Дневник гардемарина

Вадим Купцов

Дневник гардемарина

Глава 1

8 февраля 1725 года

Сегодня должен был стать днем, когда моя жизнь обрела бы смысл. Когда я, сын тульского оружейника, наконец ступил бы на палубу корабля не в мечтах, а наяву. Отец, хоть и ворчал, что «море – не кузня, там железо не сковать», продал два фамильных пистолета, чтобы оплатить мне дорогу в Петербург. «Император таких, как ты, в люди выводит, – сказал он на прощание. – Служи так, чтобы я не краснел».

Я ехал сюда неделю, закутанный в тулуп, и представлял, как вхожу в стены Морской академии – той самой, что Петр Великий создал, чтобы Россия стала морской державой. Мечтал увидеть его: царя-плотника, царя-моряка, чей портрет висел у нас в мастерской. Казалось, он из тех, кто может и корабль построить, и империю перекроить, и взглядом прожечь душу. Я хотел стать частью его дела. Хотел, чтобы он когда-нибудь кивнул мне, гардемарину, как равному…

Но Петербург встретил меня не грохотом верфей и не соленым ветром с Финского залива. Город замер. По Невскому тянулись повозки с черным сукном, колокола били так, будто хоронили само небо. Люди на улицах шептались, крестились, старухи вытирали фартуками глаза. «Царь-батюшка преставился…» – услышал я у коновязи, и сердце упало, как якорь в пучину.

Стою на набережной Невы, а в руке – письмо в Академию с отцовской печатью. Ветра нет, но слезы сами текут. Что теперь будет с его флотом? С нами, кто верил в его Россию? Всю дорогу я боялся опоздать к началу учебы. Не знал, что опоздал навек – к нему.

Но, может, это и есть испытание для моряка: выстоять, когда шторм срывает паруса. Петр не увидит моего первого выхода в море, но я буду служить так, словно он смотрит с капитанского мостика. Завтра пойду в Академию. Пусть даже небо над ней теперь черное – я буду учиться. Ради него. Ради того, чтобы его дело не умерло сегодня вместе с ним.

А пока… пока пишу эти строки и смотрю, как зажигаются первые огни в окнах Зимнего. Там, наверное, уже решают, кому держать штурвал империи. Но мне важно лишь одно: не свернуть с курса, который он нам задал.

Михайло Щепочкин,

гардемарин (пока только в мечтах)

Глава 2

9 февраля 1725 года

Сегодня я впервые вошел в Морскую академию. Не знаю, как описать это чувство – будто переступил порог не просто здания, а целого мира, который Петр Алексеевич создал для таких, как я. Но вместо ожидаемого шума и суеты меня встретила тишина, тяжелая, как свинец. Коридоры были пусты, лишь эхо моих шагов отдавалось в высоких сводах.

Портрет Петра Великого висел в галерее, где обычно собирались курсанты перед занятиями. Он был затянут черным крепом, и сквозь ткань едва проглядывали его глаза – те самые, что смотрели на меня с отцовской гравюры. Я остановился перед ним, снял шапку и почувствовал, как комок подступает к горлу.

Мне повезло – сегодня в Академии был сам директор, Александр Львович Нарышкин. Еще молодой, лет тридцати, но с таким видом, будто он уже видел всё на свете. Он вышел из кабинета, застегивая камзол, и чуть не столкнулся со мной в коридоре.

– Ты кто такой? – спросил он, окидывая меня взглядом.

– Михайло Щепочкин, из Тулы, – выпалил я, едва сдерживая волнение. – Приехал учиться.

Он нахмурился, но потом вдруг улыбнулся:

– А, это ты тот самый Щепочкин, о котором писал твой отец. Мастеровой, да? Говорит, ты упросил его продать фамильные пистолеты, лишь бы сюда попасть…

Я кивнул, не зная, что сказать. Нарышкин вздохнул и пригласил меня в кабинет. Внутри было просторно, на столе – книги, карты, чертежи. Он сел за стол и жестом предложил мне присесть.

– Петр таких, как ты, ценил, – сказал он, разглядывая мое письмо. – Самородков искал. Но теперь… теперь всё иначе. Он ушел, а мы остались.

Я сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках:

– Я хочу стать гардемарином, Александр Львович. Хочу служить флоту, как он завещал.

Нарышкин посмотрел на меня долгим взглядом, будто взвешивая каждое слово:

– Учиться будешь?

– Буду, – ответил я твердо.

– Тогда завтра начнешь.

Он встал, подошел к окну и распахнул его. Ледяной ветер ворвался в комнату, закрутил бумаги на столе.

– Это он, Петр, напоминает: время не ждет.

Потом были наставники. Старший преподаватель навигации, капитан Григорьев, с лицом, обветренным балтийскими штормами, осмотрел меня с ног до головы:

– Ростом маловат, но на реях ловким быть – не великанам висеть.

А еще – француз месье Лефевр, учитель астрономии, с презрением щупавший мой тульский выговор:

– La mer не прощает невежд, мон шер. Зазубрите таблицы, или ваше место – на суше. И называйте себя впредь Михаилом, а не каким-то Михайло!

Когда стемнело, я остался один в пустом классе. На стене – карта Азовского похода, указка Петра, говорят, лежала на преподавательском столе. Прикоснулся к ней – холодная. И вдруг представил, как он здесь ходил, ругался, смеялся, ломал старые устои, как доски для корабля. Теперь его нет, но эти стены… они будто пропитаны его волей.

По дороге в казарму завернул к портрету. Отодрал уголок крепа – совсем чуть-чуть, чтобы видеть глаза. Они все так же горели.

– Выучиться успею, – прошептал я. – А вы… смотрите.

Михайло Михаил Щепочкин,

гардемарин (уже почти скоро)

Глава 3

11 февраля 1725 года

Сегодня началась моя настоящая жизнь! Учеба в Морской академии. Кажется, я не спал всю ночь – то ли от страха, то ли от восторга. В казарме, где нас поселили, пахнет смолой, дегтем и юностью. Мои новые товарищи – двадцать гардемаринов, таких же, как я, с горящими глазами и сжатыми кулаками. Среди них есть и сыновья адмиралов, и простые парни из глухих углов. Но здесь мы все равны: нас объединил Он.

Перед первым уроком мы собрались в галерее у портрета Петра. Кто-то из старших курсантов – рыжий Федор с шрамом на щеке – вынес корабельный Андреевский флаг. Мы встали на колени, положили руки на «Морской устав» и поклялись:

– Служить флоту, как служил Он. Не страшиться волн, пуль и измены. Держать курс, даже если империя забудет.

Голоса дрожали, но флаг над нами не дрогнул.

Что понравилось:

– Урок навигации у капитана Григорьева. Он расстелил карту Балтики и сказал: «Здесь нет Тулы с её кузнями. Здесь – ветер, глубина и ваша голова». Учил нас прокладывать курс, будто это поэзия. Я водил циркулем по бумаге и чувствовал, как будто касаюсь самой воды.

– Экскурсия на Адмиралтейскую верфь. После занятий нас повели туда, где рождаются корабли. Нева скована льдом, но здесь, под деревянными сводами эллингов, кипела жизнь: стучали топоры, визжали пилы, пахло смолой и свежей сосной. Мы стояли у киля нового фрегата – говорят, назовут «Святой Павел». Мастер-плотник, бородатый, как леший, хлопнул меня по плечу: «Видишь, парень? Это ребро корабля. А ты однажды будешь его капитаном». Я прикоснулся к шершавому дереву и представил, как оно запоет под ветром.

Что оказалось адски сложным:

– Месье Лефевр и его астрономия. Он тыкал указкой в звездные карты и шипел: «Où est Sirius? Где, болван, Сириус?». Я путал созвездия, а он смеялся: «Русский медведь в небесах потерялся!». Но клянусь – выучу все эти альфа-центавры, даже если придется не спать.

– Латынь. Учебник Корнелия Непота – темный лес. «Fortes fortuna adiuvat» – твержу, как молитву. Тарас, мой сосед по койке, шепчет: «Судьба помогает храбрецам, Миша. Это про нас».

Вечером, вернувшись с верфи, мы грелись у печи в казарме. Артем – сын донского казака – размахивал руками, будто рубил саблей невидимых врагов: «Я на таком фрегате до Константинополя доплыву!». Тихон, тихий паренек из Архангельска, молча чинил ремень и улыбался. А я достал из сумки щепку, отколотую от киля «Святого Павла». Теперь она будет моим талисманом.

Перед сном нацарапал на стене у койки: «Корабль начинается с ребра… и с нас». Пусть корят за порчу казенного добра – не стыжусь.

Михаил Щепочкин,

гардемарин (пока не официально)

P.S. Завтра попрошу Тихона помочь с созвездиями. Или лучше подкупить Лефевра тульским пряником? Мать в дорогу дала…

Глава 4

12 февраля 1725 года

Сегодня был урок фехтования. Если бы мне сказали, что шпага тяжелее кузнечного молота – не поверил бы. Теперь верю.

Зал для упражнений – просторный, с высокими окнами, заледеневшими от мороза. На стенах – щиты с гербами, старые алебарды, и портрет Петра, наблюдающий за нами. Учитель, месье Деверо́, еще один француз, как и Лефевр, но совсем иной. Высокий, сухой, с усами в нитку и тростью вместо шпаги. Говорит по-русски, будто режет сыр: «Мсье́, вы не на балу! Здесь учатся убивать изящно!»

Перед началом он заставил нас маршировать, как солдат, крича: «Пятка к пятке! Голова – гордо! Вы же будущие офицеры, а не деревенские медведи!» Потом раздал шпаги – настоящие, не учебные. Моя оказалась непомерно тяжелой, будто выкована из свинца.

Первый поединок. Мой противник – Артем, тот самый казачий сын. Он вертел шпагой, как тростью, и ухмылялся:

– Не робей, Мишаня! Я тебя по-доброму…

Не успел он договорить, как я рванул вперед, как учили. И тут же – удар! Его клинок хлестнул меня по запястью. Шпага выпала из руки, звякнула о пол. В зале засмеялись. Месье Деверо́ поднял трость, и смех стих.

– Мсье Щепочкин! – прошипел он. – Вы уронили не шпагу. Вы уронили честь. Поднимите. Быстро.

Я наклонился, но пальцы дрожали. Артем шепнул:

– Да ладно, браток, с кем не бывает…

Но месье услышал:

– Молчать! На войне не шепчутся. Щепочкин – повторить!

Мы сошлись снова. На этот раз я не бросался, а ждал. Артем замахнулся – я парировал, как учили. Сталь скрежетала, будто злая. Вдруг – его клинок у моего горла.

– Браво! – крикнул Деверо́. – Артем – убил. Щепочкин – умер красиво. Но в следующий раз – умрите позже.

К концу урока руки горели, спина промокла, но я уже не ронял шпагу. Даже удалось оттеснить к стене Тимона, того самого архангельского тихоню. Месье хмыкнул:

– Прогресс. Из медведя – в ежа. Колючий, но живой.

После занятий Артем похлопал меня по плечу:

– Ты чего взъерепенился? У меня брат в казаки́х стременах год падал, пока седло не почуял!

А Тихон, проходя мимо, сунул в руку кусок смолы:

– Натирай рукоять. Не скользит.

Перед сном разглядывал мозоль на ладони. Похоже на морскую ракушку.

Михаил Щепочкин

P.S. Умер красиво. Завтра оживу. И спрошу Артема, как он делает тот быстрый выпад. Или лучше попросить месье о дополнительном уроке?

Глава 5

16 февраля 1725 года

Сегодня был день, когда можно было на миг забыть о картах, звёздах и шпагах. Выходной! Мы с Артемом, Тихоном и парой других гардемаринов отправились гулять по городу, который Петр вырвал у болот и ветров.

Невская перспектива встретила нас суетой, хоть и морозной. Купцы в лисьих шапках торговали санями, мальчишки-фонарщики карабкались на столбы, а из расписных дверей трактиров валил пар, словно из корабельных трюмов. Артем, как всегда, шутил: «Глянь, Мишаня, тут и твои тульские пряники затерялись бы!»

У Зимнего дворца – ахнули разом. Не зря говорили, будто Пётр строил его, как корабль: строгие линии, высокие окна, флаг с двуглавым орлом. И вдруг – скрип полозьев, звон колокольчиков. Из ворот выехала карета, запряженная шестёркой вороных. В окне мелькнуло лицо – императрица Екатерина Алексеевна! Бледная, в чёрной вуали, но с тем же стальным взглядом, как на портретах. Мы, как ошпаренные, скинули шапки. Она кивнула едва заметно, будто благословила. Артем прошептал: «Видать, к Петру спешит…»

Потом решили перейти Неву к Петропавловской крепости. Лед казался прочным, но Тихон, моряк-северянин, наступил на сугроб – хрустнуло. «Не пойдём, – сказал он тихо. – Здесь подо льдом течения, как змеи. Утянут». Мы послушались. Стояли на берегу, смотрели на шпиль крепости, а Артем бросил в реку камень: «Эх, Петропавловка, погоди! Весной до тебя доберёмся».

На рынке у Адмиралтейства ели пирожки с вишней и мясом. Тётя-торговка, узнав, что мы из Академии, сунула в рукав лишний: «На, морячок, подкрепись!». Горячие, с дымком – точь-в-точь как у матери в Туле. Тихон вдруг признался: «У нас в Архангельске с рыбой пекут. Но эти… лучше».

К вечеру забрели в Летний сад. Фонтаны молчали, закованные в ледяные панцири, зато статуи – Венеры, Аполлоны – стояли, как часовые. Артем пошутил: «Им, поди, холоднее нашего!» А я подумал: как же Петр сумел всё это создать? Будто взял топор, да и вырубил красоту из северной тьмы.

Возвращались в сумерках. Город зажигал огни – тусклые, но упрямые. В окнах Меншикова дворца горели свечи, на верфях стучали молотки (неужели и в ночь работают?), а над Невой вставала луна, словно корабельный фонарь.

Петербург – он как наша шпага. Холодный, резкий, неприступный. Но если приглядеться – в его линиях есть упрямая воля. Петр не просто город построил – он бросил вызов самой природе. И мы, его гардемарины, теперь часть этого вызова. Пусть Нева не пустила нас сегодня – весной мы пройдём. Пусть французы смеются – мы выучим их языки. А императрица… Думаю, она знает: мы не подведём.

Михаил Щепочкин

P.S. Артем украдкой взял камушек с дороги императрицыной кареты. Говорит: «На счастье». А я припрятал крошку от пирожка – пусть напоминает, что даже в чужом городе есть кусочек дома.

Глава 6

19 февраля 1725 года

Сегодня случилось то, о чём мы будем говорить ещё долго. В Академию ворвался шторм – Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, фаворит нашей императрицы, как шепчутся в народе. И с ним – наш директор, Александр Львович, бледный, но собранный.

Смотр начался внезапно. Мы строили шеренгу в зале, когда дверь распахнулась, и в комнату вошёл Меншиков. Всё в нём било через край: алый кафтан с золотыми петлицами, сапоги со шпорами, громкий голос, будто привыкший командовать над грохотом пушек. За ним, как тень, – Нарышкин, с лицом учёного, попавшего на поле боя.

– Господа гардемарины! – прогремел Меншиков, и мы вытянулись в струнку. – Император наш, Пётр вас не увидит. Но я вижу. И спрошу за него: готовы ли вы стать теми, кто поддержит российский флот и не даст ему обратиться в пепел?

Тишина. Потом кто-то крикнул: «Готовы!», и зал взорвался голосами. Меншиков усмехнулся, будто проверяя искренность, и прошёлся вдоль строя. Его глаза, острые, как штыки, выхватывали каждого.

И вот он передо мной. Остановился. Запах дорогого табака, пудры и стали. Взгляд в упор.

– Ты чего тут торчишь, а? – спросил он, и я почувствовал, как под камзолом проступает холодный пот. – Кузнецом бы в Туле сидел, подковы ковал. А ты… гардемарин?

Сердце колотилось, но ответ вырвался сам:

– Ваша светлость, мой отец ковал оружие для армии Петра. Теперь моя очередь ковать победы для его флота!

Меншиков хмыкнул, будто услышал заезженную шутку, но уголки глаз дрогнули.

– Куй, куй, Щепочкин. Посмотрим, что выкуешь.

Он двинулся дальше, задавая вопросы другим. Одного спросил: «Сколько узлов выдерживает трос?», другого: «Как отличить шведский флаг от голландского в тумане?». Ответы оценивал короткими «ладно» или «учись».

В конце, когда мы уже думали, что всё позади, он снова подошёл ко мне.

– Держи, – он протянул книгу в кожаном переплёте. – Пётр Алексеевич сам правил этот Устав. Читай. И если что… – он наклонился так близко, что я разглядел седую щетину на щеке, – …не роняй шпагу. Он этого не любил.

Книга оказалась тяжелее железа. На титуле – «Морской устав» и пометки на полях: резкие, угловатые буквы, как рубцы. Одна фраза подчёркнута: Флот строится не кораблями, а людьми».

После ухода Меншикова нас обступили товарищи. Артем толкнул в бок:

– Щепочкин, да Светлейший тебе в душу глянул! Теперь жди – или в адъютанты возьмёт, или на гауптвахту!

Тихон же молча потрогал переплёт, будто надеясь через кожу почувствовать руку Петра.

Вечер, сижу в казарме, листаю Устав. На полях – цифры, схемы, гневные «нет!» и «переделать!». Кажется, слышу, как он спорит с Меншиковым, чертит карты, ругает корабелов… Завтра начну переписывать эти заметки в свою тетрадь. Пусть станут моим Евангелием.

Михаил Щепочкин

P.S. Артем говорит, что Меншиков подарил мне Устав, потому что сам читать не умеет. Врёт, наверное. Но если и так… тем честь выше.

Глава 7

23 февраля 1725 года

Вчера в казарме случилось то, чего я не забуду. Не драка – нет. Сегодня я вспомнил, что значит держать в руках не только перо, но и кузнечный молот.

Спор начался из-за Устава. Я сидел на своей койке, переписывая пометки Петра из подаренного Меншиковым экземпляра. Иван Долгорукий, тот самый, что хвастался связями при дворе, швырнул на стол кружку с квасом:

– Опять в этой книжке копаешься? Зря Светлейший тебе её дал. Скоро весь этот флот на дрова пустят.

Тихон, чинивший парусиновый ранец, поднял голову:

– Не гони, Иван. Без флота мы как без рук…

– Руки? – Долгорукий фыркнул. – Да у меня отец в Сенате сидит. Он говорит, после Петра всё прахом пойдёт. И корабли ваши – игрушки для нищих!

Я не выдержал. Закрыл Устав и встал, сжав кулаки так, будто снова держал молот у наковальни:

– Ты сам-то зачем здесь? Чтоб папеньке сапоги лизать?

Иван покраснел. Он ненавидел, когда напоминали о его отце.

– А ты зачем, Щепочкин? Чтоб сдохнуть где-нибудь у шведских берегов?

Драка вспыхнула мгновенно. Иван рванулся ко мне, выхватывая Устав. Листы хрустнули в его руке. Что-то во мне щёлкнуло – словно угли в горне раздули меха. Я не стал бить наугад, как он. В кузне учишься чувствовать вес и расстояние. Отшатнулся, пропустил его кулак мимо виска, а затем вложил в удар всю силу, что ковала железо. Попал ему в бок, точно под ребро – так, как когда-то выбивал клинья из раскалённой заготовки. Иван ахнул и выпустил Устав.

Но он был не из тех, кто сдаётся. Рванул меня за воротник, пытаясь повалить. В кузне я держал на плечах мешки с углём – ноги сами врослись в пол. А потом – приём, которому научился у старых мастеров: резко наклонился, подставил бедро, и Иван, потеряв равновесие, грохнулся на койку Артема. Вещи посыпались на пол.

Капитан Григорьев вошёл как буря. Его бас перекрыл грохот:

– На корабле за драку – в трюм на хлеб и воду! Здесь – хуже будет!

Он схватил нас за воротники и выволок в коридор. Иван вытирал кровь с губы, я – разбитую кисть. В кабинете Григорьев сел, положил на стол линек – верёвку с узлами, которой на флоте наказывали провинившихся.

– Объясняйте.

Иван выпалил первым:

– Щепочкин полез драться из-за книжонки!

– Лжешь! – перебил я. – Он назвал флот Петра мусором!

Григорьев ударил кулаком по столу. Молчание. Потом спросил тихо:

– Долгорукий, ты что, в Академии ради папиной прихоти?

– Я…

– Молчать! – капитан встал. – Вы оба позорите мундир. Драка – для базара. Вы – будущие офицеры.

Он прошелся по комнате, потом вынес приговор:

– Ночной караул. Вместе. У Адмиралтейства. Неделю. И чтобы ни звука!

Стояли сегодня первую ночь. Мороз, звёзды, да ветер с Финского залива. Иван молчал три часа. Потом вдруг сказал:

– Ты… в кузне работал, да?

– Да.

– Потому и лупишь, как кузнечный пресс…

– Не лезь – не получишь.

До рассвета мы не разговаривали. Но когда сменили караул, Иван кивнул:

– Устава твоего я больше трогать не буду.

Михаил Щепочкин

P.S. Григорьев, кажется, понял, что я не просто так лупил Ивана. Сказал на прощание: «В следующий раз – бей точнее. В морском бою милосердие – роскошь».

Глава 8

28 февраля 1725 года

Свеча догорала, отбрасывая дрожащие тени на страницы Морского устава. Я водил пером по пометкам Петра, когда заметил странные символы: цифры, будто выведенные по линейке, буквы «Г.С.» и схематичный якорь, перечёркнутый шпагой. А ниже – фраза:

«Ищи там, где Нева хранит тень Гангутского слона».

– Тихон, проснись! – толкнул я соседа, едва сдерживая волнение. – Это шифр…

Он, моргнув, уставился на записи:

– Архангельские артели так лес считали… Цифры – буквы.

Артем, услышав шёпот, подкрался с краюхой хлеба:

– Гангутский слон? Может быть это «Элефант», шведский прам! Наш «дедушка» (так он зовёт Петра) взял его в плен в 14-м, а потом сжёг. Говорят, обгоревший остов до сих пор на мели у Котлина…

Тихон, дрожащим пальцем водя по цифрам, вывел координаты:

– 60°00′ с.ш., 29°44′ в.д. Где это?

Артем свистнул:

– Клад, Мишаня! Светлейший наверно не знал о нем когда тебе Устав отдал!

За окном завыл ветер, а в коридоре скрипнула дверь. Мы притихли. Чьи-то шаги замерли у нашей казармы.

– Надо свериться с картой в кабинете Григорьева, – прошептал я.

– Ночью? Да нас вздёрнут на рее! – зашипел Артем, но уже натягивал штаны.

Мы прокрались по темным коридорам Академии на ощупь, я поддел замок гвоздём (спасибо, отец, научил). Кабинет капитана Григорьева встретил нас запахом воска, кожи и старых книг. Тихон рыскал по полкам, а Артем стоял на шухере, прислушиваясь к тишине.

– Вот! – Тихон развернул карту Балтики, придавив её ножнами. – Координаты ведут… в Кронштадт! На Котлин! Там форты строят.

Внезапно Артем присвистнул:

– Идут! Двое…

Мы замерли. За дверью послышался приглушённый голос:

– …проверить кабинет. Маркиз приказал…

Тихон задул свечу. В темноте я услышал, как Артем снял со стены абордажный топор. Сердце колотилось, как якорная цепь в шторм.

– В окно! – прошипел я, распахивая раму. Ледяной ветер хлестнул по лицам.

– Ты спятил? Тут два этажа! – Тихон вцепился в мой рукав.

– Внизу сугроб… – Артем уже перелезал через подоконник. – Лети, как на сено!

Мы прыгнули. Снег принял нас мягко, но страх сковал хуже мороза. Выбежав за ворота, обернулись: в окне кабинета мелькнул огонёк фонаря.

Утром, очищая мундир от грязного снега, я поймал взгляд Григорьева. Он молча прошёл мимо, но в его глазах читалось: «Знаю, где вы были».

Михаил Щепочкин

P.S. Артем клянётся, что слышал в темноте французскую брань. Тихон твердит: «Нас поймают, выпорют и выгонят». А я… я спрятал Устав получше.

Глава 9

8 марта 1725 года

Несколько дней назад в Академии появился новый учитель, месье Ришелье – потомок того самого кардинала, с лицом, будто высеченным из мрамора, и взглядом, пронизывающим насквозь. Новый преподаватель морской боевой тактики вошёл в класс опираясь на трость с набалдашником в виде лилии и бросил:

– Господа, война – это шахматы! А вы пока даже не пешки.

С первых минут он придирался ко всем, но особенно – ко мне.

– Мсье Щепочкин! – трость щёлкнула по карте Балтики. – Как бы вы атаковали эскадру у скал Гангута?

Я начал объяснять, но он перебил:

– Слишком прямолинейно! Петр Алексеевич побеждал хитростью, а не грубой силой. Вы вообще читали Морской устав?

Его вопросы были капканами. Когда я ошибся в расчётах скорости ветра, он усмехнулся:

– Ваша Тула славится оружейниками, но моряков там не куют. Мне жаль юноша.

После уроков ко мне подошёл Иван Долгорукий. Неожиданно – мы всё ещё как кошка с собакой.

– Щепочкин, я видел Ришелье на прошлой неделе на Троицкой площади. Он разговаривал с каким-то типом в плаще… – Иван понизил голос. – Слышал, как он сказал: «Устав – ключ. Найдите его».

– Ты уверен? – спросил я, стараясь не выдать волнения.

– Да я по-французски не хуже них щебетать умею! Два года во Франции проучился. – Иван нахмурился. – Ещё говорил что-то про «остров» и «срок до ледохода».

Мы замолчали, услышав шаги в коридоре. Ришелье прошел мимо, бросив нам ледяной взгляд.

Вечером я перелистывал Устав, пытаясь понять, что в нём ищут. На странице о сигналах флота заметил странные пометки: буквы «К.Л.П.» и цифры, которых раньше не замечал. Может, это новая загадка?

Михаил Щепочкин