая им значения, хвататься душой за все посторонние слова, движения тел, предметов – и маленькими ярлычками навешивала им свою тоску. Иначе она просто задохнулась бы под ее тяжестью…

То же самое происходило и теперь: мир вокруг переполнился запахами – в ее магазинчике они теснились, перекрывая друг друга, смешиваясь, как в квадратном флаконе духов, которыми пользовалась неведомая великанша, любившая цветочные ароматы. Улица обдала своими: искусственными вперемешку с теплыми, сдобными, которые так любил Арни…

Он остановился:

– Хочешь снек с грибами?

Катя согласилась, хотя они вроде как шли ужинать. Снек оказался слишком горячим. Приходилось откусывать его, скалясь, чтоб не обжечь губы, и поджав язык. Вкус грибов показался Кате странным, больше напоминающим тушеную капусту, но Арсению она не стала этого говорить. Он обожал перекусывать на улицах, а она любила в нем и эту, и все другие слабости, ведь во всех несовершенствах Арни было нечто трогательное, как в ребенке, который никак не научится правильно выговаривать слова.

По сути, Арни и нельзя было назвать взрослым, ведь то, чем он занимался в жизни, обряжаясь в Зайца, было игрой и для него самого.

– Ты меня не слышишь?

– Что?

Катя с трудом сосредоточила на нем взгляд.

– В этой пиццерии запрещены спиртные напитки!

– А ты хотел выпить?

– Сегодня ведь мне все можно! Может, пойдем к нам? – Он и сам замер от своего вопроса.

Но Катя даже обрадовалась: «А как еще я смогу добраться до его тайника?»

– Котька, ты правда согласна?! – изумился он.

– Не называй меня так…

– Все! – испугался он. – Извини…

– У тебя там гости? – спросила она с опаской.

Арсений только махнул рукой:

– Да все уже разбежались, наверное. Меня же там нет.

«Уникальный эгоист», – привычно повторила Катя без малейшей укоризны и даже подумала: может, когда-то она и влюбилась в него только потому, что сам Арсений так свято верил – его невозможно не любить.

Перебежав широкий проспект, они немного постояли у «поющего фонтана», который в их городке, бедном на достопримечательности, притягивал всех, как живая жемчужина. Оба вспомнили, как два года назад были на его открытии, но не сказали об этом друг другу. Тогда в разноцветных струях переливались все оттенки ликования, оно брызгами разлеталось по площади, и все, кому в тот день хотелось праздника, впитывали его разгоряченной кожей. Катя поворачивала голову и находила губы мужа. Их обоих немного смешило, что они делают это украдкой, хотя женаты уже давно и на все имеют право. Но Арни даже дышал горячее обычного. Или это теперь ей так казалось?

Она боялась, что Арни спросит: «Помнишь?» Тогда вряд ли ей удалось бы не расплакаться. Но то ли он понял, то ли испугался за себя самого… Забежав вперед, он отступал, повернувшись к ней, и цеплялся за ее взгляд, точно только на нем и мог удержаться. Даже в сумерках у него так сияли глаза, что Кате стало не по себе, ведь теперь не он, а она шла на обман, к которому не привыкла.

Ей уже пришлось научиться засыпать без него и просыпаться, завтракать под радио и ужинать с книгой. Она узнала, как мир может превращаться в сплошные мазки красок из-за того, что идешь слишком быстро, а в глазах стоят слезы. И услышала, до чего странно звучит собственный голос в пустой квартире, когда забудешься и что-нибудь скажешь вслух. Многое Катя уже успела познать заново, но пока не представляла, как может не быть Арни и внутри нее…

– Котька, – по-старому позвал он, заметив, что Катя ушла в себя: – Ох, нет, нет! Не Котька! Язык бы мне отрезать…

– Что ты хотел спросить?

– Я? А, ну да… А давай опять нарядимся! Ну как всегда… Я – Зайцем, а ты – Кенгуру.

На этот раз она даже не попыталась смягчить голос:

– Нет! Зачем я вообще согласилась на это издевательство! – Катя и не заметила, что пошла быстрее. – У нас не было детей, а я изображала Кенгуру с раздутой сумкой.

– Никто над тобой не издевался! Ты вспомни, сколько лет этим костюмам! Мы тогда и думать не хотели ни о каких детях. А потом у нас все денег не хватало на новые… – Он внезапно переменил тему: – Кать, тебе хватает на жизнь?

Ей сразу стало смешно:

– Ты никак собрался выплачивать мне алименты? Нет уж, Арни. Денег я от тебя не взяла бы, даже если б мне действительно не хватало. Но ты не беспокойся. Я вполне достаточно получаю. – И, вспомнив про своего директора, двусмысленно добавила: – Мне повезло с работой…

– Ты уже в состоянии вот так спокойненько обсуждать со мной работу и зарплату? – с горечью спросил он.

– А что прикажешь обсуждать? Как в семье бывшего американского президента? Пятна спермы у нее на платье?

Защищаясь маленьким кактусом, он все больше сутулился.

– Я был плохим мужем?

– Самым лучшим! Ты никогда не ленился творить маленькие чудеса. Многим кажется, что это необязательно.

– Я и сейчас не прочь что-нибудь сотворить!

– Но я никогда этого не захочу.

– Никогда?

Арсений произнес это так растерянно, будто услышал впервые.

– Значит…

Не договорив, он быстро пошел прочь, выскакивая из темноты под фиолетовыми фонарями и снова исчезая.

«А фотографии?» – спохватилась Катя и крикнула:

– Арни, подожди! Не так быстро… Ты же разобьешь кактус.

Глава 3

Обернувшись на крыльце кафе, точно выложенном из чуть растопленных кусочков рафинада, он протянул руку, и его ладонь показалась Кате обжигающей.

– Ого! Да ты вся трясешься. Слушай, тебе нечего бояться!

– Я буду выглядеть идиоткой… Они ведь подумают, что я…

– Да нет, – он посмотрел мимо нее, – если они обрадуются тебе, то вовсе не потому, будто что-то такое решат.

– Арни, не подходи так близко!

– Не могу! Котька, это же для меня мука мученическая…

– Ты что, издеваешься надо мной? – Она задыхалась от гнева, который сгущался от темноты вестибюля. – Стоит тебе только заговорить об этом… И я сразу вижу ее! Эти ее ноги… Тебя с ней. Как этого можно не понимать?!

– Но Катя! – Он чуть не схватил ее за плечи, но удержался, чтоб она не почувствовала себя подавленной еще больше. – Разве никак с этим не справиться? У других ведь получа…

Арсений осекся, не договорив. Память словно выстрелила в него, так стремительно пронеслось сказанное Наташей: «Если б Катя тебя не любила, ей было бы проще забыть».

– Котька, я люблю тебя, – следом окунувшись в беспомощность, прошептал Арни, теряясь от безвыходности того лабиринта, куда сам загнал себя. – Так люблю…

Она отрывисто рассмеялась и обеими руками отвела от лица почерневшие в темноте волосы:

– Но не каждую минуту…

– Ну что ты смеешься? – Ему хотелось проорать это, но удалось только прошептать.

– Я не смеюсь. Это истерика! Теперь ты смеешься?

– Я? Разве я смеюсь?

Они цеплялись друг за друга, ведь смех сгибал их вдвое, заставляя стонать и всхлипывать. Он был совсем не тем, что в дни их юности, когда они хохотали по всякому поводу, приводя себя в то полубезумное, но прекрасное состояние, когда стоило показать пальчик… Этот смех отличался от прошлого, как зимний ветер от летнего, и Кате хотелось зажать Арни рот. Но ее останавливало опасение: вдруг он захлебнется, подавится этим проклятым смехом, если не выплеснет его из себя?

– Кто-то… – простонал он, но Катя уже и сама поняла: кто-то идет.

У нее сразу пропал вкус к веселью.

– Рема, здравствуйте, – сказала она и удивилась тому, что назвала бывшую свекровь этим домашним именем.