Аркас: Наследие Ниидов. Часть 1

Но свет погас. Зрачки снова расширились, стали пустыми, как выгоревшие угли. В них не осталось ничего, кроме бездонной, пьяной тьмы.

В ту же секунду Рэйн понял окончательно: отец мертв. Не физически. Тот сильный, добрый великан умер где-то внутри. В этой оболочке жила лишь тень, привязанная к бутылке невидимой цепью. Пленник Довракара в собственной гниющей плоти.

Нэд закрыл лицо руками. Из-под ладоней вырвался стон – нечеловеческий, раздирающий звук. Потом перешедший в надрывное рыдание, от которого похолодело внутри. Он плакал не о жене. Он выл по самому себе. По тому, кого навсегда потерял.

Деревня не оставила их на съедение беде. То ли из жалости, то ли по неписаному закону глубинки – раз в несколько дней на пороге появлялись гостинцы: горшок похлебки, мешочек муки, вязанка лука. Но чаще других приходила Нира, соседка с посеребренными висками. Ее фигурка, сгорбленная годами тяжелого труда, появлялась на рассвете с неизменной плетеной корзиной.

– Привет, Рэйнушка! Опять до петухов? – кричала она с порога, растягивая морщинистое лицо в улыбке. Улыбке доброй, но с горьковатой складкой у глаз – мальчику не нужно было видеть сочувствия, и она это знала. – Держи, солнышко, капустка нынче уродилась! Не смей воротить нос! – И ставила на скрипучие половицы корзину, доверху набитую овощами, пахнущими свежей землей.

Рэйн вытер потный лоб, оставив сажную полосу. За спиной лежала очередная неудачная попытка расколоть дубовый чурбак.

– Доброе… тетя Нира, – голос его сорвался. – Опять нас, как сирот подкармливаете. Лина обрадуется – морковку вашу обожает. Спасибо… – Он насильно выдавил улыбку, чувствуя, как жжет щеки унижение. Благодарность комом застряла в горле.

Но истинным спасением была бабуля Хидда. Ее избушка притулилась через три дома – низенькая, покосившаяся, как сама хозяйка. История ее висела над деревней тяжелым облаком: два года назад муж и сын ушли в осенний лес за лосем – и канули в безмолвие. Не нашли ни следов, ни тел. Только выли ветры в печной трубе по ночам, словно зовя их домой.

После той беды Нэд с Рэйном стали ее опорой: чинили кровлю, косили сено, кололи дрова. Теперь же колесо повернулось. Старушка, чье сердце ныло от невостребованной любви, словно пчела без улья, принялась опекать Карзовых с трогательной яростью. Она ворчала, как сорока, но под ворчаньем бился живой родник тепла – то самое, что Рэйн потерял с матерью. Без ее щитов с грибами, банных веников да подзатыльников «за дурость» они бы не выплыли. Особенно в тот день, когда отчаяние едва не сломало хребет…

День догорал багрянцем за лесом, а поленница все еще зияла провалом.

Рэйн впился потными ладонями в топорище. Под кожей заныли лопнувшие мозоли – липкая влага сочилась сквозь трещины загрубевшей кожи. «Еще пять…» – мысль споткнулась о ватную усталость. Мышцы звенели неповиновением.

Последний удар сорвался – лезвие свистнуло в сантиметре от сапога.

– Чёрт! – хрип вырвался сипло, словно сквозь пелену. В ушах – белый шум. Земля качнулась, став внезапно мягкой, как пуховая перина.

Он шагнул, пытаясь поймать равновесие, но ноги подкосились. Темнота поползла с краёв зрения мутными пятнами. Что-то тёплое и солёное заструилось по губам. Тыльная сторона ладони скользнула по лицу – кровавая мазня.

– Взял себя в руки, тварь! – прошипел он, но мир завертелся волчком. Пальцы разжались сами. Топор шлёпнулся в грязь с глухим чавканьем.

Тут тень упала на него.

– Ах ты, гриб сушёный, бестолковый! – грянул голос, от которого дрогнул воздух. Бабуля Хидда нависла над ним, широкоплечая, как дубовая плаха. – Ну и дурачина стоеросовая! Три жизни, што ль, как у кота подзаборного? Щас как веником по бубну тресну – не то что нос, мозги наизнанку выверну!

Она вцепилась в его шиворот мёртвой хваткой и потащила к скамье, бубня:

– Чтоб тебя медведи в стогу задавили! Держи, – сунула под нос тряпищу, пропахшую уксусом и полынью. – Жми к переносице, пока вся кровь не ушла, как у поросёнка под ножом! И не дёргайся, а то привяжу, как козла на базаре!

…

– Глазки-то закатились, как у сома на сковороде, – смягчившись, пробурчала Хидда, зачерпывая воду из кадки. – Ты ж не кузнец ещё, а сопляк несмышлёный! Загонишь себя раньше, чем до армии дорастёшь – кто ж тогда мою развалюху конопатить будет? А Линочку? На бабку бросил, сироту?

Она подняла топор (лезвие блеснуло последним лучом солнца) и спрятала его в сарае:

– Головой работать надо, а не хребтом, соломенный ты болван! А то помрёшь – и кто Лину с молоком водить будет? А?

Рэйн закрыл глаза. В висках стучало, но мир перестал плыть. Глоток воды из ковша показался нектаром.

– И реветь вздумаешь – волком вылью! – рявкнула бабка, растворяясь в сенях. – Ледяной ушат на башку – прочухаешься быстрее, чем Саэль фитиль щёлкнет!

Но в одно утро, когда серый свет лишь подбирался к горизонту, Рэйн уже стоял на пороге. Лина сладко сопела в люльке – она просыпалась лишь когда первый луч касался ее ресниц. Воздух висел неподвижно, пропитанный запахом сырой земли и гниющих листьев. Мальчик присел на корточки, пытаясь вдохнуть спокойствие, как учила бабуля Хидда: Вдох – наполняешься тишиной. Выдох – изгоняешь тени. Он повторял это как мантру, отгоняя остатки ночных кошмаров.

Но тишина… Она была не мирной. Гнетущей. Мертвой. Будто сама природа затаила дыхание.

Рэйн вскочил. И в тот же миг – услышал.

Хруст.

Как будто кто-то раздавил незрелую тыкву.

Чавк-чавк-чавк.

Мокрое, ненасытное, отвратительное.

Запах ударил в ноздри – медный, приторный. Кровь. Знакомый ужас сковал горло.

Он рванулся на ноги. Сердце колотилось, выпрыгнуть готово. Мир сузился до щели. Поворот головы – и он.

На углу дома Ниры, в сизом тумане, вырисовывалось Чудовище.

Спина – медвежья, покрытая свалявшейся шерстью цвета засохшей крови. Лисья морда с перекошенной в оскале пастью – клыки, длинные и кривые, как серпы смерти. Глаза – узкие желтые щели, светящиеся ядом. Слюна, смешанная с кровавой пеной, стекала на грудь. Лапищи – с лопату – впились в землю, когти чернели, увязая в глине и… кишках.

Оно пожирало… тётушку Ниру.

Её тело – изуродованная кукла в луже багрянца. Ноги дергались в последнем, жутком танце. Голова висела на лоскуте кожи. Из горла хлестала алая струя, ритмично, как из пробитого бурдюка, заливая траву. Чудовище урчало, вгрызаясь в мягкое брюхо, как ребенок в спелую дыню. Костный хруст. Мокрый чавк.

– Т-тётя… – хрип Рэйна был шепотом ужаса. Желудок вывернуло спазмом. Желчь обожгла горло.

Лисомедведь замер.

Желтые зрачки, как щелки ножен, медленно поползли вверх.

Взгляд – липкий, холодный – скользнул по мальчишке. И сузился.

Рэйн отшатнулся. Споткнулся о порог. В ушах – вой сирены. Ноги – ватные.

БЕГИ! – кричал инстинкт.

Тело – парализовано.

Чудовище выпрямилось. Клочья плоти упали с морды. Рык – низкий, вибрирующий, будто гром под землей.

ШАГ. Глубокая рытвина от когтя.

ЕЩЕ ШАГ. Ближе.

Адреналин хлестнул по жилам. Рэйн рванул к двери – ведро грохнуло!

Тишина взорвалась.

Лисомедведь взревел. Забор рухнул, как карточный домик.

– ОТЕЦ!!! – вопль сорвался в визг. Рэйн отползал задом к кузне.

Из двери вывалился Нэд. Спотыкаясь, заросший, но с кузнечным молотом в железной хватке. Глаза, мутные от сна и хмеля, расширились.

– К чертям собачьим… – хрип. Молот уже взлетал. – ПРОЧЬ ОТ СЫНА, ТВАРЮГА!

УДАР!

Глухой, сочный хруст. Череп зверя вминался в грязь. Осколки зубов, камни, комья земли. Густая черная кровь хлынула фонтаном из развороченной пасти, смешиваясь с вонючей пеной.

Нэд тяжело дышал, повернулся к Рэйн. Глаза искали сына, губы дрогнули в попытке улыбки… Рука потянулась…

Шш-шмык!

Медвелис взметнулся! Обрубок челюсти впился Нэду в бок!

– А-АРРГХХ! – рев отца слился со звериным рыком. Чудовище рвануло – Нэд рухнул. Когти рвали кожу, мышцы. Хлюпающий звук рвущейся плоти. Алая дуга ударила Рэйну в лицо – горячая, липкая. Страх испарился. Слезы текли ручьем.

«Нет! Не отдам!»

Топор. Тяжелый, знакомый. В пальцах. Рэйн бросился вперед с воплем, в котором смешались ненависть и отчаяние.

Удар! Хруст кости.

Зверь взвыл в агонии.

Хватка ослабла.

Желтые глаза закатились.

Туша рухнула в лужу крови и грязи.

Рэйн стоял над поверженным чудовищем, топор дрожал в руках.

Он добил не зверя, он зарубил что-то в себе. Хрупкое, беззащитное. Последнее, что связывало его с миром теплых песен и материнских рук.

Отныне в его груди билось только железо и ярость.

Через минуту деревня всколыхнулась. Сбежались все – кто с вилами, кто с ржавым топором, а у Миряя-плотника даже чугунная сковорода блестела в дрожащей руке. Они столпились вокруг твари, шепча имена восьми вечных и охая отворачиваясь в ужасе: «О Всесоздатель помилуй!», «Да это ж драморого отродье!», «Ниру-то бедную…». Но Рэйн уже мчался прочь, сквозь галдящую толпу – к хижине Талина. Только старый знахарь мог спасти отца.

Он летел, не чувствуя земли под ногами. Сердце колотилось, вышибая воздух: «Успеть! Должен успеть! Папка, держись, ради восьми!» Кровь на рубашке липла к коже, холодная и чуждая.

Дверь знахарской избушки с треском распахнулась от удара плеча.

– ТАЛИН! – голос сорвался на истеричный визг. – ПАПКУ… РВАНУЛИ… ЗВЕРЬ… – Слова путались со слезами и хриплыми всхлипами.

Старик даже не спросил. Схватил потрепанную сумку с травами и склянками – рука твердая, несмотря на возраст – и рванул за мальчишкой, не глядя на его окровавленную одежду. Их бег слился с гулом в ушах Рэйна – стон земли, крики ворона, собственное бешеное сердце.

Когда вернулись, воздух у дома был другим. Не медной вонью крови, а едким дымком бабушкиного костра – Хидда развела огонь, чтобы согреть умирающего.

…

Операция длилась до глубокой ночи. Когда отец, наконец, погрузился в забытье, а агония отпустила его изуродованное тело, Талин подошел к Рэйну. Старик был сер, как пепел. Глаза ввалились, руки дрожали – но не от страха. От немыслимой усталости. Облегчения на его лице не было. Только тяжесть.

– Т-Талин… – Рэйн сглотнул ком. Голос предательски задрожал. – Он… он ведь выживет?

Знахарь положил костлявую руку ему на плечо. Вес ее был невыносим.

– Выживет… – пауза повисла, густая, как смола. – Но ходить… не сможет. Позвоночник… перекусило, как щепку. Сожалею, малыш… – Последняя фраза прозвучала шепотом, но ударило, как обух топора.

Время текло, как вода в заболоченной реке – медленно, тяжело. Нэд отходил от ран мучительно. Теперь он был прикован к креслу – калека, но не сломленный. Странное спокойствие снизошло на него. Он бросил пить – будто выплеснул последнюю кружку Довракара вместе с грязной водой. Местный плотник смастерил ему деревянную колесницу на железных ободах по чертежу Нэда. Скрипучая, неуклюжая, она стала его ногами. Он снова мог двигаться по дому, даже вернулся к горну.

Сам переделал кузню: привинтил наковальню пониже, к массивной стойке рядом с креслом. Теперь каждый удар молота отзывался не только звоном стали, но и глухим стоном в его перебитой спине. Бам! – боль пронзала позвонки. Бам! – пот заливал глаза. Но он ковал. Яростно, одержимо. Как будто раскаленным металлом мог выжечь из души прошлое: пьяное бессилие, слезы Реаны, свой позор. Каждый удар был покаянием.

Однажды, когда закат заливал кузню багрянцем, он подозвал сына. Голос был хриплым, но твердым:

– Не стану больше обузой, сынок. Прости старика… – Он грубо вытер рукавом предательскую влагу на щеках. – Гляжу на тебя… и сердце рвется. Ты… мужчина. Настоящий. Горжусь. – Его руки – все еще могучие, покрытые старыми ожогами – сжали Рэйна в объятиях, прижав к колченогому креслу. Запахло потом, металлом и… невыплаканным горем.

И Рэйна прорвало.

– Наконец-то, проклятый старик! – вырвалось сквозь стиснутые зубы. Он вцепился в отцовскую рубаху, как когда-то в детстве, но теперь его пальцы не детские – кузнечные, сильные. – Я… я так устал… пап… – Рыдания трясли его тело. Это были слезы не слабости. Это был крик камня, расколотого годами непосильной ноши.

С той ночи что-то сдвинулось. Тяжёлая дверь между мирами приоткрылась. Появились крохи времени – не для выживания, а для себя. Мальчик с топором и вечным чувством вины начал умирать. Рождался воин. И этот тихий сдвиг изменил всё. Скорость падающего камня, траекторию стрелы, узор судьбы на пергаменте вечности.

Он достал меч. Не оружие – пока лишь грубую полосу металла, тайком выкованную из отцовской заготовки. Неуклюжая тяжесть неестественно тянула руки к земле – непосильная ноша для четырнадцатилетних плеч. Но выбора не было. Это был единственный клинок, что не ушел на выпивку.

Ноги сами понесли его туда – на поляну у старой кривой березы. Здесь, под ее шелестящим покровом, он когда-то собирал землянику и плакал в кулак, пряча детское горе от мира. Теперь слез не было. Только ледяная ярость, закалявшаяся с каждым шагом. Он вскинул меч, представляя не древесную кору, а лисью морду чудовища. Желтый глаз. Оскал клыков. Хруст костей тети Ниры. Каждый замах – клятва, высекаемая в воздухе: «Никто больше не умрет из-за моей слабости! Никто!»

Первый удар обрушился на березу. Треск! – будто сама природа вскрикнула от боли. Рукоять вырвалась из окровавленных ладоней, оставив липкие полосы на железе. Он поднял клинок, сжал рукоять мертвой хваткой – крепче, злее. Костяшки побелели.

Так начались годы. Изо дня в день. Под палящим солнцем и ледяным дождем. Поляна стала храмом, береза – алтарем, а меч – исповедью.

Хруст костей Ниры – УДАР!

Чавканье её плоти – УДАР!

Рёв отца – УДАР!

В первые месяцы клинок глупо застревал в сучьях, оставляя лишь рваные раны на коре. К исходу лета – вонзался уже на треть ствола, высекая щепы, как осколки прошлого. Через год лезвие било в самое сердце дерева, рубя не древесину, а демонов в своей душе:

Страх – рубленый удар в щепки!

Боль – удар вдоль волокон!

Слабость – удар на излом!

И в тот день, когда кривая береза рухнула с грохотом разбитого колокола, в Рэйне пало что-то последнее, хрупкое. Тот мальчик, что когда-то рыдал здесь в подушку из мха, умер навсегда. Среди щепы и обломков остался только клинок. И человек, поднявший его рукоятью к небу – немой клятвой к безжалостным богам.

…

Пять лет спустя…

Рэйн возвращался с утренней тренировки, рубашка прилипла к спине, мышцы горели приятной усталостью. На подходах к дому – замер. У крыльца, неестественно блестя на фоне потемневших бревен, стояли двое в латах. «Королевские псы? Какого черта…»

Холодная игла страха кольнула под рёбра.

Лина.

Отец.

Они же спят.

Он слился с тенью сарая, скользнул вдоль стены, бесшумно приоткрыл дверь в сени. Из горницы – голоса. Грубые, чужие:

– …его тут НЕТ, корявая ты оглобля! – рявкнул отец. – Вали отсюда, пока целы!

Ответный удар кулаком по столу. Звон посуды.

– Не ври, калека! – просипел чужой голос, тощий и злой. – Корат Майр, он прячет сына!

– Лурат нам головы поснимает! – вторил другой.

Шарканье. Стук. Шелест бумаги. Список.

– Нэд Карзов! – голос, как удар кнута. – Именем короны! Выдать Рэйна Карзова для службы в академии Бронте. Немедленно!

Грохот. Стол опрокинут.

– Пошел на хрен, ублюдок! – Нэд плюнул в сторону голоса. – Ищи сам, если шкура чешется. А то… – Он потянулся к стоящему у кровати молоту.

Звон меча. Клинок сверкнул над головой отца.

В Рэйне что-то лопнуло. Белая, знакомая ярость та, что убила лисомедведя, хлынула в жилы.

«Нет. Теперь – я сильнее».

Он сорвался с места. Вихрь.

Первый солдат – удар сапогом под колено. Хруст. Крик. Падение, как мешка с гвоздями.

Второй, тот что замахнулся на отца – тупой стороной тяжёлого тренировочного клинка вгрызся в солнечное сплетение.

Тупой удар, лязг лат.

Мужчину отбросило к стене. Он рухнул, разбив уже перевёрнутый стол то ли с треском древесины, то ли костей…

– Перебор… – мелькнуло в голове Рэйна, он видел искривленную кирасу солдата. «Казнь. За убийство королевского слуги». Сердце колотилось о ребра, но взгляд был ледяным.

– Вот и я. Кому еще? – голос ровный, лишь легкая одышка.

– Ты… драмора тебя дери! – Нэд приподнялся на локте, гневно тыча пальцем в разбитый стол. – Целых пять медяков стоил! – Но гнев сменился дикой гордостью, губы растянулись в оскале. – Зато… как вдарил! – Он поднял загребущую руку, большой палец – к потолку. – Моя кровь!

Первый солдат, прихрамывая, поднялся. – С-стоять! Не р-рыпайся! – Голос дрожал, как осиновый лист.

Адреналин еще пенился в крови, но разум холодно оценил: «Лина. Отец в кресле. Бежать не смогут». Глубокий вдох. Выдох. Дрожь в руках стихла. Пальцы разжались. Меч упал на грязный пол с тяжелым лязгом. Теперь это был просто кусок железа. Не оружие. Орудие их гибели, если он ошибется.

Солдат с перебитым коленом, хрипя от боли, подполз как раненый жук. Грубо скрутил Рэйну руки за спину – суставы хрустнули с противным щелчком.

– А-аргх! – Рэйн вырвалось нечеловеческое рычание. Весь его напускной контроль испарился, оставив лишь дикую ярость в глазах. Но он не сопротивлялся – мысль о Лине пригвоздила на месте.

Второй стражник поднялся, кряхтя. Одной рукой прижимая погнутую кирасу, где четко отпечатался контур тупого меча, другой рукой со всей дури всадил кулак Рэйну под дых.

– Держи… сучонок… – прошипел он, выплевывая кровь.

В дом ворвались остальные – трое, с обнаженными клинками.

– К лурáту Маркому! – рявкнул старший, указывая на свою помятую кирасу. – Живо! И если кто ляпнет про… это… – Его плевок гулко шлепнул на порог, оставив мокрую звезду. – …я ему кишки на знамя Бронте намотаю!

Рэйна потащили через деревню под перешептывания из-за ставня. Командир сидел на пне у коновязи – невысокий, но кряжистый, как корень векового дуба.

Даже в неподвижности чувствовалась сила пружины – каждый жест экономен, точен. Но в первую очередь бросался в глаза шрам. Жуткая борозда, рассекавшая левую щеку от виска до подбородка – багрово-синяя, неровная, будто земля после плуга.

Под ней – глаза. Хищные, острые, как обсидиановые лезвия. Они едва виднелись из-под нависших белесых бровей, густых, как мох на северной скале. И только забавные, пышные усы, шевелящиеся в такт его жвачке, смягчали этот облик старого волкодава.

Молодой солдат, переминаясь с ноги на ногу, щелкнул каблуками:

– Лурат Марком! Пропажа… то есть, призывник найден, вот! – толкнул Рэйна к лурату.

Старый вояка медленно поднял голову. Одна седая бровь поползла вверх, словно изогнутый клинок. Взгляд – острый, как шило, – скользнул по Рэйну с ног до головы.

Крепкий сажень, – мелькнуло у него. Не великан, но на полголовы выше самого Маркома. Рубаха закатана по локоть – и под кожей, покрытой ссадинами, ожогами и шрамами, играли жилы. Широкие плечи, грудь колесом, осанка, будто проглотил аршин. Волосы, темные и непослушные, стянуты в короткий хвост на затылке – метка работяги.

Но глаза… Глаза выдали все. Решимость – да. Но глубже, в самой глубине зрачков – тень. То ли горе закопанное, то ли ярость на привязи.

– Так точно, это Рэйн Карзов! – гаркнул солдат, вытягиваясь в струнку.

Брови Маркома взметнулись к границе лысины, открыв удивленные, ясные глаза.

– Карзов?! – Голос старика грохнул, как выстрел. – Да неужто ж? Ты Нэдов сын?!

Рэйн нервно дернул уголком губ. «Знает отца? Откуда?..»

Марком потер подбородок, усы заходили ходуном, будто две дерущиеся гусеницы.

– Сын Карзова… да в бегах! – фыркнул он себе в усы. – Дурат Тисвин! Докладывай, как было, а не как вши в шинели плодятся!

Солдат заерзал, глаза забегали по стенам, голос запрыгал:

– Т-так точно! Неявившихся… по списку… корат Бриг повёл отряд на поиски, к месту проживания призывника Карзова! Постучали – тихо! Вошли… Нэд Карзов, инвалид-то, лежачий… стал угрожать корату! Потом… – солдат глотнул, – …потом этот… из засады напал! Нас двоих…!

Марком скрестил руки на груди, лицо потемнело, как грозовая туча:

– Карзов! Твои показания?!

«Правда дороже». Рэйн выпрямился:

– Так точно. Пока меня не было – в МОЙ дом вломились. А этот «корат» ваш – меч на калеку отца занес! Вот я его и.… хлопнул.

Тишина. Марком закрутил ус на палец… и вдруг грянул такой хохот, что задрожали стёкла в казарменных окнах.

– Ха! Так держать, курсант! Весь в отца! – Он сморщился, как будто от зубной боли, указывая на солдата: – Тисвин! Тащи сюда Брига, живо! А потом – рапорт на стол, чтоб до зарезу! И чтоб синяки были видны!

– Есть! – Солдат метнулся, как ошпаренный.

Старик шагнул к Рэйну, шершавая ладонь легла ему на плечо:

– Ну-ка, докладывай, как старик Нэд? Жив? Пьёт? Глазами не косит? Сто лет, черт, не виделись!