Тайрага. Зов Истока

– Ну, чё? – спросил Григорий Матвеевич, стараясь скрыть своё волнение.

– Всё нормально, бать. Пойдём.

И попытался взять его за локоть, чтобы помочь встать. Но Григорий не был настолько немощен, чтобы нуждаться в подобном, поэтому с удивлением посмотрел на сына. Отдёрнув локоть, встал самостоятельно и повторил свой вопрос:

– Я говорю, чё там… с анализами?

– Да нормально всё. Только надо будет немного полечиться.

– А какая болячка-то?

– Бать, пойдём, по дороге расскажу.

Он поймал в глазах сына какое-то смятение и это ему не понравилось. Не понравилось и пробудило недавнее волнение, зародившееся, когда доктор в свой кабинет пригласил не его, а сына. Неприятный холодок чуть шевельнулся где-то внутри и не хотел никуда уходить. К этому холодку прибавилось то, как сын попытался спрятать глаза, когда он задал вопрос.

– Та-а-ак!.. Послушай, – сказал Матвеич сыну, пряча своё волнение, взведённое ожиданием. – Я ведь не дитё малое и не немощный старик, хотя и старик, чтоб со мной вот так…

– Бать, пойдём…

– Нет, погоди, – решительно возразил он, уже с чуть заметным раздражением. – Дома мать меня охаживает, ах Гриша, ах тяжело тебе, ах полечиться надо. Доктор этот!.. Со мной-то чё не стал говорить! Ты глаза прячешь!.. Я что?.. Что за таинство-то тут устроили.

В силу своего резкого и прямолинейного характера последнюю фразу, он произнёс уже не сдерживая себя, и многие, сидевшие в коридоре, обратили внимание на беседовавших отца и сына.

– Бать, – снова произнёс сын, – по дороге всё расскажу.

– Да ну тебя! По дороге…

Он резко развернулся и пошёл к кабинету, около которого недавно ждал сына. Распахнув дверь, широким решительным шагом прошёл к столу, где сидел доктор. Ещё не старый, но уже и не молодой хирург с любопытством посмотрел на старика, ворвавшегося в размеренную тишину его кабинета.

– Так!.. – решительно сказал старик и затянулся паузой, подбирая нужное слово.

– Семён Аркадьевич, – подсказал доктор, видя, как старик, щурясь, пытается рассмотреть буквы на его бейджике.

– Что… Семён Аркадьевич? – недоумённо произнёс старик.

– Меня так зовут. Семён Аркадьевич. А вы Григорий Матвеевич. Правильно?

– Да! Он самый, – решительным тоном подтвердил старик, но всё же мялся, не зная с чего начать.

– Слушаю вас, – произнес доктор.

– «Слушаю!» – собираясь с мыслями, Григорий Матвеевич нервно повторил слова доктора.

В это время дверь открылась, вошёл сын и сказал:

– Извините, Семён Аркадьевич!.. – затем обращаясь к отцу, добавил, – Бать…

– Стёп, сынок, дай мы побеседуем… С Семёном Аркадьевичем. А ты… – он несколько раз махнул рукой, давая понять, чтобы сын закрыл дверь. – Ты погоди пока, там… в коридоре.

Доктор поймал взгляд Степана и кивнул в знак согласия. Потом добавил:

– Всё в порядке. Мы побеседуем.

Когда дверь закрылась, Григорий Матвеевич произнёс:

– Семён… Аркадьевич. Вот всё, что говорил моему сыну, теперь скажи мне. Ты не смотри на цифры в моей карте! Я ещё дюжой мужик-то!.. Скажи всё, как оно есть. А то все вот эти недомолвки вокруг меня ещё сильнее гложут. Сильнее, чем правда горькая. Старуха с сыном шушукаются… Ты тоже тут без меня… обо мне с сыном толкуешь.

Доктор спокойно выслушал и размеренно холодно начал говорить:

– Григорий Матвеевич, тайны никакой нет. Но… Но я решил в первую очередь поговорить с вашим сыном. Ситуация не простая. Рассказать всё как есть…

Старик перебил:

– А я что?! Умом не вышел, что ли?! Что?.. Понять не смогу, что ли?!

– Да нет, – начал доктор, но взведённый старик вновь перебил.

– А если нет, то сказывай, как есть! – нетерпеливо оборвал Григорий Матвеевич и иголками глаз уперся в лицо доктора.

Доктор глубоко вдохнул, что-то хотел сформулировать помягче, но потом вдруг, то ли под неожиданным напором старика, то ли просто устав от повседневной врачебной рутины, сложил на столе руки крест-накрест, коротко сказал:

– У вас рак…

– Ну вот и ладно… Рак и рак, – произнёс старик. – Вот теперь всё ясно. А то устроили тут…

Он сделал небольшую паузу и продолжил, но каждое следующее слово стал произносить спокойно и медленно. Весь напор старика как-то резко утих и вышел, будто воздух из проткнутого футбольного мяча.

– Вот сразу и сказал бы мне… Что я… Не пойму, что ли. Рак так рак!.. Куда деваться… Если есть така зараза.

– Вам бы нужна операция, – сказал Семён Аркадьевич, – но, учитывая возраст, это может быть опасно. Опухоли по кишечнику и в районе печени. Операция несложная и я уверен в её успехе, затем курс химиотерапии, а вот это, скажу честно, для вас будет сложнее. Учитывая ваш возраст, организму будет сложно восстановиться…

– Операция… – задумавшись, перебил старик.

Они оба помолчали, потом Григорий Матвеевич снова повторил услышанное слово:

– Операция… – затем посмотрел на доктора и продолжил: – нет, мил человек, резать себя не дам. Старик я. Так поживу… Сколько проживу.

– Если не делать операцию, то-о-о… – доктор затянул последнее слово, давая понять о серьёзности положения.

– То что? – старик вновь кольнул его иголками своих глаз.

– Учитывая динамику роста опухолей… И мою практику. То два-три месяца.

Повисла пауза. Доктор ждал, что скажет этот ещё минуту назад напористый старик. И старик, тяжело вздохнув, протянул:

– М-да! Срок невелик… Не-ве-лик. – он замолчал и уперся взглядом в противоположную стену.

Доктор, видя, насколько сказанное, оказалось неожиданным для пациента, начал было говорить, но старик вновь его прервал:

– Подожди, – произнёс он твёрдо и задумчиво. – Это точно, что ты сейчас сказал.

– Да, все анализы подтвердили это.

– Тогда так, – старик оторвал взгляд от стены и посмотрел на доктора. – Резать меня не нужно. Я лучше так поживу… Сколько поживу, столько поживу. Ладно! Бывай здоров!.. – он протянул доктору руку и встал со стула.

– Григорий Матвеевич! Я должен сказать…

– Нет, нет!.. Ничего не говори, – оборвал старик. – У нас от этой заразы полдеревни сгинуло, видать, и мой черёд пришёл. Я знаю, чё дальше будет. И как… В общем… Не надсажайся, не объясняй.

Старик встал и вышел из кабинета.

Отец и сын заговорили только в машине, когда выехали за черту города.

– Бать. Операция нужна. Я договорился с доктором, положим тебя в платную палату, всё будет нормально. Операция несложная…

– Нет.

– Чего нет?

– Никаких операций мне не надо.

– Бать, ну как ребёнок!..

– Это ты ребёнок. Сопляк!..

– Ну, бать, перестань. Договорюсь со всеми, всё будет хорошо.

– Ах, сын, сын! Вроде ты и здоровый вымахал, а одно не поймёшь. Ну, какая мне операция? Располосуют меня на старости лет, потом этой химией отравят, и буду я охвосток своей жизни не жить, а корчиться. Как овощ!.. С кровати да на завалинку, с завалинки да на кровать. А вы меня своей жалостью добивать будете.

– Бать!

– Цыц, сказал!.. – отец крикнул на сына и, строго посмотрев, добавил: – И чтобы ни слова на эту тему я боле не слыхал от тебя!

Сын знал норов отца, поэтому только терпеливо стиснул зубы, сыграл желваками и руками поправил оплётку руля автомобиля.

«Тойота-Камри», ведомая Степаном, легко скользила по весеннему разогретому асфальту, унося своих пассажиров назад домой, в горы.

Прошло несколько часов. Отец с сыном так больше и не заговорили. Степан знал, что сейчас разговора с отцом не получится, поэтому убеждать его или просто пытаться разговорить бесполезно. Григорию Матвеевичу было нужно время, чтобы остыть.

Степан, бывало, невольно сравнивал отца с другими деревенскими стариками. Отец хоть и разменял уже девятый десяток, но был ещё достаточно крепок для своего возраста. Сын не переставал удивляться, что в столь серьёзных годах он почти один легко управлялся с хозяйством. Ездил на охоту, на своём любимом коне – Чингизе. Ладно, на коне… Когда в доме возникала нужда в мясе, старик ходил пешком до ближайшего солонца два-три километра.

Степан вспомнил разговор, когда в начале этой весны увидел, что отец собирается на охоту.

***

– Бать, ты опять пешком? Охота тебе?.. На коне-то быстрее будет.

Укладывая в рюкзак разные мелочи: верёвку, мешок, налобный фонарь – отец, не торопясь, ответил:

– На коне быстрее, а пешком полезней, – потом с улыбкой добавил. – На коне ты потом мясо привезёшь.

– Так сразу-то и ехал бы на коне, чтоб мне в потёмках на гору не мотаться.

Отец лукаво улыбнулся:

– Да не пережива-а-ай, – далее каждую фразу он проговаривал с расстановкой. – Уж козла-то с горы я и в рюкзаке принесу. Козёл щас на соль бежит рано. Весна!.. Поэтому первый куран, что придёт, будет мой. Обдеру… До темноты подожду… Тайгу послушаю. Мясо пока подветрит… Кровь обтекёт… А по темноте вниз, чтоб засветло народ не смущать и на тебя тень не наводить.

– Браконьер старый! – сказал сын с улыбкой.

– Браконьеры, сынок, в городу обитают, а мы тут… так живём. Брось мне свои ментовски̐е разговоры. Мне много не надо. Одного козлишку возьму, и хватит нам… На месячишко-другой…

– Да ладно, бать… Шучу. Мне ещё расскажи, как мы тут живём…

– Ну, вот и договорились, – отец затянул шнур на рюкзаке, – любишь ты под руку хрень сказать.

***

– Бать, – Степан нарушил молчание. – Матери-то, что скажем?

– Ты не переживай, я сам всё скажу. Скажу, как есть, как думаю, – потом строго посмотрел на сына. – А вы с матерью смотрите там!.. В деревне языками не лязгайте.

– Ну, ты, бать, даёшь! – возмутился Степан. – С чего это я по деревне побегу про болезнь своего отца трезвонить.

– Да это я так… Для профилактики… Ты-то понятно! А вот мать проинструктировать надо. Та с горя со своими сударушками по секрету всё обсудит. А там… Если одной из них на язык чё попадёт – всё! Все вороны, пролетающие мимо, знать будут. Потом по деревне ни пройти, ни проехать. Каждый в спину ткнёт и пожалеет… – и Григорий Матвеевич, нарочито изменив голос, изобразил соседок: «А слыхала, у Матвеича-то!..». А кто и обрадуется…

Несколько секунд помолчав, добавил:

– Откуда он, сука, только берётся, рак этот!..

Послеобеденное солнце уже грело вовсю, когда Степан с отцом подъехали к дому. Матвеич, по-стариковски крехтя, вылез из автомобиля. Разминая затёкшие от дальней дороги ноги, осмотрелся вокруг. Потянув носом весенний воздух, щурясь от солнца, сказал:

– Вот и дома.

Из-за забора соседнего дома выглянул мальчишка лет семи и приветственно помахал старику. Матвеич ответил:

– Привет, Лёш, привет.

– Деда, куда ездил? – спросил Лёшка любопытно.

– На Кудыкину гору!.. Много будешь знать, скоро состаришься.

– А где такая гора? – не унимался Лёшка.

– Подрастёшь, узнаешь.

Степан, достав из багажника автомобиля дорожную сумку, пошел домой. На крыльце его поджидала мать.

– Ну как, Стёп? – спросила она.

– Всё нормально, мам.

– Чего врачи говорят?

– Ну, вы может в дом пройдёте, – входя в калитку, Матвеич негромко, но строго упредил мать с сыном, начавших диалог.

– Мам, возьми сумку, занеси, а я до работы добегу. Надо срочно…

Пройдя в дом, Матвеич не спеша разделся, глядя в зеркало, висевшее рядом на стене, поправил на голове седые волосы, потом бороду… сел за стол.

– Давай, мать… корми.

Всё это время, Василиса Николаевна стояла и наблюдала за мужем. Его молчание и быстрый уход сына ничего хорошего не предвещали.

– Сейчас, сейчас, – спохватилась она. – Борщ. Борщ будешь? Как ты любишь. С утра всё вас высматриваю. А вас всё нет и нет. Потом вышла на крыльцо, смотрю, в загоне Чингиз забеспокоился, ну, думаю, значит уже близко где-то. Я борщ разогревать поставила. Только он согрелся, глянула в окошко, и вы подъехали, – торопливо рассказывала Василиса Николаевна, наливая суп.

Приняв тарелку от жены, Матвеич молча поставил её перед собой, сдобрил сметаной, неторопливо размешал и начал хлебать.

– Гриш, ну чего молчишь-то? – дрожащим голосом проговорила хозяйка и, чувствуя неладное, едва сдерживая слёзы, приложила к губам конец платка, что был наброшен на плечи. – Не тяни душу… Чё врачи-то говорят?

– Нормально говорят… Складно, говорят, мать… К осени должён я помереть. Говорят, мол, рак.

– Ах, – не то тихо вскрикнула, не то всхлипнула Василиса Николаевна.

Слёз было уже не удержать, и они покатились сами собой по её щекам:

– За что же это? – прошептала она сквозь слёзы. – Ведь вроде и не болел ты. Как к осени?.. Скажи толком-то!..

Матвеич отодвинул тарелку, положил руки крест-накрест на стол и заговорил:

– Всё, что есть, уже сказал. Говорят, мол, операцию делать нужно. Но резать себя на старости лет не дам. Вон скольких мужиков у нас по этой причине порезали, а толку никакого. Только мучение одно на старости лет. Поэтому сколь поживу… столько поживу. Да и не молоденький я уже, чтобы за жизнь цепляться.

Матвей Григорьевич любил свою жену. Любил так, что дай бог другой бабе быть так любимой. Но при всех его чувствах был скуп на излишние эмоции. Всю дорогу до дома он представлял себе этот разговор и решил, что лучше отрезать сразу, чем тянуть душу намёками и недомолвками. Но самое главное, что он задумал, говорить ей не стал. Не стал потому, что знал ранимость своей половинки, и поэтому сказанного ей было достаточно. Всю дорогу из города он вспоминал, как встретил её молоденькой девчонкой шестнадцати лет. Как взял её в жёны. Как многие осуждали их за разницу в возрасте: 10 лет это много… Как она родила ему первенца, как потом второго сына. Вспоминал их молодое озорство в поле, на лугу, на сеновале отцовского дома… Вспоминал своего отца, израненного фронтовика, и как он строго встретил молодую сноху словами: «Ну, посмотрим, будет с неё толк или нет». Вспомнил всё, что позволяла память. И когда калейдоскоп воспоминаний перестал мелькать перед глазами, решил, что лучше будет, если он не станет мучить её своей болезненной немощью. Будет лучше, если он уйдёт в тайгу и больше никогда не вернётся. По крайней мере, это оставит его в памяти любимой таким, какой он есть сейчас, а не овощем… А ей оставит надежду, что ещё вернётся.

Утерев слёзы платком, Василиса Николаевна сдавленным голосом проговорила:

– Может, в церковь сходим! Здоровья попросим…

Матвеич никогда не испытывал тяги к религиозным обычаям и традициям. Более того, он придерживался той старой веры… знаний, передаваемых из поколения в поколение, что шло в разрез с официально существующей церковью. Находясь на эмоциональном взводе, слова жены он воспринял в штыки:

– Чего-о?.. У Тришичкина, что ли, здоровья-то собралась просить!

– Гриш! Ну какой-никакой, а батюшка.

– То ли вправду люди к старости тупеют? – вскипел Матвеич. – Какой он тебе батюшка… сопляк этот! Он ещё вчера участковым по дворам ходил. В жопу пьяный с мужиками в кабаке дрался. А тут вдруг резко перекрасился, как на дочке городского попа женился. Вот он его и пристроил… в тёплое место. Таким, как он, бесхребетным всё одно, что в менты, что в попы.

– Гри-и-ш! – с нотками смирения в голосе сказала Василиса Николаевна, пытаясь успокоить мужа. – Ну в церкви-то нет вреда…

– В церкви!.. Вреда!.. – Матвеич передразнил жену.

– Ну это, может, только Тришечкин такой… Давай в другую съездим…

– Ага! А там поп с Луны прилетел. И откуда они только понаплодились так быстро, из атеистов-то!..

– Да причём тут поп?.. Гришь! Церковь, она ведь для людей…

Как ни старался Матвеич себя сдержать, его будто прорвало:

– Слушай, а с чего это ты такая верующая стала? Вроде в одной стране жили, в школе советской учились, где про церковь чёрным по белому написано – «опиум для народа». Глаза открой!.. Телевизор-то не только для сериалов… Чуть дали волю попам, они вон все в золоте ходить стали. Если крест, то во всё пузо, если машина, то цену за её рот не выговаривает. А Дома пионеров у ребятишек отбирают!.. В городу вон планетарий забрали у детей! Это мыслимо!..

Лицо Матвеича стало красным от возбуждения. Остановился, переводя дух, и Василиса Николаевна успела кротко вставить:

– Так в том планетарии-то раньше церковь была. Поэтому и попросили её назад…

– Во!.. Верно! Церква… Если вы такие правдоборцы и за людей, и для людей добро несёте. Тогда детей в покое оставьте, а себе другую церкву постройте… Коли вам волю дали! Ан, нет, отнять надо! А знаешь почему? Место там проходное, доходное. Парк! Там народу всегда много. Глядишь гуляя в парке и зайдёт кто, свечку поставит. А свечка Василисушка – это денежка. Зачем им, где то на отшибе строить?! А если уж вам так это место дорого, то тогда постройте детям планетарий. Сдайте его в эксплуатацию по всем правилам и в самом видном месте табличку повесьте. Вот с такенными буквами, – Матвеич размахнул руки широко, как мог. – Что мол, это вам дети от нас от попов дар. Вот тогда хвала и почёт вам. И я вам своё сердечное спасибо скажу. Молодцы мол!.. А пока! Вот!..– он плюнул в ладонь и показал Василисе Николаевне дулю.

Хозяйка заплакала, махнула рукой, встала из-за стола и ушла в другую комнату.

«Дурак старый, – укорив, проговорил он про себя и тоже встав из-за стола, вышел из дома.»

Идя к загону, Матвеич негромко продолжил свой диалог, но уже вслух:

– Сын уехал, жену обидел… Где мой Чингиз? Друг мой…

Вороной конь, увидев хозяина, засуетился и издал глубокий утробный звук, больше похожий на вздох, чем на ржание жеребца.

Подойдя к загону, Матвеич погладил Чингиза по морде, дал сахар, и жеребец с удовольствием слизал лакомство с ладони.

– Сейчас, сейчас… прогуляемся. Давно мы с тобой не выбирались никуда. Горы-то уже просохли давно. А тут я… вроде как приболел, – посетовал он коню.

Старик вынес из сарая сбрую: узду, седло и потник. Чингиз, подрагивая кожей, ждал, когда старик наденет на него всё необходимое. И вот, когда наконец МАтвеич опустился в кожаное седло, Чингиз резко дернул вперёд.

– Стой, черт диковатый! – он, с силой дернув повод, урезонивая коня. – Щас выедем за деревню, там дам волю…

До околицы было недалеко, но Чингиз от нетерпения часто с шага переходил на рысь. Чтобы удержать жеребца и сбить его пыл, Матвеич поводьями осаживал его, не стесняясь при этом добавлять два-три матерных слова. И вот как только изгородь последнего дома осталась позади, старик ослабил поводья, и Чингиз, ждавший этот момент, ударив всеми четырьмя копытами, сорвался в галоп. После трясучей рыси конь понёс ровно и быстро, наслаждаясь силой своего бега, жадно хватая ноздрями набегавший весенний воздух. Постепенно жеребец перешёл на рысь, и старик, одернув поводья, напоминая о себе, произнёс:

– Ну всё, потешился и будет… А то растрясёшь меня на старости лет.

Дыхание коня постепенно выровнялось, и он стал посматривать на свежую траву, росшую вдоль обочины дороги. Он даже пару раз успел щипнуть свежей зелени, как вдруг остановился. Подёргивая ушами, он будто сканировал пространство вокруг, при этом, не переставая жевать. Матвеич хорошо знал своего коня и видел, что его ничего не беспокоит, но обратил внимание на то, что он, так торопившийся на прогулку, вдруг резко встал.

Матвеич осмотрелся, вокруг никого не было. Сев в седле поудобнее, старик придался мыслям. Вдруг как-то само собой выкристаллизовалось событие прошлого лета, и он вспомнил это место, на котором стоял сейчас. Это было то самое место, где он встретил городского чудака, который говорил какие-то странные фразы и при этом пронзительно смотрел в глаза. Именно этот взгляд он и запомнил.

«Лысан!.. Как же его звали? – произнёс про себя Матвеич. – Б… Бро… Бори… Борис? Нет. Имя какое-то необычное. У нас так мужиков не называют. Бослав… Слав. Борислав вроде. Точно, Борислав.»

Вспомнив имя, Матвеич вспомнил их встречу до мелочей и дальше уже разговаривал вслух:

– Лысаном я его тогда прозвал. Очередной городской сумасшедший. Каждое лето они сюда пачками едут. Энергией какой-то подпитываться! А мы вот живём тут и никакого питания…

Матвеич ещё раз осмотрелся вокруг, и в памяти вдруг всплыли слова того незнакомца: «Если совсем будет плохо, вспомни меня. Скажи вслух: Борислав помоги».

– Да-а-а, – произнес вслух Матвеич, – если б было так просто… Борислав, помоги.

Вдруг будто негромкое эхо пронеслось с окрестных гор:

– Помоги, помоги. помоги, моги… ги… ги… ги…

Услышав это эхо, Чингиз встрепенулся и негромко заржал.

– Тихо, тихо, – Матвеич погладил коня по шее. – Это эхо. Хотя никогда его здесь не было. – И будто желая проверить ещё раз, произнес, но уже громче: – Борислав, помоги!

И эхо не заставило себя ждать:

– Борислав – слав – слав – слав, помоги – ги – ги – ги.

После раската последних звуков Чингиз занервничал и встал на дыбы.

– Тпру, стой, ошалелый! – Холодок пробежал по спине старика. – Сколько живу здесь, такого ещё не слышал. Чертовщина какая-то.

– Какая – какая – какая, – подхватило эхо.

«А ведь мне поплохело после той встречи… с этим… с Лысаном – Бориславом», – подумал про себя Матвеич и вслух добавил:

– Поди, ведьмак какой?..

– Ой, ой, ой, – насмешливо повторило эхо.

Вдруг Чингиз, будто напуганный чем-то, рванул с места и понёс в сторону дома. Старик от такого резкого манёвра чуть не вылетел из седла, но успел ухватиться за гриву и удержался. Он не стал усмирять коня и дал ему волю. Только приблизившись к первому дому, стоящему на краю деревни, Матвеич дёрнул повод и остановил жеребца.

Мурашки до сих пор бегали по спине старика. Ему, охотнику, проведшему в тайге половину своей жизни, бродившему по горам и днём и ночью, было стыдно за этот испуг. Матвеичу вдруг показалось, что это было совсем не эхо, а само пространство вдруг ожило и стало, передразнивая, повторять за ним слова.

– Может, это болезнь меня душит? – добавил вслух Матвеич.

«Сделай задуманное! И ничего не бойся!» – кто-то крикнул в его голове.

Старик не мог понять, кто кричит в его голове голосом того самого эха. И эхо ли это, или он начал сходить с ума.

Матвеич рванул повод коня и заставил его сделать оборот на триста шестьдесят градусов, чтобы осмотреться вокруг.

Вокруг никого не было.

– Ты кто? – крикнул Матвеич.

«Я, Борислав», – пронеслось в голове.

– Ну вот… Пожалуй, и началось! – сказал Матвеич. – В тайгу надо уходить. Срочно. Пока меня, придурковатого старика, в деревне дразнить не начали.

Он ткнул пятками коня в бока, и тот рысью сорвался с места, в сторону дома.

Глава 6.

Долгие проводы – лишние слёзы

Ещё сутки Матвеич обдумывал свой отъезд. Жена и сын, знавшие характер старика, старались лишний раз не беспокоить его словом. А он, молчаливо бродя то в доме, то по двору или сараям, обдумывал, что взять с собой. Он собирался в дальний путь не умирать, а жить. Пусть недолго, но жить. Жить в тайге… Там, где обитала его душа. Матвеич любил природу. Любил лес, горы. Казалось бы, ему, жителю деревни, и так живущему не в душных стенах городской квартиры, должно было уже примелькаться всё это зелёное изобилие. Но нет! Не примелькалось. Мысли о приближающейся скорой смерти, были, конечно, неприятны, но он их загонял в самый дальний угол, не позволяя завладеть его сознанием.

Вечером сын стал догадываться. Застав Матвеича в сарае за сборами, спросил:

– Бать, вижу, задумал чего-то? Куда собрался?

– На охоту, сын. На охоту… Прогуляюсь, душу отведу. Мне хорошо там… В горах… Там вольно. Суеты нет. Там я силу в себе чувствую.

– Надолго?

– Насовсем…

– Бать!.. – начал было Степан, но Матвеич остановил, положив сыну руку на плечо.

– Степ, ты не спеши… Не говори ничего. Отец твой старенький уже. Пожил… Жил всяко. Где-то глупо, где-то спешно, где-то интересно. По-разному… Есть что вспомнить. Вас двоих вырастил. Жену любил. Люблю… Жил для вас, ни для кого больше… Вы у меня самое дорогое, самое ценное. Но, сынок, видать пришло моё время… Я ведь в молодости думал, сносу мне не будет. Всегда шутя говорил, что доживу до ста одного года. А оно вишь, как жизнь распорядилась. Пораньше маленько. Ну, видать, так надо… Ты, Стёп, матери не говори и меня не останавливай. Я уже всё продумал. Пасека на тебя остаётся. Хочешь – держи, хочешь – продай. За матерью ухаживай. Плохо, не дождался я, когда ты женишься. Не судьба видать… Когда женишься, не позволяй снохе мать обижать.

– Бать, ты сдурел?! Какая тайга!.. Куда ты собрался?.. Вылечим! Тебе ещё жить да жить!

– Тише, сын. Не шуми… Не спорь. Пустое это… – отец строго посмотрел на сына. – Уеду рано утром на коне. Как помру, конь вернётся домой. Вот тебе и знак будет. Собаку брать не стану. Собака не уйдёт от меня. А конь, как только душа высвободится, сразу уйдёт. Кони душу видят. Как только меня не станет, он обязательно домой вернётся.