Человек за бортом

– Мне в целом не нравится что-либо говорить людям.

– Почему?

(Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас)

– Потому что любые высказывания равнозначны симптомам.

Он чуть вскинул бровь и достал из кармана рубашки маленький блокнотик.

– Звучит… Внушительно.

– Это Чоран.

Из второго нагрудного кармана вытянул жёлтого цвета ручку.

– Давай поговорим о настоящих причинах твоего прихода. Твой отец говорил по телефону о смерти…

– Потере.

– Потере родственника, спасибо. Кем он был?

(Лучшим человеком из существующих и существовавших)

– Моим старшим братом.

– Расскажи о нём, пожалуйста. Вы с ним ладили?

– Что бы вы хотели услышать?

– Только то, чем ты сам готов поделиться.

(Как брат с отцом на пару летали на дельтапланах, а мы с матерью стояли за ручку на земле и боялись; как брат переоделся в священника, нацепил накладную бороду, пришёл в начальную школу посреди уроков и стукнул кадилом по макушке моего обидчика)

– Он был… мне дорог.

– Можешь продолжить?

– Могу.

Терапевт что-то черкнул в блокнотик. Помолчали, и здесь наполнение комнаты, наконец, растворило меня, и откровение проявилось само, как дагерротипный снимок:

– Брат ни разу мне не врал, не унижал меня, не поколачивал, как это бывает с сиблингами – он относился ко мне как ко второму вместилищу собственной души. Он показал мне мир таким, каким он должен являться, был… живым примером сверхчеловека, моим другом. Я чувствую себя сейчас, как сообщающийся сосуд без второго колена, как христианин на Марсе, оставленным – да как только я себя не чувствую. Вероятно, теперь я в депрессии, но вот так штука – смерть, с его уходом, просто не имеет смысла.

– Ого. – Терапевт едва поднял бровь. – Ты действительно им дорожил. Вижу по твоей речи, что ты эрудированный молодой человек…

Здесь я пожалел о своей болтливости.

– …однако не мог бы ты описать то же самое, но без метафор и терминов? Кажется, что они, как туман, скрывают что-то важное – например, ты не сказал, как к твоей потере отнеслась семья.

Ясно: он пробует разложить меня на типичные представления и травмы – мою боль, моё горе – по классической семейной методичке. Это было столь же бестактно, сколь и противно, и, в целях психической самообороны, я вспомнил Выготского и Личко и попытался его протипировать:

– А вы верите в гороскопы?

– Я?

Впервые употребил личное местоимение по отношению к себе. Первое предположение: вероятный циклоид либо параноид, с лососевыми нотками истероидности.

– Да, вы.

– Кажется, это не похоже на ответ на вопрос о твоей семье.

– Что вы, доктор. – Я позволил себе наконец развалиться в кресле. – Это имеет прямое отношение к вопросу о моей семье – многострадальной, любимой семье.

Он, не подав виду, приготовился записывать в блокнотик.

– Стоит начать с небольшой предыстории. Мы с братом оба – сентябрьские девы, видимо, родители хорошо Новый Год встречают, и, значится…

Я лил чепуху, внимательно наблюдая за реакцией терапевта на каждое слово. Когда я говорил о футболе и алкоголе, его лицо приобретало еле заметный зелёный оттенок (бывший либо действующий алкоголик или лудоман, вероятна аддиктоидная акцентуация); когда я как бы случайно переводил тему с настоящего времени на братовы роды или мою среднюю школу или семейные традиции, он едва заметно морщился (неприязнь к гипертимам, ещё один аргумент в пользу аддиктоидности); когда я упоминал Диогена Синопского и анекдоты про него, он что-то записывал в блокнотик (рефлексоидная либо параноидная черта); когда я рассказывал о своей первой школьной симпатии, которая уехала в другую страну, он ювенально, как сенситив, поджимал губы; когда я устно заламывал руки и винил во всех своих бедах окружающих, он по-виктимоидному сочувственно кивал – и так далее, и тому подобное. К концу моей показной самоэкзекуции был готов его первичный портрет, возможные чувствительные точки, даже предположение о биографии и о том, почему этот шарлатан выбрал путь помощи людям…

– Так. – Прервал он меня на моменте, когда я рассказывал байки из жизни áскера. – К чему всё это?

– Я тоже немного подкован в психологии, доктор. – Признался я. – И, чтобы не издеваться, скажу, что отсканировал вас сейчас более, чем вы меня.

– Что вынудило тебя на этот шаг? – Терапевт сложил блокнот на коленях и поправил очки. – Ты не доверял мне? Почему?

А сам – достаточно профессионально, впрочем – скрывал смущение, гнев и какое-то неясное удивление.

– Я же говорил, любые высказывания равнозначны симптомам. Поступки тоже.

Он попал в ловушку: теперь он не мог делать или изображать что-либо, как и просто сидеть с отсутствующим видом.

– Чего притихли, доктор? – Я совсем обнаглел.

– Кажется, наш сеанс подходит к концу… – Бросил взгляд на настенные часы.

– Что вы, доктор, ещё целых семь минут! – Рассмеялся я. – Сегодня пятница, торопитесь куда-то?

– Мой досуг мало относится к нашей встрече.

– Нет-нет, вы неправильно меня поняли… – Я смутился, ведь он почти огрызнулся.

– Ладно, я скажу честно. Ты – умный, начитанный и осознанный молодой человек, и ты прав – вряд ли обычный гештальт-подход, который я практикую, может помочь тебе смириться с потерей брата. Однако, чтобы не губить твой вполне ясный ум препаратами, я могу предложить тебе контакты коллег, вдруг вы друг другу подойдёте.

Здесь меня легонько кольнул стыд за этот психоаналитический перформанс и, представив комиссию из психоаналитиков, качающих головами на конференции, где изучают мой вскрытый мозг, я отбросил эгоцентричные, гомерически-хохочущие над моей дальнейшей судьбой мысли и согласился:

– Давайте попробуем…

Так началось моё великое хождение по психотерапевтам. Одной полной блондинистой дамочке, едва закончившей институт психоанализа, я, закатив торжественно глаза, жаловался, что моё Я – лишь сумма прочитанных книг. С другим – лысым, похожим на строителя мужичком – мы на пару травили анекдоты, от души матерились и ни капли не приближались к разрешению моих душевных метаний. С третьей, коротко стриженой, чуть пожилой брюнеткой я пафосно, не стесняясь терминов и метафор, разглагольствовал – говорил что-нибудь вроде «процесс экзистенции снимает тождество между полагающим и полагаемым» или «нож утра отделяет плоть меня от кости кровати», получая в ответ ещё более пафосное изречение, и спираль могла так закручиваться бесконечно. Ещё одна лысая татуированная мадам – со стильным трайболом на всю лысину – вначале была мягкой и терпкой, как мята, но под конец сеанса не вытерпела моих буффонадных мини-перформансов, обернулась крапивой и выдала пассаж о проблемах белых людей, мужской гендерной социализации, токсичной моногамии и селфцесте – эта встреча показалась особенно потешной. Как-то попалась и Василина-2, удивительно похожая на оригинал внешне, которая принудила меня попробовать вести дневничок тревог, смутных мыслей и прочих cognitive distortions – я написал в него одно-единственное слово, «Бобок», и посчитал работу исчерпанной. Был ещё мужик буквально со шрамом на лице, как у Ведьмака, с ним мы ни словом не обменялись за оплаченный сеанс – и т. д. и т. п. и пр… Всё это, конечно, было весело и интересно, но я постепенно успел окончательно отчаяться и постановить, что лет через двадцать, в тридцать семь лет, непременно сожгу себя где-нибудь в глухой деревеньке, и пепел мой, удобрив почву, станет дубом и незабудками. Умирать своей смертью, казалось, уже не имело смысла, никто меня не понимал из живущих, даже те, чья работа – понимать, и оставалось только одно – подобрать песню, под которую было бы не стыдно свести с жизнью справедливые счёты, – пусть этот процесс и занял бы не меньше века.

Наконец, на своём последнем Очередном – молодом парне с ярко-синими волосами – я бросил Уловку-37, чтобы поглядеть на реакцию, и услышал:

– Вижу, что несмотря на полную семью и наличие девушки, ты довольно одинок, ведь так?

– Полную семью? – Съязвил я, но задумался.

Говорили мы по видеосвязи.

– Я могу предложить тебе групповой сеанс, пока ты не решил не дожидаться зрелых лет.

– Групповой сеанс?..

– Да, завтра как раз. Без проповедей и навязываний, я буду только курировать. Приходи, послушаешь истории других людей – может, тебе это поможет.

Я снова был на крючке.

III

«Выходишь из зоны комфорта походкой лунной»

Данил Гордеев

Ярко-синеволосый паренёк, чуть ссутулившись, сидел в центре круга из двенадцати стульев и что-то печатал в телефоне. Стулья были почти пусты, и мы с Ней плюхнулись на случайно выбранную двоицу свободных.

В то воскресенье я едва не проспал, если бы Она, спустя пять непринятых звонков, не догадалась за мной зайти – мы условились пойти вместе, и пришлось соврать о Её проходящей маниакальной фазе, чтобы Ей выделили местечко. Обстановка напоминала приход католической церкви – с той разницей, что здесь было теснее, не было росписей и мозаик, однако витал некий неопознанный Дух, общий для всех ментальных богаделен.

На расстоянии трёх стульев по часовой стрелке от меня сидела стройная женщина среднего возраста, её глаза были невообразимо печальными, не космо-стоически печальными, как у Сократа на казни, нет – в её тоске, которая, казалось, заняла и два места по краям – настолько это чувство было через край телесным и осязаемым – в её, в общем, тоске мне, как наяву, привиделись мои личные пепел, дуб и незабудки, моя собственная тоска. По правую руку от Неё – по какой-то неведомой броуновской причине мы сели к нему вплотную – скучал, нервно шевеля пальцами, парень, которого я бы описал как wannabe rockstar – растрёпанный отросший белобрысый ёжик волос, тёмные очки с круглыми линзами, повисшие на рубашке, расстёгнутой на пуговицу, тату равностороннего треугольника на левом предплечье. Понемногу стулья заполнялись прибывающими – я не рассматривал их, воркуя с Ней о чём-то; кажется, мы придумывали вместе Её речь, чтобы звучало органично, натурально и идентично реальному – пока, наконец, круг не оказался заполнен на 10/12, и ярко-синеволосый не провёл краткое открытие собрания, которое вынудило меня чуть съёжиться. Я и так пришёл сюда просто для развлечения, от некуда деваться, от дыры в груди в форме Бога, прости Господи, от желания как-то провести с Ней редкое совместное время, а он сказал:

– Повторите за мной. Торжественно клянусь, что таю в сердце правду и только правду.

– Торжественно клянусь, что таю в сердце правду и только правду. – Прошелестела кавалькада голосов.

Впрочем, эта отсылка на известно что показалась мне настолько по-метамодернистски наивной, сколь и милой, что, преодолев лимонную сморщенность лица, я чуть запоздало добавил свой голос к общей полиреплике:

– Торжественно клянусь, что… буду говорить правду.

Моему голосу вторил Её, и, найдя в этом маленьком ритуале секундное единение, собрание официально началось:

– Значит, я на неё ору на кухне «Какого чёрта! У тебя герпес?!», а сын в это время с садика вернулся – самостоятельный он у нас – и смотрит, но при этом не плачет. Вот это было самым жутким – что он не плакал…

– Первые несколько сто дней чистоты я отмечала тем, что вмазывалась…

– Я семью хотел, моральный человек был! А жизнь меня опрокинула…

– У меня бабка спилась, всегда навеселе была, а потом раз – и цирроз. Как-то приходил участковый с проверкой, и, как раз в этот момент, в сарае взорвался самогонный аппарат. Во смеху то было!..

– Мой духовный отец покончил с собой, мой крёстный – ушёл из семьи. Обычного отца я и не знала…

Бесцветные, бестелесные голоса – почти как голос сознания за вычетом разделения тембра на женский и мужской – сменяли друг друга, как поезда на станции метро, а я стоял на этой метафорической станции, не ощущал Её руки в своей, как призрачной, и испытывал Столкновение с Реальностью – именно с двух больших букв – Столкновение неиллюзорное и небывалое, нежное и небесное. Последний раз, как я попадал в это экзистенциальное ДТП, был когда отец сказал свои зловещие три слова – и нетрудно представить, под насколько высоким давлением оказались мой картонно-бездонный лимб, мой никудышный блюз, моя эскапистская идея-фикс о море. В сердце коллективного паллиатива я мог похвастаться исключительно потерей брата.

– Так, ну что ж, кажется, твоя очередь. – Вдруг обратился ко мне этот синеволосый палач, этот серый кардинал, этот худший либо лучший после брата – пока не определил полюс – человек на земле.

– Кхм, да. – Попытался начать я. – Ну. У меня был старший брат…

Все потерянные и заново найденные души сосредоточились на мне, все одиннадцать пар глаз, включая Её. Я было замялся от прикованных взглядов, от вероятных ожиданий, повисших цепями, но, вспомнив свой наивно-искренний, данный в начале сеанса обет, я прокашлялся и выдал:

– Он не издевался надо мной и, наверное, не умер, не подумайте. Просто он… был, и я не могу с этим смириться. Его нет сейчас, и я совершенно потерян, он будто меня испытывает, а я очевидно проваливаюсь, раз даже здесь оказался. Я… Не знаю, – обратился я к собранию, – вы все прожили такие жестокие, такие травмирующие, такие полные жизни события, вас словно на подбор, как актёров, собрали, чтобы убедить меня в том, что я зажрался и раздул драму из снежинки в цунами, чтобы намекнуть на то, что я слишком молод, чтобы быть в настоящей депрессии. Но вам хочется верить, брат бы так и сказал – «слушай их» – и одно это держит меня от того, чтобы разрыдаться, а я не плакал ни когда он пропал, ни после. Его нет и, эээ, не будет больше. А я остался телом, из которого вынули органы. Вот, пожалуй, всё, что я хотел сказать.

Установилось давящее молчание, которое чуть погодя ярко-синеволосый нарушил:

– Спасибо, что поделился. Теперь слово твоей спутнице.

– Я не знаю, как с ним обращаться. – Начала она, кольнув, и я превратился весь в слух; это не было похоже на заготовленную исповедь бывшей ночной бабочки в маниакальности. – Мы пока слишком юны, чтобы загадывать далеко, но мы выбрали, выбираем друг друга каждый день, и при том его личность, знаете… она как будто вытесняет меня, выталкивает куда-то за пределы доски. Я не хочу быть приложением для гения, знаете ли, я тоже личность, и пока он там решает, что делать со своей жизнью, пока тоскует из-за брата, я тоже страдаю в квартире наедине с матерью – от своих осязаемых, реальных проблем. Я совсем запуталась в том, кого считать наибольшим страдальцем, поэтому страдаю в основном молча. Это то, что я хотела сказать.

– Что ж… – Кардинал встречи скользнул по мне и Ней понимающим взглядом. – Я надеюсь, что теперь вы друг друга услышали. А у нас на сегодня всё…

– Я не смогу тебя всю жизнь дожидаться, понимаешь? – Она, казалось, едва сдерживала слёзы. Мы стояли на крылечке, мимо проходил сеансовый народец.

– Я… знаю. – Я вздохнул.

– И что будем делать?

– Я… не знаю.

В общем, так мы и разминулись – Она отправилась страдать к себе молча, я – к себе, готовиться к выпускным экзаменам, играть блюз и спать. На большее я не был способен – сегодня Реальность обнажила клыки, впилась в моё слабосильное тельце и созрели, наконец, ягодки после цветочков.

IV

«И вам не сорок, но вы в кителе

И вам не полтинник, но вы в петле»

Мутант Ъхвлам

«Может ли человек быть в обиде на мир, не лукавя при том? Что таится за этим чувством – нет, не обычной обиды на другого или Другого – на пространство? Я полагаю, что вечность проиграла в борьбе жизни, но они отыскали компромисс, который никого не устроил, – не всякий – а на поверку далеко не всякий – рождённый желал быть таковым. На этом чувстве выброшенности в пространство и зиждется фундаментальная, сакральная обида, о которой речь»

«Чувство чести, как рудимент, – оно было тем славным пережитком, оглядываясь на которые в антропологическом порыве, понимаешь, что далее будет утеряно, утрачено всё – и любовь, и дружба, и вера, и сама жизнь»

«Когда все станут такими, как я, когда не станет Другого, и будет только одно Мы – тогда наступит либо новая, невиданная ранее заря человечества, либо, что вероятнее, его последний конец»

…и многие другие бесплодные, упаднические философствования, в которых я погряз после группового сеанса психо-исповедания. Я завёл новую тетрадь – ту, с единственным словом «Бобок» решил оставить, как есть, – и записывал каждый сколь бы то ни было похожий на работу мозга мысленный пшик. Блюз и подготовку я совсем забросил, не отвечал Ей уже несколько дней. Мне снова хотелось перестать существовать, рассыпаться в атомарную пыль и далее по списку – брат стал достоянием общественности, пусть немногочисленной и закрытой, и теперь считалось оскорбительным, святотатственным для памяти о нём взывать к нему; что уж говорить о любых других духовных костылях, воспоминаниях и поэтических образах. Я был совершенно покинут в довольно бедственном положении ненамеренной самоизоляции, бездна по ту сторону существования неотрывно вглядывалась в меня, как в свой новый романтический интерес, и с той стороны дна стучали веды, псалмы, Харе Кришна, Да Святится Имя Твоё и прочие эсхатологические напевы. Прижизненная смерть, последствия Столкновения с Реальностью – описания красноречивее слова в моей первой терапевтической тетрадке не выдумать, хоть я, по-видимому, и пытался.

Бесконечногранное великолепие жизни померкло, как досрочно сгоревшая лампа, и не было никого, кто бы его заново зажёг.

Иногда, из соображений проветривания, я выходил во двор сидеть на лавочке, глядел на торопящихся и неспешно прогуливающихся людей и ощущал неодолимый незримый купол радиусом в свой рост, разделяющий их и меня; бесцельно шастать часик-другой под ослепительной сенью солнца или одеялом облаков или моросью слёз последних. Временами накатывала несвойственная мне ненависть за нахождение в таком положении, ненависть характера аутоагрессии, направленная исключительно вовнутрь, – тогда я брал ножницы, вынужденно посещая кухню, и резал – разумеется, не себя – случайные философствования на лоскуты, прочь из тетради. Ещё я пробовал копаться в музыкальных плагинах, но их давящее многообразие, их пространство было настолько жизнеутверждающим, настолько напоминало о брате, что вскоре я и их оставил. В общем, наступила долгая полярная ночь…

Одной проформы ради, я, проснувшись затемно, уже вечером, решил обратиться к отцу за советом.

– Мне… не очень хорошо. – Начал я так, потупив взгляд.

– Мы заметили с мамой. – Откликнулся отец. – Ты три дня не ел.

Мы вновь были на кухне одни – словно в других локациях мы не могли поговорить начистоту – и даже повторяющаяся киношность этой сцены не радовала.

– Терапия, вижу, тебе тоже не помогла. – Чуть помолчав, продолжил.

– Да, как видишь.

– Раз уж ты сам пришёл, то скажу как есть – мама хотела, чтобы ты полежал немного, где нужно. – Он немного смутился. – Но мы решили, что там тебе станет ещё… грустнее. Короче говоря, если хочешь знать, мы не понимаем, что с тобой делать.

Помолчали.

– Ещё мне на днях звонила твоя пассия…

Здесь я поднял взгляд с пола на него.

– …спрашивала, как ты. Думаю, не лишним будет сказать, что и мы волнуемся… Есть какие-то идеи?

Нежданно, на кухне родного дома жизнь поставила передо мной задачу, от решения которой зависело, останусь ли я при ней, при жизни. Решение пришло почти сразу:

– Можешь поискать психиатра?

…

– В постель писаешься? – Начал он – походивший по типажу на отца, тоже шатенисто-рыжий и худощавый, почему-то без очков (деталь прекрасно бы подошла образу) – избегая церемоний.

– Естественно, док.

– Голоса есть?

– Нет, я бедный. Подарок вам не куплю. – Попытался я пошутить, но он как-то разочарованно покачал головой.

В кабинете, помимо нас с ним, была ещё в наличии молоденькая медсестра, похожая на Уэнсдэй Аддамс из нового сериала, и растрёпанного вида паренёк с неопределяемыми чертами лица. Отшучиваясь на стандартные вопросы своего первого психиатра, я подслушивал разговор медсестры и паренька, примерно следующего содержания:

– Как тебя зовут?

– Мхх, Марк.

– Как ты считаешь, что с тобой происходит?

– Я полностью здоров.

– Почему тогда ты здесь?

– Я не имею понятия. Мать, сука такая, не даёт мне читать Набокова – вы знаете, мой любимый пассаж у него про этюды Моцарта, из «Отчаяния». Я и сам своего рода его, Моцарта, потомок, я уверен – иначе откуда у меня такие длинные пальцы, такая страсть к классической музыке?..

,не понимая, что будет теперь со мной и моими звёздами, попавшими в лапы к санитарам ноосферного леса. Насколько я помнил, Набоков не упоминал Моцарта ни в «Отчаянии», ни где-либо ещё… Психиатр продолжал сыпать базовыми вопросами:

– Сколько спишь?

– Часов двадцать пять в сутки.

– Высыпаешься?

– Разве что выливаюсь.

– Понятненько…

Клянусь, он так и сказал – «понятненько» – из его тяжеловесных, бюрократических уст это прозвучало первым шёпотом тысячеголосого безумия. Здесь – в частной больнице за городом – всюду горел газовый свет, и я, осенённый им, уже был готов, как Мерсо в тюремной камере, к тому, что последовало бы дальше: связывание, галоперидол и стремительное старательное стирание меня с карты общества. Возможны шоковая терапия и лоботомия.

– А жалуешься на что? – Вопрос слегка выбил меня из заведённой было колеи.

– Да знаете, док, грустно после… смерти брата. – Я вдруг разоткровенничался. – Мы были довольно дружны.

– Ага.

– Психотерапию я пробовал, если что. Не помогло.

– Да, твой отец посвятил меня в анамнез. – Он чуть откашлялся, будто подавился слюной, и, наконец, вынес приговор. – Давай так: я пропишу тебе наиболее мягкие антидепрессанты – если понадобится, увеличим дозировку или сменим на что-нибудь… эффективнее. Класть тебя я не вижу смысла – ты не представляешь опасности ни для окружающих, ни для себя.

– Вы уверены?

– Можешь меня разубедить. – Усмехнулся. – Но, думаю, ты достаточно для этого благоразумен. Я предлагаю тебе следующее…

Я внимательно прислушался.

– …попробуй наладить свою дисциплину и заполнить дни рутинными действиями. Это к чему – сейчас их нет под рукой, но я читал на днях материалы о концлагере и вышедших оттуда людях. Они просто отстраивали свои дома, чистили зубы, заботились о любимых, растили цветы – и смогли перевернуть страницу и жить дальше вполне счастливо. Тысячи людей, многим понадобилась на это пара десятков лет. Ты не жертва концлагеря, конечно, но и твоё горе мне ясно. Мой тебе совет – позаботься о рутине.

– Хо… Хорошо. Я попробую.

– В конце концов, это твоя жизнь, и тебе её жить. – Он хитро подмигнул мне, и здесь тысяча голосов сумасшествия беззвучно заурчала во мне…

Отец дожидался меня за дверью, чтобы после отвезти домой.

– Если тебе будет спокойнее, то диагноз я не ставлю – считай, здоров, просто приуныл. – Врач попытался меня подбодрить. – А то вдруг потом права захочешь получить или на работу устроиться.

– Спасибо. – Ответил я отсутствующе, смакуя про себя это «здоров, просто приуныл». Я был рад, что биофизика моего мозга не испытывала фатальную внутреннюю ошибку, и вместе с тем расстроен фактом своего здоровья. Это значило, что труда мне не избежать – а с трудом, целеполаганием, расставлением приоритетов и подобной чушью для успешных людей у меня по-прежнему были натянутые отношения. Стоило, впрочем, последовать совету о рутине, сходить в аптеку за своим первым в жизни АДом, перестать позволять Пустоте побеждать.

Того хотел бы брат.

V

«Это точь-в-точь, как утопающий, который хватается за соломинку. Согласитесь сами, что если б он не утопал, то он не считал бы соломинку за древесный сук»

Фёдор Достоевский, «Игрок»

Первое, что я сделал, выкупив АД, – неловкая, почти как при покупке презервативов сцена вышла – полез в интернет искать статьи о концлагерных мучениках. Я шерстил публицистические и социологические, медицинские сайты, форумы и порталы, социальные сети и мессенджеры, однако нашёл – и даже с горкой – массу других поражающих и жутких фактов за вычетом одного лишь искомого. Интернет был безмолвен по отношению дальнейшей судьбы обыкновенных, не ставших писателями, психологами или пианистами жертв, и это отсутствие навело меня на странное двоечувствие: я одновременно расстроился подделке, вмененной мне психиатром, и как-то вдохновился её содержанием. Да, мне вновь хотелось существовать, это была целительная встреча, мне стали ненавистны мои гримасы, мои фарсы и кризис, словно восстановление уже произошло в будущем, и оставалось лишь его дождаться. Однако я сознавал, что мне предстояла масса работы – не для поверхности и вида, не чтобы превратить свою Пустоту в раскраску или накормить её, напротив – для борьбы с ней, для заявления теперь уже собственной воли.