Журнал «Юность» №01/2025

Журнал «Юность» № 01/2025

© С. Красаускас. 1962 г.

Поэзия

Кира Грозная

Поэт, прозаик, редактор, издатель, журналист. Окончила РГПУ имени А. И. Герцена по специальности «психолог», кандидат психологических наук. Печаталась в журналах «Юность», «Дружба народов», «Звезда», «Нева», «Аврора», «Урал», «Новая юность», «Зинзивер», «Перископ» и др. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Союза журналистов Санкт-Петербурга и ЛО. Автор шести изданных книг. Лауреат литературной премии имени Н. В. Гоголя в номинации «Шинель» (2018), премии правительства Санкт-Петербурга в области журналистики в номинации «Лучшие публикации в городских печатных СМИ» (2019), фестиваля авторской песни «Покровский собор» в номинации «Поэзия» (2024). Финалист Всероссийской премии искусств «Созидающий мир» («Проза», 2020) и Всероссийской литературной премии имени А. И. Левитова («Проза. Мастера», 2022). Живет в Санкт-Петербурге.

МЕЖДУ ПЕТЕРБУРГОМ И МОСКВОЙ* * *Едва успев на поезд свой ночной —Транзитный, непрестижный, запыленный, —Я возвращалась из Москвы домойВ коробочке купейного вагона.В оконное дрожащее стеклоГлаза неспящих пялились устало.Пространство растекалось тяжелоВокруг несущегося в ночь состава.Так гулко, продираясь сквозь туман,Мчал поезд через пустоши и степи,Что волновался предок мой, цыган,Стуча мне в сердце, как Клааса пепел.В поездках жить – не по теченью плыть,Но иногда на долгом перегонеТы вдруг перестаешь собою быть:Никто, нигде… лишь ночь – и ты в вагоне.В который раз, спасая и губя,Москва не отпускала от себя.Лежала тихо я – меня качало,Как на пруду оторванный листокКачает равнодушный ветерок,Которому нет дела до финала.* * *День за окном. В тревожном полуснеПокачиваюсь, но не на волне,Не в узком яле с бортиком овальным, —В купе, на нижней полке откидной,Где Муза вьется мухой надо мной.Соседи спят, стишки резвятся, аНелепый поезд Петербург – Москва —Дневной, обычный, почему-то спальный —Везет меня, но не на острова,До них потом лететь еще дня два.Выглядываю в щелку между штор(Соседи спят – темно, закрыт обзорОкрестности глухой провинциальной)И вижу непарадный, но живойМир между Петербургом и Москвой.Я от зимы, как от тюрьмы бегу,Для моря рифмы-силы берегу,Но заоконный вид неидеальныйИ этот промежуточный итогВажны не меньше, вот в чем суть дорог.Мир повидать – не поле перейти:Все, что увидишь на своем пути,В нескорый поезд к станции финальнойС собой возьмешь, едва вкатив в вагон.И тихо мимо поползет перрон.* * *Лето, Москва, одиночество. ТридцатьГрадусов, сонная лень.В мареве душном здесь негде укрыться,Желт и безжалостен день.От Поварской до Арбата прогулки,Видимо, стали нужны,Если в груди отзывается гулкимЗвоном твоей тишиныКаждый мой шорох и вздох, губ движенье.– Может, и я здесь нужна? —Спросишь с надеждой и ждешь – дуновенья,Вздоха… Молчит тишина.Что, ж, промолчи, а я выпью твой холодВместе с тоскою своей,Дымных надежд и возможностей город,Рай, барахолка, музей.Лучше молчи, я ведь тоже не знаюИ не гадаю, что там,Лишь без раздумий в поток твой бросаюсь.Лето, Москва, духота.Время меня упекло в оболочку,Что герметично тонка.Как никогда, я теперь – одиночка,Ты – мой сигнал маяка.Как никогда, я сильна и двужильна,Хоть и слаба моя плоть.Смотришь, прищурясь: не слишком ли жирно —Просто перемолоть?Знаю, еще полюблю и твой холод,Что после лета придет…Лето, Москва, одиночество. СорокДевять мне стукнет вот-вот.* * *Меня поставили на паузу,Когда октябрь пришел в Москву,И с той минуты я живу,Забыв Арбат и парк у Яузы,И небоскребы, и проезды,И закоулки, и подъезды,Куда скользили светотени,Дразнясь, с витиеватой улицы,Когда я провожала день иС недоумением петербуржцаОтыскивала дно столичное,В довольстве сытом – грусть болотную,В широких арках – подворотни,В помпезно-праздничном – обычное.И вот теперь живу в кармане я,Неделя за неделей тянется, —Хорошее напоминаниеО том, что в никуда и канет все:В больничный тихий коридор,Что розов, вымыт и нестрашен,В нестыдный личный разговорС интерном-парнем, чуть постарше,Возможно, сына моего,Во врачеванье-колдовство,В покой приемного покоя,В реанимационный ад —Единственный портал назад,В блаженный сон, и все такое.В Москве богатство с красотой,Рука в руке, по паркам бродят,Так только осени златойДоступно выглядеть в природе,И так лирично напеватьО том, что пауза закончитсяНа этот раз, и наплевать,Когда Творца мелок источится, —Нам ни к чему об этом знать,Нам в этой паузе комфортно,И гармонично, и курортно,Жаль, начинаю забыватьСпонтанный наш пикник у Яузы, —Меня поставили на паузу…БАЛЛАДА О БУМЕРЕПосреди Москвы в жаркий день в авто-яндекс-прокатеНе нашлось машины попроще, а ехать надо.Я в аренду взяла Черный Бумер. «Не лучше ли на самокате, —Ныл мой разум, – ты вспомни Хонду, привезенную из Канады…»Нет уж, дудки, – сгинь, призрак прошлого! Виртуальный Сим-Cим, откройся!Не разверзся асфальт, гром не грянул, никто не умер,Когда я, на раз-два разобравшись с переключателем и коробкой,Увела с Тверского бульвара пригревшийся Черный Бумер.Что ж, теперь расскажи, моя Хондочка, – как тебе на том свете?Смотришь ли на меня с небес необъятной Северной Свалки?Ты скорее меня бы представила в кабриолете,В коробчонке, в набитом болтами ведре, в катафалке,Чем в таком вот – непоцарапанном – чуде рассекающей по планете,по Москве, где от жара – марево, как в Каире,Где я скрылась в гостеприимной чужой квартиреОт чугунных проблем, что другую бы раздавили…Но сегодня я, переполненная участьемИ заботой строгих своих, и посторонних даже,Оторвавшись от всех, в арендованном VIP-экипажеОткрываю дороги Москвы – разве это не счастье?Так давай, мсье Мустанг, догоняй улепетывающее лето,Разметавшее планы, а мне подари надежду,Что назад не летит бумеранг – в проводах запутался где-то,Что закончится сон и что скоро будет, как прежде…Но «как прежде» не будет. Ничему нет обратного хода.Не о том ли урчал мотор полукровки-Пегаса?Десять лет назад я разбила вдребезги свою Хонду.А сейчас – арендую Бумер для клиентов премиум-класса.* * *В Москве водятся свои призраки, а ты думала – только в Питере,на Петроградской, в доме, отмеченном литерой,в сером особнячке, фасад которого вытерлакожаной курткой, прижатая к стенке разлюбленным мальчиком,тысячу лет назад уже ставшим призракомместа и времени, ауры и настроениягорода, где обитают твои привидения.Но теперь есть и в Москве у тебя свои призраки,а у них – крючки и приманки, почти как у питерских:помеченная крестиком плитка на станции Киевская —чтоб ты застряла здесь, напиталась местом и временем,кабачок, из которого не уйти, хоть он и закрывается,старый ржавый фонарь, что к полуночи загорается,проступившие в чашке кофейной символы твоего имени.А старик, хозяин питейного заведения,рад, похоже, и сам побеседовать с привидением:заперев за другими калитку, вина подливает, расспрашивает,подпирает дубленую щеку, смолкает, уставившись в прошлое —в мрак двора, где уснули покрытые плесенью семидесятые,где белеет беседка и тлеют кусты диковатые,от луны и от фонарной подсветки потусторонние, синие.ПЕТЕРБУРЖЕНКА – МОСКВЕНе ждала, не гадала, а здравствуйте:Словно тонкая кружевная вязь,Между нами сплелась загадочнаяНеобъяснимая связь,Родилась из жаркого марева,Натянулась струной, но не лопнула в дождь, —Ты все видишь, призрак нежданный мой,Раз улыбку-радугу шлешь.Не впитала твой дух с рождения,Не скучала и не болела тобой,Да и ты мое появлениеПринимаешь, как мегаполис чужойПринимает пришлого – нехотя-снисходительно,Не спешишь обнять, исследуешь не спеша, —Но вдруг стало все в тебе удивительно:Мне открылась твоя душа.Здесь лежит мне неведомая территория,Твои тяжбы-склоки – история не моя,Но отныне ты – моя акватория,Оберег в чехольчике и маяк,И, пока горяч привокзальный кофе, сладок сон в гранд-экспрессеИ Арбату к лицу нежнейшая акварель,Пусть сквозь толщу нестройных бульварных песенПрорывается твоя изумительная свирель.Лето-осень 2022 года

Дмитрий Данилов

Родился в 1969 году. Московский прозаик, поэт, драматург. Лауреат премии «Ясная Поляна» (2022, за роман «Саша, привет!»), премии Андрея Белого (2019, за драматургию), премии «Золотая маска» в номинации «Лучшая работа драматурга» (2018, за пьесу «Человек из Подольска»).

ЛОТ ОГЛЯДЫВАЕТСЯЛот и жена егоБредут подальшеОт СодомаСказано ЛотуНе оглядывайсяНе смотриНа проклятый городНо ему трудноОн то и делоДелает движение головойИ жена ЛотаГоворит ЛотуНет! Не оборачивайся! Нельзя!Сказали ведь тебеНу ладно, говорит ЛотИ они идут, идутИ Лот не оборачиваетсяНо ему все время хочетсяОбернутьсяЖене его трудно идтиОна тяжело дышитПыхтитОна такая, как бы сказатьЛишенная привлекательностиА Лот думаетХороший ведь городХороший ведь был городХорошо в нем жилиУдобно так, хорошо, комфортноВсе услуги былиК нашим услугамВсе нормально работалоХорошо все было, удобноВ нашем родном СодомеНе хочется уходитьЛот делаетДвижение головойИ жена его страшно оретНет, нет! Нельзя! Не оборачивайся!И они бредут дальшеПо этой страшной пустынеБредут, бредутИ Лот все-таки оборачиваетсяИ смотрит на городНа сияющие небоскребыПолные ясного светаНа эстакадыНа потоки машинНа мчащиеся сверкающиеПоездаНа уютные районыТихого центраНа новостройки делового кварталаНа новые огромные домаСпальных районовВсе это такое красивоеСветлоеТак жаль все это покидатьРеклама бежитС крыши на крышуСамолет заходит на посадкуИ красивый закатИ гаснущее небоИ миллионы огнейИ жена Лота говорит, бормочетНу, это, эх, э…Лот смотрит на женуИ жена еще хочет сказатьЧто-тоХрипит, пытается сказать что-тоИ медленно застываетОна медленно застываетСтановится неподвижнойТвердойИ превращаетсяВ соляной столбА Лот подходитТрогает ееТычет рукойВ ее твердостьСмотрит еще некоторое времяНа сверкающий, сияющий СодомНа то, как светлая электричкаОстанавливается на станцииСтоит некоторое времяПотом продолжает движениеИ исчезает в туннелеЛот тяжело вздыхаетИ идет дальшеТуда, по пустынеЕму еще долго идтиЛот идет по пустынеА за его спинойСияет огнямиКрасивый, прекрасный городСлавный, прекраснейший городЛучший город ЗемлиЛучший город ЗемлиЛучший город Земли.2024АДАМЯ помнюПочему-то я помнюКак Адам был в раюЯ помнюКак Адам был в раюКак ему было легкоНе как намКак ему было легкоСвободноКак он нарекал именаДавал названияЖивым тварямИ мертвым предметамТоже живымЭто было легко, интересноРай сиял тихим светомИ было нормальноЭто было нормальноЖивотные ластилисьПодходили к рукеРеки спокойно теклиБез водоворотов и омутовНе было наводнений, цунамиНе было печали и воздыханияНе было болезней и смертиНе было злаАдаму было легко, интересноИнтересно жить, познаватьНарекать именаМатерия былаЛегкой, податливойВсе вещи сами все делалиКак было нужно АдамуНе надо было ничего преодолеватьАдам не запутывалсяРукой в рукавеНе скакал на одной ногеПытаясь попасть другой ногойВ штанинуШнурки у него не развязывалисьНе было у него шнурковШтанин, рукавовНе мучился он со всем этимЕды – сколько нужноСколько нужно – всего остальногоКак при коммунизмеНо не так, не такВсе хорошо было, нормальноА потом пересталоСтало плохоЭто другая историяЭто уже другая, нашаИсторияПочему я помню все этоПочему же я помню все этоЭто блаженное состояниеЭту божественную беззаботностьЭто вот, когда все естьИ ничего не нужноКогда ты легок, чист, светелИ нарекаешь именаВсем вещамПочему я все это помнюЭто очень странноДавно ведь все это былоОчень давноА вот, вотПочему, когда что-то роняюКогда проливаю вино из стаканаКогда забываю кошелек и ключиКогда спотыкаюсь и падаюПочему каждый разВспоминаю АдамаИ говорю внутри себяЗачем же ты такТак-то оно все и ничегоМожно со всем этим житьПривык ужеНо почему же я помню все этоВсе это Адамово житиеКак легко ему было и славноКак он двигался легко и свободноКак у него ничего никогдаНе болелоКак вокруг его головыТонкое свечение мерцалоКак ему было легко, хорошоБеззаботно, безболезненно, смелоКак ему было в кайфЗачем я все это помнюХрен его знаетПочему-то помнюИ все время висит в головеЭтот вечный вопросПочемуПотомуПомниЖиви и помниИ мучайсяЭтим воспоминаниемПусть колом стоитУ тебя в головеЭтот вечный вопросПочемуИ нет на него ответаНо с этим можно житьВот и живиИ не задавай вопросаЗачем, почемуПросто такВсе это просто такТакая играЕсли хочешьЖиви с этимТебе же не так уж и плохоЖитьДругим значительно хужеВот и ладноДовольствуйся этимА что будет дальшеПосмотримПоживешь – увидишьГоворит ГосподьИ становится как-то спокойноНе то чтобы хорошоНо спокойноПусть так все и будетНу раз уж все такРаз ничего нельзя сделатьСпокойно, говорит ГосподьСпокойно, не парься так сильноНе так уж все плохоПравда ведь?И, кажется, улыбаетсяИ Адам неожиданноТоже улыбаетсяНеподвижной холодноватойВечной улыбкойИ мне на некоторое времяСтановитсяДействительно хорошо.2024

Проза

Игорь Малышев

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

Тяжело в театре без шокера

То, что Ившин был сволочью, каких поискать, знал каждый в театре.

– Сначала искусство, потом все остальное.

Жизнь – гумус, на котором произрастает искусство, – повторял он регулярно.

У него, к слову, не видел один глаз. Когда-то в юности он играл в ТЮЗе, над сценой взорвался фонарь, а юный Ившин имел несчастье посмотреть вверх… Актер с бельмом вместо глаза – не самая востребованная в искусстве фигура, и он переквалифицировался в режиссера. При этом очень любил на новогодних представлениях играть пиратов, а однажды даже снялся в роли Кутузова в историческом документальном сериале.

Премьера «Юрьева дня». У Терского и Алчевой сцена затяжной семейной ссоры. С битьем стаканов, рукоприкладством, прощаниями, прощением. «Юрьев день» – комедия, но сложная, по сути, трагикомическая. Терский и Алчева и в действительности, не по роли, муж и жена. Накануне они поссорились, на спектакль пришли выхолощенными и высушенными до состояния половых тряпок, неделю пролежавших на горячей батарее.

– …Юрий Григорьевич, я вам реально готова в рожу вцепиться.

– Я к вашим услугам. Только не забудьте, завтра совещание у зам. главы правления банка. Он не оценит кровавые полосы на моем лице. И вы можете остаться без обещанной собольей шубы на Новый год…

Ха-ха, хо-хо. Но нерва нет ни малейшего. Полное равнодушие и усталость друг от друга.

Ившин бесится.

В глубине сцены открытое окно, оттуда доносятся звуки города, смех, невнятный говор прохожих.

Ившин вспоминает, что у Терского аллергия на тополиный пух.

Я и сам присутствовал при той сцене, когда мы об этом узнали.

Договорились попить пива в кафе «Под зонтиками». Пришли. Видим Терского с распухшим, практически до величины банана, носом и красными кроличьими глазами.

– Что с тобой?

– Раньше бы сказали – «сенная лихорадка». Теперь – аллергия на цветение растений, – говорит он и обводит вокруг себя руками.

Всюду летают огромные хлопья. Начало июня – цветет тополь.

Мы берем пиво, пьем, стараемся не улыбаться, глядя на распухшее, ставшее похожим на верхний шар снеговика с бананом вместо носа, лицо Терского. Хорошо проводим время, шутим, немного издеваемся друг над другом и общими знакомыми. Терский, обычно душа любой компании, и тут стремится выйти на ведущие роли, но слезы и безбожно гундосый голос стреноживают его порыв. Терский раздражен, Терский закипает.

И тут из динамиков, висящих над нашими головами, раздается бодрое: «Тополиный пух, жара, июль…»

Терский не выдерживает, бьет с размаху кружкой о стол, так что расплескивается пиво.

– И песни-то какие-то паскудные!

Встает и уходит.

Мы больше не в силах сдерживаться, хохочем ему вслед…

Ившин проходит за сцену, включает на мобильнике «Тополиный пух» «Иванушек». Вроде как часть городского шума.

Терский узнает песню, даже проявляет подобие интереса, но реагирует вяло.

Ившин знает, что воздействовать надо именно на Терского, он здесь генератор эмоций, он обвиняет свою сценическую жену в неверности. По сценарию он носитель взрывчатого вещества.

Ившин – максималист. Для него лучше оглушительный провал, чем «никакой» спектакль. «О, если б ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тепел, то изблюю тебя из уст моих, – не раз орал он на репетициях. – Вы читали Библию, дегенераты?»

Ившин не приемлет «теплого».

– Из-за чего ссорились вчера Терский и Алчева? – бросается Ившин к гардеробщице Зинаиде – нервному центру и концентратору сплетен нашего театра.

– Так, Герман Давидович, Терский думает, что у Алчевой роман со Скопцовым.

– А у них и вправду роман?

На Ившина страшно смотреть.

– Герман Давидович, только я вам ничего не говорила… – умоляет Зинаида, и ее знойно-хнойные волосы колышутся от страха, будто змеи медузы Горгоны.

– Говори, убью! – Даже незрячий глаз режиссера мечет молнии.

Ившин достает из кармана шокер и трещит разрядом перед лицом гардеробщицы.

– Там сложно все, – взвизгивает Зинаида, закрывая глаза и отворачиваясь от голубой змейки перед глазами.

– Но не без причины подозревает?

– Не без причины.

Ившин бросает несчастную гардеробщицу, бежит к охраннику Коле, сидящему возле «рамки» при входе.

Коле шестьдесят, Коля большой и вечно усталый, но Ившину с его кавказским темпераментом удается его взбодрить.

– Быстро в такси и Скопцова мне сюда!

– Я не знаю его адреса, – оправдывается Коля.

Герман Давидович трещит перед ним шокером.

– Хорошо, сейчас узнаю.

Коля звонит костюмеру Насте, которая тайно, хотя об этой тайне знает весь театр, вздыхает по Скопцову.

– Десять минут у тебя, иначе пойдешь стройку охранять! – кричит ему вслед Ившин.

Антракт вместо пятнадцати минут длится полчаса. Наконец Скопцова привозят, и спектакль продолжается.

Во втором акте продолжается сцена ссоры Терского с Алчевой. Продолжается так же вяло, как и начиналась.

Возможно, это самая долгая и скучная сцена семейного скандала в истории мирового театра.

Терский и Алчева вяло пикируются. А в это время Ившин вытаскивает за сцену Скопцова. Тот не понимает, в чем дело. Его прическа, только вчера из барбершопа, взлохмачена. Ившин чуть не пинками загоняет его в пространство меж кирпичной стеной и задником.

– Говори… Нет, пой: «Я люблю вас, Ольга».

Алчеву зовут Ольга.

– Я плохо пою, – сдавленным шепотом отнекивается Скопцов.

– Убью, гад! – может быть, даже излишне громко шепчет Ившин. – Пой!

Скопцов слышит голос Алчевой и начинает догадываться, в чем дело.

– Не буду. Я не в голосе, – протестует он.

– Уволю с волчьим билетом, бездарь, – шипит коброй Ившин.

– Увольняйте, – после паузы решительно заявляет Скопцов.

Ившин бьет его шокером.

– Пой, сволота!

Шокер совсем слабый, актер быстро приходит в себя, видит перед переносицей змейку разряда и слышит угрожающий треск.

– Я люблю вас, Ольга, – робко начинает он.

– Громче.

Скопцов подчиняется. Голос его все яснее выделяется на фоне городского шума. Терский узнает певца.

– Я люблю вас, Ольга!..

– Прочувствованно! – шипит над ухом Скопцова Герман Давидович. – Уволю за профнепригодность.

– Гад вы, Герман Давидович, – шепчет в ответ Скопцов и поет: – Я люблю вас, Ольга!

Терского будто током ударило. Он поворачивается к Алчевой, кидает в окно стакан, с грохотом переворачивает стол, на котором тот стоял.

Комедия исчезает, остается чистая трагедия и драма.

Алчева падает в кресло, кричит в ответ, хватается за виски, роняет голову на подлокотник.

Терский опускается рядом на колени, берет супругу за руку, шепчет утешительные слова, вызывает скорую, снова берет за руку…

На следующий день Алчева является на репетицию, и на ее предплечье темнеют синяки – отпечатки пальцев Терского.

– У вас, кажется, завтра «Бесприданница»? – спрашивает Ившин, кивая на темные пятна. – Загримируйте, сделайте милость.

Потом мы пили с ним коньяк, он смотрел в небо, широко открывающееся в огромных окнах его кабинета главного режиссера.

– Жаль, он не убил ее сразу после спектакля, а лучше прямо на сцене, – с сожалением говорил Ившин. – Они даже не подали на развод.

– Жизнь – всего лишь гумус для искусства. Сдохнет все, искусство вечно.

Изгнание богов зимы

Однажды летним полднем я уснул возле улья, стоявшего на задворках бабушкиного огорода. Я любил спать там. Запахи меда и воска, доносящиеся от разогретого июльским солнцем улья, жужжание трудолюбивых насекомых, казавшихся мне похожими на неких мохнатых добрых зверьков, навевали дремоту и добрые сны.

Пчелы никогда не кусали меня. Бывало, они садились мне на ладони, лицо, шею, но никогда не жалили, а, чуть потоптавшись, улетали.

Я уснул, и мне приснился странный сон.

– Однажды, – начал рассказ голос, похожий на гул, исходящий от висящего на дереве роя, – в некоем улье рабочие пчелы, глядя на трутней, ведущих беззаботную жизнь, возмутились и отказались работать. «Чем мы хуже этих бездельников?» – сказали они и отказались летать по округе в поисках цветов-медоносов, отказались носить в улей пыльцу и нектар. Да, не все пчелы захотели стать трутнями, осталась кучка тех, кто продолжал собирать нектар, кормить матку и подрастающих пчел, но их было так мало, что пропитания улью не хватило и до начала декабря, когда снега замели пчелиный дом по самую крышу.

В семье начался голод. И вот когда казалось, что улей обречен, боги зимы обратились к вымирающей семье:

– Вы хотели жить праздно и беспечно, и у вас почти получилось. Но если вы хотите остаться в живых, вам надо сделать выбор, и, мы думаем, он будет прост.

Глаза богов зимы, синие, холодные, смотрели в леток и каждую щелку рассохшихся досок улья. От этих взглядов последние искры жизни замирали в пчелиных тельцах, и лед выступал на опустошенных сотах.

– Чего вы хотите от нас, безжалостные боги зимы? – спросили последние живые пчелы выстуженного улья.

– Мы хотим, – и глаза их, глядящие в леток и щели дощатого домика, загорелись, будто ледяные свечи, – чтобы вы отныне делали свои гнезда не в ульях, а в человеческих сердцах. Мы хотим, чтобы всякому, кто пустит вас в свое сердце, вы несли все самое холодное, бесцветное и беззвучное, что найдете. Несите лед, иней, все потерявшее цвет, запах, тепло.

Пчелы согласились, и зима пощадила их.

Сердца человеческие – ульи, и есть те, что наполняются запахом и медом цветов, солнцем, светом луны и звезд, плеском волн, шумом дождя, духом разбуженной ливнем земли, песней птиц над рекой. Но есть и те, что похожи на ледяные оболочки яблок, когда яблоко сгнило и вытекло. Пустое, красивое и холодное свидетельство того, что здесь когда-то билась жизнь.

– Вы будете вылетать и возвращаться через глаза, уши и рты тех людей, в которых поселитесь, – сказали многоглазые многоголосые боги зимы. – Вы будете трудолюбивы. Так трудолюбивы, как не были даже перед тем, как позавидовали трутням. Вас не будут видеть обычные пчелы. Вы будете вечно голодны, вечно истощены, вечно несчастны и неутомимы. Это плата за бессмертие.

И пчелы согласились. Ведь никто не хочет умирать.

– И что же, много на свете людей, чьи сердца заселены этими новообращенными пчелами? – спросил я во сне.

– Неважно, – ответил голос, рассказавший мне эту историю. – Сначала посмотри на себя, нет ли их улья в твоей груди.

Я проснулся, и дикая мысль закралась мне в голову. А что, если обычные пчелы не кусают меня потому, что не видят во мне живого? Что, если я обитель тех мертвых пчел и потому для пчел живых кажусь камнем, сухим деревом или комом снега?

Что, если я давно не человек?

Я существо, если даже и не очень здоровое, то глубоко втайне от окружающих.

Известно, что самурай должен постоянно фантазировать на тему своей смерти. Представлять свою гибель от меча, ножа, стрелы, удара молнии, холода, воды, земли… Всего, что может причинить смерть.

Я не самурай, но вряд ли какой самурай столько фантазировал на тему собственной смерти, как я. Помимо типичных самурайских вариантов гибели, я представлял, как гибну под колесами поезда, разбиваюсь в самолете, умираю от самых разных ядов, кислот, щелочей. Я воображал, как умру от удара током, ремонтируя розетку в доме, как на меня упадет оборванный провод высоковольтного кабеля и в считаные секунды превратит в уголь. Я чрезвычайно живо представлял себе, что значит быть раздавленным дорожным катком, разлететься на чипсы, будучи затянутым в двигатель самолета, погибнуть под винтом океанского лайнера.