Елизавета I

Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии первой пары участников состязания. Как и все остальное при дворе, без помпы это было сделать нельзя. Сначала карета, украшенная в соответствии с выбранной темой, должна была сделать круг по площадке. Затем слуги участников поднимались на лестницу, и демонстрировали щиты своих хозяев, и декламировали стихотворение на тему – обыкновенно, разумеется, аллегорическое. На сей раз жребий открывать турнир выпал сэру Генри Ли, моему любимому участнику турниров, распорядителю ежегодного турнира, и Джорджу Клиффорду, графу Камберленду. Генри был моим любимцем вот уже двадцать лет. Я поудобнее устроилась в своем кресле, наблюдая за тем, как он выходит на арену, запряженный в тележку, украшенную коронами и увядшими лозами. Оставив ее на арене, он подошел ко мне и низко поклонился. Сам он тоже был покрыт какой-то жухлой зеленью. На трибунах поднялся шум.

– Ваше сиятельнейшее величество, настало мне время передать мой жезл распорядителя кому-то другому. Я – лоза, увядшая от старости на королевской службе. – Он потрогал одну из пожухлых лоз, вызвав всеобщий смех. – Я представляю вам моего преемника, который, надеюсь, будет благосклонно принят вашим величеством, – графа Камберленда.

На арену въехала карета графа, олицетворявшая его семейный замок, в ней восседал сам граф, с головы до ног облаченный во все белое.

Сэру Генри Ли было ровно столько же, сколько мне, – пятьдесят семь! Интересно, нашелся ли на этой арене хоть один человек, которому не было бы об этом известно? Я заледенела.

– Как вы можете видеть, я согбен под грузом прожитых лет, – говорил между тем он. – Годы взяли свое, лишили меня…

Я жестом оборвала его.

– Начинайте схватку, – приказала я. – Сейчас же.

Меня трясло от ярости. Олух! Если он устал проводить турниры – что, без сомнения, было задачей утомительной, – то почему не сказал мне об этом с глазу на глаз? Устраивать такой спектакль с напоминанием о своем возрасте было бестактно. И потом, если он такой уж дряхлый старик, почему все еще предается утехам с моими молоденькими фрейлинами? Да, мне было прекрасно известно о его маленьких шалостях, в том числе о шашнях с Анной Вавасур. Уж я позабочусь, чтобы он не напоминал им ни о своих пожухлых лозах, ни о своем пожухлом всем остальном!

За схваткой я практически не следила. Я слышала, как с хрустом сломалось копье Ли; впрочем, он, должно быть, спланировал это заранее.

Французский посол… Кто бы мог подумать, что мне будет приятнее обратиться мыслями к беспорядкам во Франции? Я с оживленным видом обернулась к нему и стала говорить что-то о пугающем обороте, который приняли события с испанским вторжением на север Франции.

– Филипп Испанский – враг французского короля и мой личный враг. – Я тяжело вздохнула. – Неужели этот человек не может оставить в покое ни одного протестантского правителя?

– Вот почему совершенно необходимо, чтобы вы пришли на помощь его величеству, – отозвался посол. – Вы избавились от испанской угрозы. Даруйте же в своей милости такую возможность и остальным!

– Легко сказать «даруйте»! – Роберт Сесил (как я и ожидала), наклонившись вперед, присоединился к нашему разговору. – Даровать то же самое, что предоставить заем или взять все расходы на себя. Деньги. Война обходится весьма дорого.

– Хорошее вложение денег никогда не обходится дорого, – возразил посол. – Напротив, нередко позволяет сэкономить.

– Такая экономия того и гляди доведет меня до банкротства, – сказала я.

– Помогите нам! – не сдавался посол. – Вы никогда об этом не пожалеете.

Я пожалела бы об этом еще прежде, чем рассталась бы с первым пенни.

– Над нами самими висит испанская угроза, – напомнила я. – Унизительное поражение армады не дает Филиппу покоя, он полон решимости послать к нашим берегам вторую и довершить начатое. Подготовка к обороне стоит недешево. Оборона всегда обходится дороже, чем нападение, поскольку неприятель сам выбирает направление атаки, в то время как мы должны быть готовы отразить ее на всех фронтах.

– Нам нужны ваши войска, – взмолился посол. – Я смотрю по сторонам и вижу всех этих облаченных в доспехи мужчин, которые не в состоянии найти своим силам лучшего применения, нежели дурачиться на арене!

Он кивнул в сторону последней пары участников, которые с важным видом вышагивали по площадке, прежде чем уселись на своих коней. Лорд Стрейндж в сопровождении сорока оруженосцев c лазурными турнирными жезлами выглядел крайне странно. Следом за ним катилась карета, убранная в виде корабля, с его фамильным орлом на гербе. В словах посла было рациональное зерно.

– Посмотрим, – обронила я самым своим высокомерным тоном, который означал «довольно».

Вскоре ристалище наполнили печальные звуки похоронной музыки, и на арене показалась погребальная процессия, возглавляемая мрачной фигурой Времени, которую тащила пара вороных лошадей, украшенных развевающимся на ветру черным плюмажем. В похоронной карете восседал рыцарь в траурном облачении. Голова его была низко склонена, поза выражала раскаяние.

Карета остановилась. Кающийся рыцарь вышел из нее и, подойдя к галерее, остановился перед нами. Это был граф Эссекс. Он не стал поднимать на меня глаза, но ударил себя в грудь и с криком: «Простите мне это прегрешение!» – бухнулся на колени.

Я продержала его в таком положении долгое время, прежде чем приказала подняться.

Я так и не простила его за тайный скоропалительный брак. Мое разочарование в нем было тем сильнее, что он даже не извинился и не попытался приблизиться ко мне снова. А теперь прибегнул к такому показному публичному способу продемонстрировать раскаяние, который неминуемо должен был привлечь к себе всеобщее внимание и вызвать восхищение. Без этого он не мог.

Я не сделала ему знака подняться по лестнице на галерею и обратиться ко мне. Он долго стоял в ожидании. Казалось, все зрители затаили дыхание. Послеполуденное солнце вызолотило его рыжеватые волосы, рассыпавшиеся по плечам, когда он стащил с головы шлем с выгравированным родовым гербом. В сковывающих его движения латах он казался неуклюжим.

– Можете начинать схватку, – бросила я.

Его товарищ сэр Фулк Гревилл выбрался из похоронной кареты и жестом велел слугам привести жеребцов.

Оба быстро вскочили в седла и стремительно понеслись друг на друга к барьеру. Гревилл даже бровью не повел, когда Эссекс одним ударом вышиб его из седла и сломал его копье. Он откатился в сторону, поднялся на ноги и, поклонившись в нашу сторону, похромал к выходу с арены. Эссекс тоже ретировался.

– Этот мальчишка дерзок до неприличия, – сказала Хелена, склонившись ко мне из своего кресла (даже спустя двадцать пять лет, прожитых в Англии, в ее речи явственно слышался шведский акцент; я находила его очаровательным). – Его нужно отшлепать.

– Но кто мог бы это сделать? – заметила Марджори. – Его мать? Так ее саму не помешало бы отшлепать.

– Его следует наказать, – не сдавалась Хелена.

Но я и так уже наказала его, отослав прочь от двора. Это лишь подстегнуло его требовательность.

– Он просто игрушка, ваше величество, – подал голос по другую сторону Роберт Сесил. – Не обращайте на него внимания. Он годится только на то, чтобы наряжаться да изображать из себя рыцаря в инсценированных турнирах.

Я прекрасно знала, что два Роберта, Сесил и Эссекс, откровенно друг друга недолюбливают. В детстве они некоторое время жили под одной крышей, поскольку Эссекс был воспитанником Бёрли. Но высокий, худощавый и аристократичный Эссекс не имел ничего общего с низкорослым горбатым книгочеем Сесилом. С возрастом их взаимное безразличие переросло в соперничество. У Эссекса не укладывалось в голове, что я могу ценить таланты Сесила выше, нежели его собственные.

Пожав плечами, я вскинула усыпанный драгоценными камнями веер. Схватки между тем продолжались. После поединка Эссекса с Гревиллом их было еще девять, а всего тринадцать. Когда последняя пара преломила копья, завершая турнир, солнце уже садилось.

И тут вдруг на арену выкатилась еще одна богато украшенная карета. Из-за ограждений заиграла оглушительная музыка, и карета, подъехав к нам, остановилась. Она была задрапирована белой тафтой, а украшавшая ее вывеска утверждала, что это священный храм Девственных Весталок. Она покоилась на колоннах, раскрашенных под порфир, а внутри мерцали светильники. Из нее выпорхнули три девушки в невесомых струящихся одеяниях и посвятили себя мне как весталки, после чего пропели:

– Служению вам, главной девственной весталке Запада, мы клянемся посвятить свои жизни.

Затем из храма выступил сэр Генри Ли и, вытащив из-за одной из колонн листок со стихотворением, принялся его зачитывать. Стихотворение прославляло меня как могущественную императрицу, чьи владения теперь простирались до Нового Света.

– Она передвинула один из Геркулесовых столбов! – закричал Ли. – А когда покинет эту землю, то вознесется на небеса, где ее ждет Божественный венец!

Знай я заранее, что он задумал, запретила бы все это. Теперь же я была вынуждена терпеть, прекрасно понимая, что люди посчитают, будто все устроено по моему приказу.

После, разумеется, состоялось собрание, на котором на всеобщее обозрение выставили щиты, прежде чем торжественно повесить их в павильоне на берегу реки рядом со щитами с предыдущих турниров. Ценой участия, если можно так выразиться, был фанерный щит от каждого рыцаря, сделанный специально для турнира. Щиты эти были украшены самыми разнообразными росписями на тему рыцарства: были там зачарованные рыцари, одинокие рыцари, отверженные рыцари, странствующие рыцари и безвестные рыцари. Иногда в одном щите сочеталось сразу два мотива, к примеру отверженные безвестные рыцари и так далее. Были там также дикари, отшельники и обитатели Олимпа. На турнир можно было явиться кем угодно.

17

Участники турнира не пожелали выйти из образа и в Длинной галерее, где проходило собрание, так что вокруг меня толпились Шарлемани, Робин Гуды и короли Артуры. Мне нравилось расхаживать между ними, воображая, что я каким-то чудом перенеслась в иное время и место. В полях и на берегу реки пылали костры, явственно видимые из окон галереи, – пламенеющие ожерелья радости. Всего два года тому назад сигнальные костры, вспыхнувшие по всей стране, возвестили о появлении вблизи наших берегов армады, а теперь воспоминания о той победе прибавились к сегодняшним празднествам.

В холмах, на сигнальных станциях, ждали своего часа свежие запасы хвороста и дров, готовые вновь запылать, если – когда – испанцы вернутся, согласно их клятве.

Но сегодня, сегодня, как в моем дворце, так и за его пределами, костры означали всего лишь безвредную игру. В середине ноября бывало тепло – как в тот день, когда я стала королевой, – а бывало промозгло, как сейчас. Я наслаждалась жаром разведенных в галерее костров, радуясь, что не нужно никуда идти.

Галерея была настолько длинной, что музыкантов пришлось посадить в обоих концах. В западном конце лютнисты и арфисты наигрывали нежные мелодии и пели жалобные куплеты; в восточном же флейтисты, барабанщики и трубачи играли задорную танцевальную музыку. В конце вечера к ним должен был присоединиться волынщик, чтобы завершение получилось запоминающимся.

В отличие от участников турнира, я переоделась и теперь была в торжественном облачении, как и подобало в этот важный национальный праздник. Круглый плоеный воротник был такого громадного размера, так жестко накрахмален и так топорщился во все стороны, что я едва могла пошевелить подбородком, а платье так широко раскинулось на каркасе, что мимо людей мне приходилось протискиваться боком. Я выбрала мой самый высокий и самый рыжий парик с буклями, забранными наверх и усыпанными драгоценными камнями. Лиф украшали разнообразные подвески с эмблемами, чтобы доставить удовольствие некоторым моим придворным. Среди них была копия перчатки Камберленда; подвеска в виде шиповника, подарок Бёрли; нити белого жемчуга, которые завещал мне Лестер, а в ушах сверкали изумруды, привезенные Дрейком из одного из заморских походов. Я являла собой подлинное олицетворение материальных воспоминаний.

Молодежь танцевала в одном конце зала, остальные грелись перед кирпичными каминами. Бёрли, несмотря на подагру, не стал садиться. Подобного рода собрания были для него испытанием, но он упорно отказывался поддаваться недугам. Его сын Роберт находился рядом, готовый при необходимости прийти отцу на помощь. Они о чем-то вполголоса переговаривались, склонив голову друг к другу, однако при виде меня умолкли.

– Еще одна славная годовщина, – сказал Бёрли. – Я счастлив, что мне довелось быть свидетелем того судьбоносного дня.

– Назначая вас государственным секретарем, я сказала, что вижу в вас человека, способного говорить мне правду без оглядки на слова, которые мне хотелось бы услышать, – вспомнила я. – И эту задачу вы, без сомнения, выполнили.

– Не без душевных метаний, ваше величество, – отозвался он.

– Говорить правду редко бывает приятно, Уильям, – сказала я. – Только храбрецы отваживаются на это. Так что вы по праву можете считать себя самым отважным человеком в королевстве.

Мимо яркой стайкой порхнули нарядные девушки, охваченные возбуждением момента, вечного момента юности. Лица меняются, дамы перемещаются с паркета в кресла, чтобы потом навеки уступить место другим. Их немедленно окружили молодые люди, сыновья придворных и чиновников. Некоторых я не узнала – это я-то, которая гордилась тем, что знаю всех. Что это за светловолосый молодой человек? А вон тот, невысокий, с широкой улыбкой? Кого они напоминают? Кто их матери и отцы?

Одна из девушек, чьи имена я могла назвать, некая Элизабет Кавендиш, дочь мелкого придворного, отражала натиск светловолосого молодого человека – не слишком, впрочем, упорно. Он казался смутно знакомым, но понять, кого же он мне напоминает, я так и не смогла. Она между тем повернулась к нему спиной, и он, ухватив ее за рукав, развернул к себе лицом, положил ладонь ей на затылок и насильно поцеловал.

– Сэр! – возмутилась я.

Он выглянул из-за головы Элизабет и при виде меня распахнул глаза. Затем поспешно отпустил девушку и поклонился.

– Подите-ка сюда! – приказала я.

– Да-да, ваше величество.

Он на трясущихся ногах подошел ко мне и опустился в таком глубоком поклоне, что чуть было не коснулся лбом пола.

– Встаньте, дерзкое создание, – велела я.

Он распрямился, но в глаза мне смотреть по-прежнему избегал.

– Как вас зовут? – осведомилась я. – У нас при дворе никому не позволено безнаказанно пятнать репутацию дамы, какого бы возраста она ни была! Здесь вам не Франция!

– Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Мое имя Роберт Дадли.

Роберт Дадли! Какое жестокое совпадение. Но нет – как такое возможно? Или он насмехается надо мной?

– Подобные шутки нам не по вкусу, – произнесла я. – Отвечайте нам правду.

– Ваше величество, клянусь вам, это мое имя.

Он и впрямь похож, или мне почудилось? Светлые волосы сбили меня с толку. Глаза, манера держаться – все это было мне знакомо.

– Вы сын Дуглас Шеффилд?

– Да, – отвечал молодой человек.

Внебрачный сын Лестера, рожденный от его связи с замужней Дуглас Шеффилд! Да простит меня Бог, но меня охватила неописуемая радость. Он был единственным живым потомком Лестера и, следовательно, как его сын, пусть и незаконнорожденный, по совершеннолетии должен был унаследовать все имущество Дадли. А поскольку титул Лестера перешел к роду его брата Амброуза, это означало, что Летиция останется с носом!

Внезапно его внешность и прямота показались мне очень располагающими.

– Ясно, – промолвила я. – И где вы сейчас и чем занимаетесь?

Дадли-младший слегка приосанился, и голос его перестал дрожать.

– Мне шестнадцать, я учусь в Оксфорде, – отвечал он.

– Прекрасно, прекрасно, – кивнула я (этот парнишка все больше мне нравился, однако приличия должно было соблюсти). – Отправляйтесь туда и не возвращайтесь ко двору, покуда не научитесь себя вести.

По его лицу промелькнуло недовольное выражение, и на мгновение он до боли напомнил мне своего отца. Потом заискивающе улыбнулся:

– Слушаю и повинуюсь, ваше величество.

Девушки то и дело оглядывались на нас, когда же Роберт вышел из зала, их внимание переключилось на кого-то другого.

Я обвела галерею взглядом, отмечая каждого из присутствующих. В глаза мне бросился Эссекс, возвышавшийся над толпой, все еще в костюме одинокого рыцаря. Рядом с ним стоял другой мужчина, пониже ростом; на нем костюма не было. Его пронзительные темные глаза, казалось, светились даже в полумраке галереи.

При виде меня Эссекс немедленно оставил своего товарища и поспешил подойти, но я отвернулась. Сейчас мне не хотелось с ним разговаривать.

Чтобы у него не осталось в этом никаких сомнений, я знаком подозвала к себе Рэли, которого Эссекс терпеть не мог. Тот, по своему обыкновению, был разряжен в пух и прах – никто не умел носить парчовый дублет с таким шиком, как Уолтер Рэли, – однако улыбка его казалась натянутой. Вид у него был гораздо более мрачный, чем у Эссекса в его темных одеждах.

– Ну-ну, Уолтер, что такое? – спросила я. – В то время как все празднуют и радуются, я вижу в ваших глазах печаль.

– Вы, как всегда, видите то, чего другие не замечают, – сказал он. – Я думал, что хорошо ее скрываю.

– Что вас гнетет?

– Будет лучше, если вы узнаете об этом не от меня, а от губернатора Джона Уайта.

Джон Уайт! Едва услышав имя, я все поняла:

– Ох, Уолтер. Колония?

– Сэр Джон…

– Его нигде не видно. Рассказывайте быстро. Факты не меняются, кто бы их ни излагал.

Он закрыл глаза, собираясь с мужеством:

– С вашего милостивого дозволения мы прошлой весной отправили корабли в нашу колонию в Виргинии. Но она исчезла.

– Исчезла?!

– Прибыв туда, Уайт обнаружил островную колонию совершенно обезлюдевшей. Палисадники и хижины заросли бурьяном. Сундуки были взломаны, книги, карты и картины изорваны и испорчены непогодой, а церемониальный доспех губернатора Уайта изъеден ржавчиной. Вся сотня колонистов как сквозь землю провалилась. Поиски ничего не дали, если не считать слова «Кроатоан», вырезанного на столбе в форте, и «Кро» на стволе дерева.

– Индейцы? Их убили индейцы?

– Никто не знает. Когда Уайт три года назад собирался отплыть в Англию, колонисты пообещали, что если они решат перебраться с Роанока в какое-нибудь другое место, то вырежут где-нибудь название этого места, а если подвергнутся нападению или будут вынуждены бежать, то вырежут еще мальтийский крест.

– Что означает это «Кроатоан»?

– Так называется другой остров, милях в пятидесяти от Роанока.

– Тогда, должно быть, они перебрались на этот остров. Что произошло, когда Уайт приплыл туда?

– Ему не удалось подойти к берегу из-за непогоды. Корабли вынуждены были уйти в открытое море, а оттуда отправиться обратно сюда. Он только что вернулся.

– Вы хотите сказать, что никто не знает, живы ли колонисты?

– Как ни прискорбно, да, мадам, – никто не знает.

– Их бросили там на произвол судьбы? Уайт бросил на произвол судьбы собственную семью? Дочь и внучку?

– У него не было выбора. Со стихией не поспоришь. Корабли – всего лишь игрушки течений и ветров.

– Господи!

Я представила, как колонисты, всеми покинутые, тщетно ждут корабли, которые так и не пришли. Помогли ли им индейцы? Или перерезали всех до одного?

– Мне стыдно и тягостно думать, что колонию, названную в честь меня Виргинией, постигла столь ужасная судьба!

– Новый Свет – опасное место, – заметил Рэли. – Манящее, влекущее, сулящее драгоценные награды и страшную смерть. К каждому призу полагается наказание. Золото инков в Южной Америке, стрелы виргинских дикарей в Северной Америке.

Я почувствовала подступающие к глазам слезы. За каждой победой и за каждым поражением стоял живой человек, личная и очень болезненная цена, которую пришлось заплатить.

А вокруг звучала музыка и кружились танцоры. Слышались оживленные голоса, шутки и смех. За окнами догорали костры, где-то языки пламени все еще взвивались высоко в ночную тьму, в то время как от других остались только рдеющие угли. Лодок на реке было все меньше.

Рэли ждал то ли моего ответа, то ли позволения отойти.

– И тем не менее вас тянет в Новый Свет, – сказала я. – Будь вы в той колонии, мы теперь тоже не знали бы, где вас искать.

– Это риск, на который приходится идти любому путешественнику, мадам, – пожал он плечами. – Если будут на то Божья воля и ваше великодушное дозволение, рано или поздно я снова окажусь на этом континенте.

– Да, и сложите там голову.

– Лучше уж так погибнуть, чем зачахнуть у камина.

Он многозначительно посмотрел на Бёрли, который теперь притулился на табуреточке, вытянув свою подагрическую ногу.

Я отвернулась от него и тут же увидела Эссекса, который терпеливо ждал своей очереди получить толику моего внимания. Едва он понял, что я заметила его, как бросился вперед, расталкивая всех вокруг. Его невысокий товарищ с пронзительными темными глазами не отставал.

Костюм у него был роскошный, я не могла этого не признать. Черные бархатные рукава в усыпанных драгоценными камнями золотых лентах блестели так, будто он только что вынырнул из бездонной пучины. Я сказала ему об этом.

– Если и так, ваше сиятельное величество, то это бездонная пучина меланхолии, где я томился, лишившись вашей благосклонности, – произнес он, картинно опускаясь на одно колено. – А вынырнул на поверхность, узрев вас.

– Поскольку одной из причин ваших томлений было плачевное состояние финансов – каковым вы донимали меня на расстоянии несколько месяцев кряду, – просто поразительно, как вам удалось наскрести денег, чтобы заплатить за ваш роскошный выход на этом турнире. Встаньте!

Эссекс поднялся.

– Дозвольте снова служить вам! – воскликнул он. – Пошлите меня во Францию, где я возглавил бы ваши войска.

– Вы никогда не командовали армией, к тому же английских войск во Франции пока что нет, – отрезала я.

– Но они там будут, – не сдавался Эссекс. – Это неизбежно! Испанская угроза… их дерзкую высадку в Бретани нельзя оставить безнаказанной!

– Почему? Потому что король Генрих Четвертый попросил? Мой милый мальчик, если бы я посылала армию в ответ на мольбы о помощи каждого короля, королька и герцога, в нашей казне уже давным-давно не осталось бы ни фартинга. Война в Нидерландах и так практически ее опустошила. А ведь ее называют «маленькой» войной.

– Если сравнивать ее с другими войнами, она и в самом деле маленькая, мадам, – подал голос темноглазый.

Кто он такой? Прежде чем я успела потребовать ответа, Эссекс поспешно представил:

– Мой друг и советник Фрэнсис Бэкон.

Бэкон. Бэкон. Я вперила в него взгляд:

– Сын Николаса Бэкона! Мой маленький лорд-хранитель, вы ли это?

Его покойный отец был лордом – хранителем Большой печати, и его пугающе умного сына я знала еще ребенком.

– Никто иной. Вы меня не забыли, – улыбнулся он.

– Как я могла вас забыть? Вы произвели на меня неизгладимое впечатление при нашем первом знакомстве, когда вам было… Сколько?

Я познакомилась с ним в доме его отца – таком крошечном, что при нем не было даже садика. Я, помнится, поддела Николаса, сказав, что дом ему слишком мал. Потом он привел Фрэнсиса, и, когда я спросила, сколько ему лет, он прощебетал: «На два года меньше, чем вашему благодатному владычеству над Англией, ваше величество».

– Десять, мадам.

– Эссекс, выбросьте из головы мечты о Франции, – велела я, вновь оборачиваясь к нему. – Я предпочту, чтобы континент истек кровью без нашей помощи. А теперь вернемся к вашим финансам. Вы не только раздобыли умопомрачительный наряд для турнира, но и выплатили заем, который я предоставила вам некоторое время назад, передав мне одно из последних ваших поместий из тех, которые еще не заложены. Впечатляющий жест. Ох, Эссекс, что же мне с вами делать? Расплатившись с долгами передо мной, вы остались совершенно разорены, а судьба прочих ваших долгов повисла в воздухе.

– Я вверяю себя милости вашего величества, – сказал он.

– И я явлю вам свою милость, – отозвалась я. – Откуп на налог на сладкие вина, принадлежавший вашему отчиму Лестеру, прекратился с его смертью. Я жалую его вам. Он дает вам право получать пошлины на все ввозимые сладкие вина Средиземноморья – мальвазию, мускатель, вернаж.

Я уже некоторое время крутила в голове эту мысль, но внезапность решения поразила меня саму. Не успели эти слова сорваться с моего языка, как я уже усомнилась в разумности своего поступка. Стоит ли поощрять его невоздержанность? Но он так ярко сиял… Позволить ли ему поблекнуть? Дыхание Господне, блеск моего двора за последние годы сильно потускнел, – быть может, он был его последней искоркой? Отполировать его или пригасить?