Барон с партийным билетом

Илья Рясной

Барон с партийным билетом

Глава 1

Сабля кривая. Улыбка кривая. Морда тоже кривая. Басмач Абдрахман во всей красе. И говорит по-русски криво, безобразно коверкая слова:

– Что, Красный шайтан, лишишься башка! Абдрахман сильнее! Абдрахман тебе башка рубить! Ты не можешь Абдрахману башка рубить, потому что сабля нет!

И хохочет – как ворона каркает. Но, в чем-то он прав. В его готовности «башка рубить» я никогда не сомневался. Он ведь один из последних курбаши – предводителей крупных басмаческих банд, терзающих юг Туркестана. Из-за звериной хитрости и жестокости продержался дольше других. Долго же мы за ним гонялись. Почти дожали, и вот…

В азарте преследования угораздило меня с пятью бойцами вырваться вперед. В результате угодили под камнепад. А потом и под пулеметную очередь. Так и остался я один. Вот теперь стою на каменистой площадке у самого обрыва. Вокруг меня пятеро ближайших нукеров Абдрахмана возвышаются в седлах пританцовывающих и взволнованно бьющих копытом лошадей, которые еще не отошли от бешенной скачки. Но скачка не закончилась. И нукеры всем своим видом показывают нетерпение. Оно и неудивительно – какое тут терпение, когда по твоим пятам идет закаленный в боях, не знающий пощады отряд войск ОГПУ.

Понятно, что разумнее побыстрее покончить с русским и улепетывать, что есть мочи. Но Абдрахману никто не противоречит. Те, кто противоречили, давно мертвы. Потому что предводитель банды самонадеян, свиреп, беспощаден и не терпит никаких возражений. Бай он и есть бай.

– Да, ты силен, – кивнул я, и его улыбка стала еще шире. – Но скажи, если ты так силен, где твои люди, Абдрахман? Где те сотни нукеров, которые служили тебе? Где декхане, которые покорно валились тебе в ноги при одном твоем появлении?

Абдрахман издал нечленораздельный звук.

– Нукеры легли и кормят грифов, Абдрахман. А без них ты не силен. Без них ты слаб. И декхане больше не будут кланяться тебе. А оставшиеся воины скоро тебя убьют – ты им давно надоел! И, кстати, твоя отрезанная голова – это им прощение от советской власти всех грехов.

А, терять все равно нечего. Полный надежд и свершений 1933-й год, похоже, стал для меня последним. Оставалось напоследок хоть позлить этого горного барана. И, может быть, посеять зерна раздора – глядишь, что и получится. Вон как басмачи напряженно и многообещающе переглянулись.

– Ах ты, сын ишака и внук лисицы! – взвизгнул Абдрахман. – Я буду резать тебя по частям! Я буду возить тот обрубок, который еще дышит, по дорогам! Буду показывать тебя правоверным! Я буду посыпать твои раны солью! Я буду…

Фантазия у него разгулялась. Но ее полет прервали самым бесцеремонным образом.

– Курбаши, гяуры уже у подножья горы! – подскакал к нему всадник. – Нам надо спешить!

– А, – досадливо воскликнул Абдрахман и сделал в направлении меня, связанного и пытающегося сохранять гордую позу, шаг.

Улыбка басмача стала еще кривее, морда – безумнее. Он поднял свою саблю.

Ну вот и все. Спасения нет.

Что, же товарищи по борьбе. Надеюсь, моя жизнь не прошла даром. Прощайте!

Кривая сабля начала движение. И мир для меня померк. Звуки и свет пропали…

Блымс – звон стали. Я ощущаю в руке удобную рукоятку. Не думая, по наитию, взмахиваю рукой. Снова звон стали.

Померкший было мир вокруг меня включился. Только света в нем куда меньше. Здесь нет солнца. Будто нанизанная на шпиль старой башни висит огромная, с красным отливом, луна.

Я плохо понимаю, что происходит. Ощущаю, что зажат с одной стороны каменной стеной, с другой – монотонно журчащей речкой. Но осматриваться времени нет. Руки двигаются сами.

Больше чувствую, чем вижу – сверху на меня летит клинок. И слышу крик:

– Отдай свое ухо!

У меня всего два уха, и первым попавшимся отдавать я их не намерен. Поэтому парирую удар лезвия. Еще один. Заодно оцениваю обстановку.

Против меня трое. Кто они? Да Бог его знает. На них какие-то потешные маски, будто на лица натянули резиновые изделия, носы уши сплющены. Но дышать могут, все видят – значит, не резина.

Лезут они на меня с клинками всем скопом, отчаянно мешая друг другу.

– Ухо! Только ухо! – кричит кто-то с зубчатой стены. Его темный силуэт угадывается на фоне чуть менее темного неба.

Сдалось им это ухо!

Я окончательно прихожу в себя. Понятно, что драчка идет знатная, три на одного. Но на какого одного! Ну, держитесь, басмачи. Известный на весь Туркестан Красный шайтан вышел на смертный бой!

Эх, жалко нет у меня моей любимой казачьей шашки. В руке что-то такое не слишком внушительное, вроде полуметрового меча, римляне такими драться любили – короткий, острый. Гладиус называется. И у моих противников примерно такие же.

Острие слегка карябает меня по руке. Боль и злость обрушиваются волной. Ну, басмачи, сами напросились!

Отбиваю выпад, который метит мне в бедро. Бью в ответ ногой, и с каким-то жалким писком противник уносится во мглу. Второй замирает на миг. Издает возглас удивления.

В таких делах мешкать нельзя. Я резко сближаюсь и, используя инерцию, левой рукой бью его в лоб. Он тоже улетает. Что-то во мне силушка молодецкая разгулялась!

Последнему противнику уже не нужно мое ухо. С грозным криком «умри, худородный» он размашисто рубит по моей шее.

Ну, это совсем как-то даже унизительно для меня. Замах широкий, удар медленный. Совсем не ценит противника.

Я подставляю свой клинок, вывертом кисти выбиваю оружие у негодяя, следующим ударом полосую его по плечу.

Опять писк. Схватившись за плечо, противник делает шаг назад. Оборачивается и улепетывает.

Поле боя очищено. Павших нет. Кровь присутствует, но совсем мало. Это разве сеча? Так, легкая разминка. И закономерный итог. Как мой дед-казак говорил: «Кто проворен, тот результатом доволен!»

Я поднимаю глаза и смотрю на стену. Темная фигура все еще там. Судя по всему, это заводила и контролёр данного форменного безобразия. Он оборачивается и исчезает.

А со мной происходит то, что и должно произойти. Азарт сечи спадает. И голова вполне закономерно начинает идти кругом в попытке объять все происходящее. Вот с этим проблемы, потому что не только все непонятно, но и совершенно дико.

Я делаю несколько шагов и лбом прислоняюсь к холодному камню крепостной стены. Где Абдрахман и горы? Где моя неминуемая смерть, воплощенная в отточенной кривой сабле?

И где я, в конце концов? И, главный вопрос, который задавал прогрессивный писатель Чернышевский: что делать? Кто виноват – будем думать потом.

И вдруг постепенно, вместе с ударами стрекочущего, как пулемет «Максим», сердца, рывками, откуда-то со стороны начало просачиваться осознание. Сначала ручейком. Но постепенно набирало силу и объем.

Я оторвался от стены и встрянул головой.

Да, чтобы переварить это – нужно время. А еще требуется сильная воля, чтобы просто не свихнуться. Ладно, главное, я знаю – куда мне идти. Пока этого хватит.

Я подобрал лежащий на земле трофейный длинный кинжал – золотая рукоять, узоры, сразу видно, что штука дорогая. И сталь хорошая. Пригодится. Что с боя взято, то свято.

И побрёл, тяжело переставляя ноги, вперед…

Глава 2

Я меряю шагами длинную узкую комнату. Нервно и размеренно, как птица секретарь, которую я как-то видел в столичном зоопарке. Состояние мое крайне нервное. Да и как ему не быть таковым? Тут уж не спокойствие, а разум бы сохранить. Кто более впечатлительный уже готовился бы к официальному визиту санитаров из скорбного дома. А у меня только пальцы подрагивают. И еще мечусь по комнате.

Свихнуться мне не грозит. Меня давно приучили воспринимать любую ситуацию, как данность, какой бы причудливой она ни была. А потом пытаться все это изменить. У нас коммунистов вообще назначение такое – менять окружающее мироустройство.

Итак, что нам дано? Я каким-то сказочным образом переместился в другой мир. Еще сказочнее то, что очутился в теле мальчишки семнадцати лет.

«Эх, где мои семнадцать лет?» – любил приговаривать я, когда утомлялся без меры в лихой рубке или быстрой скачке. И вот сбылась мечта – теперь у меня чужие семнадцать лет против моих честно прожитых тридцати девяти. Это хорошая новость. Так же как и та, что я вообще жив. Как писал великий поэт и борец с самодержавием Пушкин – «не хочу, о, други, умирать, я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Я и живу.

Куда делся хозяин тела – понятия не имею. Как я ощутил неким шестым чувством – отбыл он куда-то в неизвестные края без особого сожаления. Оставил мне память о своей короткой и, в целом, достаточно никчёмной жизни. И теперь эта память кусками, как штукатурка с потолка, осыпается на меня, грозя погрести под своей массой.

В общем, приехали, товарищи! Я, коммунист, член Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(Б) должен во все это поверить! Может, я умер, и все это предсмертные видения в катящейся по камням по склону горы голове, которую снесла сабля Абдрахмана? Вряд ли. Слишком уж все реалистично. Ущипнул себя за руку – больно. Значит, не чудится. Или боль тоже почудилась?

Я прошелся еще раз по комнате и присел на широкий подоконник. Надо успокоиться. Надо думать. Надо решать.

Итак, память, отзовись и подскажи, где я? Ответ получаю тут же. Как понимаю, это что-то вроде студенческого общежития. Здесь живут слушатели и студенты некоего среднего учебного заведения.

Большинство моих однокашников в этом общежитии ютятся в казарменных кубриках на двадцать-тридцать человек. У меня отдельная комната. Почему? Так положено.

Обстановка в комнате напоминает мне одиночную камеру в Петропавловской крепости, куда меня беспокойная судьба профессионального революционера занесла в 1917 году на долгий месяц, до тех пор, пока в феврале не скинули царя.

Скупо здесь, сурово. Умывальник в углу, кран ржавый, но вода из него течет чистая. Стены и потолок выкрашены в ужасный коричневый цвет. Кровать железная, с шишечками – прям богатство, такие в деревнях очень любят. И матрас ничего так, упругий, из неизвестного материала. Тумбочка. Узкий, покосившийся, шкаф. Лампа под потолком без абажура, выключатель – отлично, электричество есть, значит, в этом месте был свой план ГОЭРЛО.

В углу висит полуметровое зеркало, добрая часть внизу, наискосок, сколота. Как же я упустил это из виду? С самого начала нужно было посмотреть на себя, а не любоваться на лампочку Ильича под потолком.

Останавливаюсь перед зеркалом. Всматриваюсь в отражение. Это, несомненно, я. В крайнем случае очень хорошая копия. Только годков на двадцать помоложе и чуть выше ростом, а еще – для своего возраста куда более крепкий, чем был в свое время. Мускулатура крепкая. Оно и понятно. Это фигура человека, никогда не знавшего голода и лишений.

Шрамов нет – тех, которые сопровождали мой путь в жизни, и за каждым из которых стояла своя история из жарких схваток, побед и поражений.

Глаза точно мои, по-цыгански черные, бездонные. О них легенды ходили среди басмачей. «Красный шайтан в глаза посмотрит, душу в плен заберет». Очень надо!

Одежда – о, это отдельный разговор. Темно-синие брюки и такой же пиджак, зеленая рубашка и бабочка вместо галстука. Все из какого-то легкого и, как мне кажется, очень крепкого сукна. И все бы ничего, но на рукавах какие-то кружавчики, воротник в узорах – все какое-то безвкусно затейливое. В такую мужскую одежду раньше суфражистки одевались, когда хотели привлечь к себе внимание. И шляпа еще у меня есть – с узкими полями и серебряной кокардой.

Ох, опять голова закружилась. А еще больше она идет кругом, когда я кидаю взгляд на яркий плакат-календарь с изображением какого-то рыцаря в доспехах и надписью «1979 год – удачный год для Одаренных под знаком Тельца!»

О, не хватает мне сейчас глотка чая – зеленого, ароматного, в пиале. Хотя можно и в железной кружке, лишь бы был.

Оглядываюсь внимательнее. И вижу на тумбочке ждущие меня коробки с чаем, с сахаром. Там же фарфоровая чашка с пошлым изображением сатира и нимфы. Значит, должны быть чайник и примус.

Примуса точно нет. А чайник вон, на подоконнике. И как в нем воду греть? Он из какого-то гладкого полупрозрачного материала и со шнуром-вилкой. Тут же чужая память включается. Оказывается, примусов здесь нет давно. Отмерли за ненадобностью. А чайники на электричестве.

Экспериментирую. Втыкаю вилку в розетку. Нажимаю какой-то рычажок на чайнике.

Получается! Чайник начинает урчать, потом кипеть. В итоге со щелчком выключается.

Заварка. Немножко сахара. Залить кипятком. И вот я уже маленькими глотками отведываю чай – неожиданно ароматный и вкусный. Он меня успокаивает. Помогает систематизировать мысли.

Открываю новый пласт памяти. И знаю, что там хранится что-то донельзя мерзкое.

Так и оказывается. Я, еще недавно старый большевик, непримиримый боец с басмачами… Теперь я барон!

Тьфу, так опозориться на старости лет!

Правда, на настоящего эксплуататора не тяну. Барон по воспоминаниям какой-то вшивый. Почти разорившийся.

Даже не это плохо. Мало ли мы баронов видели, некоторые даже стали нашими советскими людьми, притом достаточно важными. Но то, где я оказался… Это был мир замшелого феодализма с элементами самой оголтелой капиталистической эксплуатации.

Кстати, как барона зовут? Еще слой памяти вскрыт. Чернобородов Иван Александрович. Собственно, имя и отчество остались мне с прошлой жизни, только фамилия другая. Там я был Чернобровым – это близко, но все же не то.

Какой-то абсурд творится. Я ущипнул себя еще сильнее. И едва не вскрикнул. Весь в синяках завтра буду, а толку никакого. Реальность не желала пропадать.

Как же я здесь оказался? И зачем?

Товарищ Альтерман, мой старый партийный соратник, одно время увлекался мистикой, масонством, и на полном серьезе, правда после стопки доброго самогона, утверждал, что ничто не происходит просто так. У всех событий и поступков есть назначение.

И какое тут у меня назначение? Я в чужом теле. Притом паршивого аристократа с большими проблемами. Даже не принес с собой ничего из моего мира.

Не принес? Я ощутил жжение на груди. Хлопнул по карману. Нащупал знакомый и такой родной квадратик. Неужели?!

Замер на миг. Потом, не веря в свое счастье, вытащил из нагрудного кармана пиджака небольшую книжечку.

Мой партбилет! Частичка красного знамени моей партии!

И что-то в нем было необычное. Будто шел от него какой-то загадочный свет. Показалось?

Я выключил электролампочку, погрузив комнату в темноту. И убедился – книжечка действительно светилась золотистым светом. И еще от нее будто исходили волны силы, которые вливались в меня. Добавляли уверенности в себе и ясности ума.

Отлично, товарищи! Мы еще повоюем!..

Глава 3

Я за партой – обычной такой, скошенной, с подставкой для ног. Только дырочки нет для чернильницы – как я понял, чернилами здесь не пользуются уже давно.

Смешно, конечно. Я, здоровая каланча – и за школьной партой. Как рабфаковец какой. Значит, зря я считал, что мои университеты давно пройдены.

Сижу я на первой парте, что уже плохой признак. Насколько осведомлён о школьных порядках – на первой парте сидят зубрилы или те, кто не отвоевал себе место подальше. Потому как тут не спишешь, и вообще весь на виду у строгого учителя.

Покопался в памяти. От использования чужой памяти у меня начиналась головная боль, так что сильно злоупотреблять этим нельзя. На основные моменты я должен знать незамедлительно, даже расплачиваясь резкой болью в висках.

И правда, мой предшественник относился сразу к двум презираемым школьным категориям – зубрила и изгой. Потому и на первой парте, весь на виду, как мейсенский фарфор в серванте.

Класс как класс – обычная школа, двадцать парт, тридцать пять учеников в классе. И один учитель.

Стены завешаны портретами с какими-то по большей части незнакомыми лицами, плакатами с неизвестными мне цитатами местных мудрецов – кроме Аристотеля с Платоном и Френсиса Бекона ни о ком не слышал. Ни тебе привычного Маркса с Энгельсом, ни даже иудушки Троцкого и Льва Толстого с Пушкиным. Это плохо. Привык я к ним ко всем.

В общем, школа как школа. На институт не тянет, хотя учатся здесь и великовозрастные балбесы. Название странное – Филармония Мистериума. Почему школа названа Филармонией? Почему не консерваторией? И на каких музыкальных инструментах здесь играют? А кто их, феодалов, разберет!

За спиной сидят мои соученики. Хорошо, что я на первой парте и могу не смотреть на них. А то морозец так и ползет по коже, точнее, не по коже, а по моему малодушию.

Меня всегда учили, что есть четыре расы – красная, желтая, белая и черная. В классе же сейчас внимали учителю и синие, и зеленые, и ярко-оранжевые. Будто кто-то украл краски и хаотично, без разбора, выкрасил физиономии тех, кто под руку подпадется.

Хотя, это, конечно, значения не имеет. Потому что настоящий коммунист – он интернационалист. Или интеррасист – даже не знаю, как теперь сказать. Ладно, синие, оранжевые – нам без разницы. Лишь бы человек был хороший… Правда некоторые одноклассники не слишком на людей походили. Низкие лбы, выступающие клыки, поросячьи злобные глазки. Так что правильно мороз по коже ползет. Есть для того основания.

Ладно. Принимаем все как данность. А что с этим делать – разберемся потом.

Со мной за одной партой сидит девушка. Зовут Таласса. Она на человека похожа. Была бы. Если бы не была совсем зеленая – в прямом смысле. Смирно положила руки на парту, спину выпрямила, ест глазами учителя – идеальная гимназистка.

Учитель был худой, мелкий, в узких брюках, сером сюртуке и в оранжевом галстуке на белой рубашке, с вытянутым лицом, постоянно поводящий носом из стороны в сторону и очень похожий на подвальную крысу. Предмет его был странный – «Сакральные основы сословного устройства». Чего тут сакрального? Просто паразиты подмяли под себя общество и жируют. Но учитель считал иначе.

Он, нависая над учительским столом и уперев в него мелкие кулачки, монотонно бубнил об историческом периоде оформления нынешнего дворянства во времена царя Иоанна Четвертого. Именно тогда было Большое Зарево, о природе которого никто ничего не знает до сих пор. Именно тогда начали открываться врата-порталы. И именно тогда молодой царь Иоанн погиб при закрытии такого вот портала, после чего воцарился благословенный богами и беззаветно любимый подданными боярский совет видных родов, который и избирает до сих пор Императора. Но прошло еще много времени, пока высшие сословия окончательно приобрели нынешний вид, впитав всех одаренных и выдавив всех бездарей.

– Уважаемый учитель, разрешите вопрос вне темы истории? – донесся ломкий мальчишеский голос с галерки.

– Ну конечно, виконт Оболенский, – расплылся учитель в улыбке, как мне показалось, льстивой. На спрашивающего он смотрел с умилением, как на избалованного родного сына.

Может, и правда родня. Задавший вопрос виконт тоже был похож на крысу, только более отъевшуюся, полноватую, местами заплывшую жирком, но мордочка тоже вытянутая, робкие усики на губе. Да и по презрительной манере цедить слова видно – крыса и есть, пока еще мелкая.

– Правда ли, что простолюдины и другие расы – это животные? – спросил он, гордо приосанившись, только не сплюнул для важности.

– С чего вы такое взяли? – заинтересовался преподаватель.

– Учение Алтаря нашего Клана гласит, что Боги создали специальных животных, чтобы они прислуживали аристократам. А чтобы аристократов не коробило, что им прислуживают животные в виде животных, Боги создали животных в виде простолюдинов и прочих низких человекоподобных созданий.

Учитель поправил очки и назидательно произнес:

– Ну что же, я рад вашей любознательности и познаниям, виконт. Такая концепция действительно имеет место быть и служит предметом горячего обсуждения в научных кругах. Что думаю об этом лично я? Ну, конечно же, они животные, – учитель обвел глазами галерку справа, где столпились эти самые «животные», которые по прихоти правителей, ну и по некоторой необходимости, обучались в дворянской Филармонии.

Некоторые из «животных», поежились, кто-то смотрел в ответ дерзко.

Учитель оторвался от стола, по крысиному потер свои худощавые лапки и захихикал:

– О, вижу, кто-то мечет молнии недовольства. Смиритесь. Всегда найдутся люди, которым не нравится, как сконструирован мир. Но низшие должны понимать, что живы только благодаря высшим. Ибо только высокие сословия могут закрывать врата. Если бы не это, ваши предки стали бы едой для демонов. Так что возблагодарите тех, кто даёт вам возможность жить – хоть и по большей части глупо, бесполезно, как и положено животным.

Виконт, впитав эту речь, самодовольно улыбнулся, и учитель объявил:

– А вам, Оболенский, пятерка за правильный и своевременный вопрос.

Ну вот и кто скажет, что мы зазря беляков в Гражданскую били. Они нас тоже животными считали. Голубая кровь, етить их через коленвал с проворотом на третьей передаче!

Виконт, наверное, вообще отличник. Если за такие вот вопросы, да по пятерке. Гений!

И еще он мой враг. Ну как враг. Скорее мой предшественник был его жертвой весь тот несчастный год, пока они учатся вместе. Вечные колкости, унижения. Только до мордобоев не доходило.

Дальше учитель еще долго заливался про благостность кастовой и сословной системы. Что-то про родовые источники магии. И, главное, что скот из нижних сословий надо больше пороть, дабы он и не помыслить не мог бунтовать.

В этом странном мире не просто царил феодализм. Справедливости ради, нужно отметить, что до такого ужаса ни один наш барин не докатился даже во времена самого свирепого крепостного права. Пресловутая Салтычиха, садистка и убийца, которую кинули в застенок по решению суда и приказу Екатерины Второй, тут была бы в почете. Угнетенные массы здесь держались за бессловесный скот. Хотя скот тоже был разный – один работал и подыхал на плантациях. Другой – гордо гарцевал, удостаиваясь от хозяев сытной пайки.

И еще, это мир будто соткан из деревенских сказок – с колдунами, домовыми, кикиморами, амулетами. Как такое вообще может быть? Галлюцинация?

Не галлюцинация. Я уже устал убеждать себя в грубой и зримой реальности происходящего. Вон, уже рука синяя от щипков.

Урок тянулся бесконечно долго. Но, наконец, прозвучал гонг – он означал долгожданную перемену.

– О секретах принуждения биологического вида гоблинов к служению во благо высших сословий я поведаю вам на следующем уроке, – объявил учитель, прихватил кожаный портфель, который казался больше его самого, и удалился пританцовывающим шагом.

А виконт с каким-то хищным оскалом посмотрел на мою зеленокожую соседку Талассу, которая съежилась под его насмешливым взором.

– Гордись, – крикнул он ей как-то глумливо. – Сегодня мой портфель понесешь ты. И осторожнее, не испачкай его своими грязными лапками.

Всяко, конечно, бывает между молодежью. В принципе, у нас тоже можно было услышать подобное хамство, после чего обычно женщина награждала негодяя пощечиной, а общество высказывало свое неудовольствие, в зависимости от воспитания – или всеобщим презрением, или пропесочиваем на собрании, а то и просто пересчитыванием ребер.

Таласса же безропотно взяла портфель и последовала за виконтом. При этом мельком кинула на меня виноватый взор.

И на меня нахлынула волна праведного гнева. Что же тут творится-то?!

Стоп. Какие мы правила определим этого мира и меня в нем? Итак, мой девиз: «Принимать все, как данность. И делать все, чтобы эту данность изменить». Ну, готовьтесь, супостаты. К вам пришел Красный шайтан!

Глава 4

Все у них тут, не как у людей. Перемена после непотребно длинного двухчасового урока длилась полтора часа. Чтобы ученики смогли размять свои косточки, выстоять длиннющую очередь в буфет, где ассортимент был несколько шокирующим. Люди могли заказать котлету, с двух сторон накрытую белым хлебом и украшенную листами зелени и специями, эдакий странный бутерброд. А «почти что люди» получали травяную запеканку с кузнечиками или шмат кровавого сырого мяса. Ладно, кому что нравится. Я же помню мой девиз – принимаем все как данность.

Тем более все равно я в очереди выстаивать не собирался. В моей объемной кожаной ученической сумке ждут своего часа очерствевший кусок хлеба, приличные нарезанные куски сыра и вяленой колбасы. Кроме того, во фляге плескалась какая-то жидкость. Уж не спирт ли? Помню, выручал он меня в сибирские холода – такая же фляжка была, а мы скрывались тогда от колчаковской контрразведки в насквозь промерзшей хате, и огня нельзя было развести. Спиртом спасались

Отвинтил крышку. Сделал глоток. Размечтался – не спирт, и даже не водка или вино. Сок какой-то, совершенно непонятный, но очень вкусный, бодрящий – прямо силы с каждым глотком вливаются, и головная боль отступает. Надо будет потом напрячься и вспомнить, из чего он сделан и где я все это беру. Но мне пока и так есть, что вспоминать.