Шум

С каждым шагом в Габриэле растет уверенность, что в магазине винила ее ожидает избавление. Расстояние между рядами пластинок слишком маленькое, чтобы пройти с виолончелью на спине, поэтому если она заходила туда, то ей бы пришлось ее снять. Предвкушение встречи жаром разливается по спине.

* * *

– У меня для тебя подарок, – объявил Йонатан, выйдя из магазина пластинок в тот первый и единственный раз, когда они вместе были в Центре, ровно перед тем, как все пошло не так.

– Какой подарок? – расчувствовалась она. – А где он?

– Уже у тебя. – И Йонатан кивнул на виолончель.

Габриэла расстегнула карман чехла и остолбенела, обнаружив там пластинку, которую разглядывала в магазине. На обложке фотография – Жаклин Дю Пре и Даниэль Баренбойм. У нее русые волосы, глаза полуприкрыты, руки обнимают виолончель, точно любимого питомца. У него черные волосы, короткие бакенбарды и надменно приподнята левая бровь. “Элгар. Концерт для виолончели с оркестром ми минор, опус 85, в исполнении Филадельфийского оркестра”. На другой стороне – “Энигма-вариации в исполнении оркестра Лондонской филармонии”.

– Oh my God! – прошептала она в ужасе. – Когда ты успел?!

– Пфф! Кассу можно было ограбить, пока этот педофил пытался произвести на тебя впечатление.

Продавец, несомненно, пытался впечатлить ее своими обширными познаниями, но на педофилию это как-то не тянет.

– Ты сумасшедший! Если бы рамка на выходе запищала, мне пришлось бы объясняться…

– Но не запищала же. Я снял наклейку. Если тебя это так шокирует, я могу вернуть пластинку.

– Нет… Не нужно. Это крутейший подарок. Спасибо.

Габриэла слушала пластинку миллионы раз и точно знала, на каком такте подпрыгивает игла. Она испытывала невероятное удовольствие каждый раз, когда это происходило, и назвала этот момент “царапиной Йонатана”. Она слушала “царапину” снова и снова, пока мама не принималась орать, что она скоро спятит.

– Извините, я не оставляла у вас виолончель?

– Виолончель? – Продавец-мужчина с косым пробором и в мятой рубашке широко открывает глаза.

– Большой черный футляр.

– Нет, – твердо заявляет он.

– Вы уверены?

– Думаю, я бы заметил, если бы кто-то оставил здесь что-то размером с виолончель. Погодите, это же вы были здесь недавно? У вас была виолончель, и с вами был молодой человек, который, как мне кажется…

Габриэла уносится прочь с места преступления до того, как созовут Высший суд. По пути она запутывается в поводке злобного пинчера – с каких это пор животных пускают в Центр? Сталкивается с беременной женщиной. Извиняется. Господи, Габриэла, сколько заповедей ты собралась нарушить сегодня?!

Я Господь Бог твой.

– Да всю жизнь ты поклонялась одной только музыке.

Не сотвори себе кумира.

– А Йонатан?

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.

– Произносила и на иврите, и даже по-английски: Oh my God!

Помни день субботний, чтобы святить его.

– Заниматься всю субботу на виолончели – вот что ты помнишь.

Почитай своего отца и свою мать.

– Сегодня даже обсуждать это смешно.

Не убий.

– Рассказать прямо сейчас или подождем до конца истории?

Не прелюбодействуй.

– Измена же не обязана быть физической, и ты прекрасно знаешь, что изменяла!

Не укради!

– Пластинка.

Не лжесвидетельствуй.

– Скрипачка Соня.

Не возжелай.

– Желала, хотела и даже жаждала – никогда ты не была довольна своей судьбой.

Габриэла входит в прозрачный лифт, где играет навязчивая инструментальная вариация “Аллилуйи” Леонарда Коэна.

Виолончели – Вверх – Нет – Вниз.

Люди входят и выходят, только Габриэла не двигается с места. Восхождение ради спуска. Спуск ради подъема. Ее маленький нос почти касается стекла.

* * *

Цветные пятна проплывают мимо. В этом прозрачном облаке, взмывающем от подземной парковки до парковки на крыше и проваливающемся обратно, обращается она к Творцу мира: “Возьми все, что у меня есть, только верни виолончель. Я обещаю восхвалять Тебя каждый день до конца своей жизни. Клянусь не прикасаться к смычку в святую субботу! Клянусь не ходить к Йонатану домой. Умоляю Тебя, прости…”

В лифт набиваются японские бизнесмены в одинаковых костюмах, с бейджами и серебристыми телефонами. Запах лосьона после бритья заполняет кабину. Все низенькие, как и Габриэла, но держатся от нее на расстоянии, точно от прокаженной. Едва двери лифта открываются, Габриэлу выплевывает наружу, и она обнаруживает себя на третьем этаже.

Все дороги снова ведут к слону. Только слон теперь пуст. Пара охранников – мужчина и женщина, вооруженные рациями, – выступают живым заслоном для тех, кто все еще осмеливается оставаться рядом.

– Что неясно?! Отошли подальше!

– Подозрительный объект, всем отойти!

– Но там мой телефон! – кричит молодая мамочка.

– Заложить бомбу на детской площадке… – цокает языком холеный мужчина.

– Террористы! Антисемиты! – с неожиданной яростью выпаливает старушенция в парике.

Сразу за слоном есть подвесной мост, ведущий к маленькому игрушечному домику, и там, на зеленом резиновом покрытии, как черный окаменевший дракон, лежит на боку ее футляр с виолончелью.

Немудрено вспомнить сейчас, как она поставила его рядом со стеной и даже подперла мягким кубом, чтобы перекрыть подход. Она просто хотела заглянуть в слона и сразу уйти. Вспомнить первый и, возможно, последний поцелуй в ее жизни. Прежде чем Габриэла перейдет к расплате за грехи и самобичеванию за гротескную беготню по Центру, она прикрывает пальцами глаза и шепчет: “Спасибо, Господи”.

12:45–13:30 Музыковедение

Мы продолжаем с григорианскими песнопениями. В каждом монастыре монахи собирались в хор и пели стихи из Книги Псалмов. Не каждый был одарён приятным голосом или музыкальным слухом.

Трио из молодой мамы (альт), холеного мужчины (тенор) и старушенции (бас) взрывается полифоническим негодованием:

– Что тут подозрительного? Это просто виолончель!

– Это бомба в футляре виолончели!

– Антисемитские террористы!

Габриэла, которая стоит с участниками хора за полицейской лентой, слишком напряжена, чтобы издать хоть звук. Где-то в глубине души она надеется, что голоса стихнут, а она сможет забрать виолончель и убраться отсюда подальше.

Толпа растет, охранница предлагает охраннику вызвать робота для обезвреживания бомб, но трио отзывается стаккато:

– Пустите – там лежит мой телефон!

– Виолончель – она же стоит кучу денег!

– Израиль жив и террористам отомстит!

Никто не замечает Габриэлу. Кажется, что без виолончели она невидима. Следующий вопрос звучит тритоном – интервалом, снискавшим название “сатанинский”:

И

   ЧЬЕ

      ЭТО?

Она понимает, что может остановить все тремя словами – “Это моя виолончель”, – но страх, внутренний дирижер, мановением палочки парализовавший Габриэлу, кладет свою ледяную лапу на ее рот. Как только ты признаешься, что виолончель твоя, шепчет страх, тебе придется объяснить и все твои остальные подвиги. И что ты тогда скажешь? Что сбежала из школы, чтобы пойти к Йонатану? Тогда что ты делаешь в Центре? Что здесь происходит на самом деле? И подумай, какой обманутой будет чувствовать себя твоя мама после всего, что она для тебя сделала.

Трио добирается до крещендо:

– Мой телефон!

– Десятки тысяч шекелей!

– Террористы!

И идеальным контрапунктом врывается новый голос – щебечущее сопрано:

– Это моя виолончель!

Габриэла не сразу вспоминает, где она его слышала, но когда под натянутую ленту подныривает мужчина, чья щетина выглядит как порезы, все складывается у нее в голове.

– Простите за весь этот бардак, – обращается он к публике, – это мое, все в порядке.

– Что значит в порядке?! – Охранник пробуждается от экзистенциальной комы, в которой находился с рождения. – Так не делают, когда в стране с безопасностью полная…

– Ты прав! Прав, – успокаивает его мужчина примирительным тоном. – У меня сегодня голова вообще не соображает. Утром играл здесь с сыном и забыл виолончель. А у меня концерт сегодня! Спасибо вам огромное! И простите. Вы делали свою работу, и, слава богу, нам есть на кого положиться.

Мужчина направляется к виолончели с уверенностью, которая растет с каждым шагом. Габриэла думает: этот человек понимает, что есть шанс, пусть и мизерный, что это бомба, но ему, похоже, нечего терять.

Новость принимается как непререкаемый факт, и трио рассыпается в атональную какофонию: кто-то ругает мужчину за безответственность, другие благодарят Всевышнего – благословен Он. Молодая мать бросается и хватает свой телефон, будто это птенец, выпавший из гнезда.

Но как только мужчина касается футляра виолончели своими короткими пальцами, которыми он не сможет взять даже октаву, из уст Габриэлы вылетает:

– Это моя виолончель!

Охранница, уже составившая в голове отчет о происшествии и перешедшая к решению нелегкого вопроса “Что мы сегодня будем кушать?”, дергается. Откуда вылезла эта мышь и какая связь между ней и огромным черным футляром?

– Это моя виолончель, – бормочет Габриэла, – я положила ее там, когда пошла скатиться со слона, и… – Габриэла понимает, насколько невероятно, что девочка ее возраста может кататься на горке для малышни. – Вот! Эта женщина видела меня здесь. – Она разворачивается к старушенции, бормочущей благословения. – Вы же помните меня? Да?..

– Прости?.. – Обнажаются сияющие искусственные зубы.

– Ты ошибаешься, милая, это моя вещь, – сухо произносит мужчина и подхватывает футляр.

– Она моя! – кричит Габриэла.

И раз инцидент оказался неисчерпанным, трио снова объединяется.

– Если она твоя, – хором вопрошают три голоса, – почему ты все это время молчала?

Габриэла не знает, что на это ответить. Она пытается вспомнить какую-нибудь примету, опознавательный знак на инструменте, который докажет ее правоту, если ей предложат, как на Соломоновом суде, распилить виолончель и ей, как подлинной владелице, придется отказаться от нее, потому что даже мысль об этом невыносима.

– Ты разве не должна быть в школе, девочка? – угрожающе цедит мужчина.

Габриэла только часто моргает и кусает себя за щеку. Мужчина вертит пальцем у виска и подмигивает охраннику.

– Вы играть хоть умеете? – выкрикивает Габриэла срывающимся голосом. И пусть вопрос звучит по-детски, ей кажется, что она нащупала идеальный выход из этой передряги. – Вы сказали, у вас концерт? Сыграйте что-нибудь. Докажите, что вы…

– Я тебе ничего не должен доказывать, милая, – с апломбом перебивает мужчина, но, наткнувшись на взгляды хористов и охранников, отыгрывает назад: – Если ты такая умная, сыграй первой!

Если он надеялся на ее неуверенность, то нужно признать, что ход он сделал верный.

Руки Габриэлы тут же становятся резиновыми. Свитер снова мешает ей. Майка стягивает грудь.

– Поаккуратней с ней, – наглеет мужчина, когда Габриэла достает виолончель, устанавливает шпиль и берет смычок в руку, уверенная, что на этом все и закончится и будет объявлена ее победа, но уши публики требуют звуков.

Габриэла садится на деревянный куб, ставит виолончель между ног и вгоняет острие шпиля в пупырчатый резиновый пол. Она трехлапое животное.

Пальцы левой руки лежат на грифе. Она двуглавое животное, двушеее.

Смычок в правой руке замирает наизготовку, Габриэла глубоко дышит. И первый же звук, который она извлекает, обращает щетинистого в бегство. Охранница срывается за ним, а через ожидаемую паузу и охранник трусит следом.

Детская площадка наполняется звуками Концерта для виолончели с оркестром ми минор, оп. 85 сэра Эдварда Элгара. Такое произведение не останавливают, взяв первую ноту.

Человек, пишущий заметки на картине перед вами, конечно же, Папа Григорий I, и кто может сказать нам, что символизирует голубь над ним?

Когда ты начинаешь играть на виолончели, первые несколько недель учишься правильно держать смычок. Водишь им только по открытым струнам. Это струна ре, это струна ля, объясняла маленькой серьезной Габриэле, сидевшей на стуле, ноги ее не доставали до пола, первая учительница – чудесная душевная женщина, которая должна была стать великой виолончелисткой, но после аварии стала великим педагогом по классу виолончели. Это она сказала Габриэле, что виолончель похожа на большого медведя, которого приятно обнимать, и что мишка позаботится о ней. Так и родилось имя Деревянный медведь.

Габриэла росла вместе с виолончелью. Начинала играть на четвертинке, потом перешла на половинку, на три четверти и наконец дошла до целого инструмента.

Сначала настраивала виолончель только “машинкой”, нижними колками, и не сразу набралась смелости пользоваться и верхними – более тонкими и чувствительными. Приручить, заставить Деревянного медведя признать ее власть было нелегко.

Однажды она сошла не на той остановке по пути в консерваторию. Жгло солнце, волосы, как всегда в хамсин, распушились и прилипли к красным, словно после тысячи пощечин, щекам. Мужчина с бородой предложил ей помочь донести виолончель.

– Я играю на скрипке в филармонии, увы, не первая скрипка, но… – сказал он с улыбкой, сразу завоевавшей ее доверие.

Перед расставанием он пригласил Габриэлу, тогда ученицу шестого класса, на концерт.

Когда она с восторгом рассказала об этом, мама пришла в ярость:

– Скрипачей с бородой не бывает, так неудобно играть! Это опасный извращенец! Обещай, что больше не будешь разговаривать с мужчинами.

Она, конечно, имела в виду “с незнакомыми мужчинами и бородатыми скрипачами”, но Габриэла повиновалась и больше вообще с мужчинами не разговаривала. Даже с мальчиками из класса.

С годами виолончель стала домом, который она носит на спине, и вместе они прошли долгий путь. По сей день мама любит рассказывать, как маленькая Габриэла, когда на виолончели впервые порвалась струна, горько плакала и спрашивала, широко раскрыв глаза: “Что же теперь будет?”

У всех музыкантов, неважно, на чем они играют, есть целый букет одинаковых переживаний: тревожащий музыкальный пассаж, застрявший в голове, от которого невозможно избавиться, страх перед игрой в мяч – нельзя травмировать руки или пальцы – и полная потеря веры в себя, когда на “Ютубе” слышишь идеальное выступление девятилетнего музыканта из Китая.

В виолончели Габриэле нравилось все: огромная дека с двумя отверстиями для дыхания в форме буквы “f”, они так и называются – эфы, четыре струны разной толщины – до, соль, ре и ля, колки, шпиль, элегантная, растущая над низко опущенными плечами верхней деки шея – гриф, а еще спрятанная внутри маленькая палочка, похожая на косточку, которую назвали “душкой”. Душка передает звук из груди виолончели в ее желудок – из верхней деки в нижнюю и обратно. Нравилась канифоль – золотистая, медовая, оставляющая на пальцах липкую белую пудру. Но волосам из конского хвоста, натянутым на смычок, в сердце Габриэлы отведено особое место – может быть, потому что их нельзя трогать, ведь жир от пальцев может повредить их, или, как предпочитала думать она, потому что это может расстроить лошадь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Национальный театр Израиля. – Здесь и далее примеч. перев.

2

Эдуард Уильям Элгар (1857–1934) – английский композитор-романтик.

3

Популярная в Израиле детская песенка.