Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной

Перед тем как вести в столовую на ужин, им приказали надеть все снаряжение. Делать было нечего. И вот в новехоньком, еще «стоявшем дыбом» обмундировании, в сапогах с железными подковами, которые ударяли по каменному полу дворца со страшным стуком, с пустыми кобурами на боку они прошли через строй парней, смотревших на них с любопытством и насмешкой. Как горели от смущения уши и сколько насмешек ждало впереди…[13]

На следующий день из них начали делать солдат: обучать строевой подготовке и уставу. Однако положение Москвы уже было настолько опасным, что сосредоточиться не могли ни учителя, ни курсанты. 15 сентября стало известно, что «Авиагруппа № 122», как на тот момент называлось соединение Расковой, будет эвакуирована в волжский город Энгельс.

Утром 16 октября они с песнями прошли по городу. Было очень холодно, трамваи уже не ходили, стояли полузанесенные снегом. Редкие прохожие останавливались и смотрели на девушек, а старухи «подходили к самому краю тротуара, молча стояли и крестили»[14] их, провожая колонну грустным взглядом. Если среди молодых москвичей большинство считали, что Москва выстоит и враг будет побежден, старшее поколение, уже столько выстрадавшее, было настроено пессимистично: слишком уж быстрым и легким казалось наступление немцев.

Немецкое генеральное наступление на Москву началось 30 сентября и развивалось стремительно. Вскоре советские войска сдали города Калугу и Вязьму, оставив немцам шестьсот тысяч пленных солдат и офицеров. 13 октября немецкие войска форсировали около Калинина неширокую в тех местах Волгу, 15-го взяли Калинин. До Москвы осталось сто пятьдесят километров. Немцы подтянули еще войска и, прорвав слабую советскую оборону, прямо по Ленинградскому шоссе устремились к Москве. Русские так и не успели создать линию обороны Калининского фронта.

15 октября Сталин подписал постановление Государственного Комитета Обороны «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы». В постановлении указывалось, что сам Сталин покинет Москву на следующий день или позднее, в зависимости от обстановки. Правительство должно было эвакуироваться в тот же день. Москвичи же были уверены, что правительство из Москвы уже уехало. В московских очередях за продуктами говорили, что немцы сбрасывают листовки: «Ляжете спать советскими, а встанете немецкими». Именно так случилось в Орле. Молодая москвичка писала в своем дневнике, что «везде полная растерянность – даже начальство, не говоря уж о подчиненных, не знает, что делать…»[15] Те, кто не собирался уезжать из города, «с утра до вечера смотрели, как уезжает народ» и «как люди теряют человеческий облик»[16].

Москва, по которой шла маршем «Авиагруппа № 122», была готова к сдаче и дальнейшей подпольной борьбе. В ночь на 16 октября был спешно заминирован Большой театр. Многие заводы, склады, учреждения, мосты, крупнейшие магазины были заминированы раньше. Чтобы интендантские склады не достались немцам, первый секретарь МК и МГК партии А. С. Щербаков распорядился бесплатно раздать москвичам муку, крупы, консервы, теплую одежду и обувь, хотя и был обвинен за это в «упадническом настроении»[17]. Вход в Кремль был заложен бревнами, а сам Кремль стал неузнаваем не только с воздуха, но и изнутри. На его стены надстроили макеты, и казалось, что это обычные городские дома. Рядом построили бутафорский мост через Москву-реку. Крыши и открытые фасады кремлевских зданий и стен перекрасили. Красные звезды больше не сияли над башнями: их закрыли деревянными щитами, а кресты с кремлевских куполов сняли[18]. Вокруг Мавзолея был построен бутафорский особняк из ткани, дерева и картона. Впрочем, мавзолей уже давно был пуст.

Советскую святыню – тело Ленина – еще 3 июля вывезли особым поездом в Тюмень. Кроме тела, были вывезены сердце Ленина, пуля, которая осталась в его теле после покушения эсерки Фанни Каплан, и препараты мозга[19]. С телом отправился его главный хранитель профессор Б. И. Збарский с целым коллективом сотрудников. Разместившись вместе с реликвией в удаленном от чужих глаз большом доме под охраной милиции и НКВД, Збарский докладывал правительству, что «его работа» – то есть тело Ленина – «имеет прекрасное состояние»[20].

Напуганное быстрым наступлением немцев советское начальство спешило за телом своего вождя. Начальники до потолка нагружали черные эмки вещами и пробивались по шоссе Энтузиастов на восток. Рядом с ними двигались на машинах, телегах, велосипедах или пешком, обвешанные узлами и котомками, сотни тысяч людей.

Проехать становилось все сложнее, люди приходили в отчаяние. Движение никто не регулировал. Начались массовые погромы: разъяренная толпа останавливала автомобили с начальством, грабила их, а потом сбрасывала в кювет. Погромы шли в ночь с 15 на 16 октября и в Москве. Люди разбивали витрины, выламывали двери и выносили все из промтоварных и продовольственных магазинов. Мгновенно возникли банды мародеров, которые самовольно занимали квартиры эвакуированных, расхищали вещи и ценности со складов и предприятий. Толпу подогревала полная безнаказанность и неожиданно свалившаяся свобода.

16 октября заговорило долго молчавшее московское радио. Диктор объявил, что Москва находится в угрожающем положении и всем жителям предлагается покинуть город.

Порядок восстановили через пару дней, справившись с паническими настроениями. Сталин, вопреки слухам, остался в городе, хотя Москва находилась в непосредственной опасности еще месяц.

В такт нестройному шагу позвякивали привязанные к рюкзакам котелки. На боку болтались пустые кобуры, фляги, противогазные сумки. Старались идти в ногу, но ходить по-военному пока не очень получалось. Было очень холодно, в лицо летел колючий снежок. Они шагали мимо неподвижных, занесенных снегом трамваев, мимо станций метро, которые теперь превратились в бомбоубежища, мимо скверов с зенитками, мимо закрытых магазинов. Пройдя через толпу людей на платформу Казанского вокзала, долго грузили в вагоны матрасы, мешки и продовольствие. Выехали только к вечеру. Нашлась и подходящая песня:

Прощай, прощай, Москва родная,На бой с врагами уезжаю я…[21]

Глава 2. У меня пока что и биографии не было…

«За горами, за лесами, за широкими морями, не на небе, на земле…» – читала наизусть тонким певучим голосом Женя Руднева. Сказка Ершова «Конек-Горбунок» была одной из книг, которые все любили, но наизусть никто не мог выучить: слишком уж длинная. Только Женя помнила. Долгий путь в вагоне коротали за песнями и сказками, подключались многие – Валя Краснощекова читала сказки Пушкина: «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…» – но больше всех рассказывала Женя, знавшая неисчерпаемое количество сказок, мифов и стихов. День за днем колеса то стучали, то умолкали в станционных тупиках, день за днем Женя рассказывала сказки о рыцарях и прекрасных дамах, мифы о созвездиях, читала стихи, пересказывала книги, и товарищам даже не верилось, что столько всего может вместить одна голова. Новые подруги, сидя вокруг нее, слушали и слушали, всматривались в Женино лицо. То, что Женя не похожа на других, было понятно сразу же.

«Не от мира сего», – сначала подумала про нее Валя. У Жени были большие светлые глаза и длинная, тугая, светлая коса, уложенная вокруг головы. Она была невысокого роста, с тонкой шеей, неуклюжими медлительными движениями. Серо-голубые глаза светились умом и добротой[22].

Женя Руднева пыталась попасть на фронт с первых дней войны. Ее открытое и чувствительное сердце было полно идеалов. Еще школьницей она, посмотрев фильм «Ленин в Октябре», писала в дневнике:

«Я очень хорошо знаю: настанет час, и я смогу умереть за дело моего народа так, как умирали они, безвестные герои из этого чудного фильма!

Я хочу посвятить свою жизнь науке, и я это сделаю: все условия создала Советская власть, чтобы каждый мог осуществить свою мечту, какой бы смелой она ни была. Но я комсомолка, и общее дело для меня дороже, чем свое личное, именно так я и рассматриваю свою профессию, и если партия, рабочий класс этого потребуют, я надолго забуду астрономию, сделаюсь бойцом, санитаром, противохимиком…»[23]

И такой день настал: Женя, одна из лучших студенток курса в Московском университете, будущий астроном, звезда научного студенческого кружка, стала бойцом. Единственный ребенок в интеллигентной семье, отец которой в последнее время болел, она не смогла сказать родителям правду: уезжая, соврала, что идет обучать ополченцев пулеметному делу. Родители были изумлены: неужели никого опытнее не нашлось?

Женины родители по советским меркам не были бедными, и так, как сейчас, в товарном вагоне, она еще никогда не ездила. Для многих других девушек, из бедных рабочих семей или из деревни, такое путешествие не было чем-то новым.

Слово «теплушка», которое теперь уже многим непонятно, в первой половине XX века не нужно было никому разъяснять. В таких вагонах, обычных товарных, дощатых, но утепленных двойной обшивкой, с железными печками и нарами, в первой половине XX века перемещались по огромной стране и даже жили миллионы русских. В теплушках возили до революции крестьян осваивать новые земли, после революции – молодежь на комсомольские стройки, высланных – на новое место жительства, и, конечно, перевозили, держа по нескольку дней без еды и даже воды, миллионы заключенных, которым предстояло строить в тайге новые города и валить лес. В этих вагонах везли на войну здоровых солдат, назад – больных и раненых. Разговорное, придуманное народом слово «теплушка» звучало ласково. В нем была благодарность за тепло: утепленные стены и железную печку, пылающую в центре. Без этой маленькой печки путешествующим пришлось бы тяжело.

Туалета в теплушках не было. Чтобы справить нужду, нужно было попросить подруг подержать тебя за руки и высунуть соответствующую часть тела в открытые двери вагона. Валя Краснощекова запомнила, как у Тани Сумароковой соскользнула нога и ее чуть не уронили. Оправившись от испуга, все, в первую очередь сама Танька, долго хохотали[24]. Путешествие все не кончалось, но никому не приходило в голову жаловаться. Теперь они были солдатами, а солдат не возят в мягких вагонах.

Главное – поскорее выучиться, скорее попасть на войну. О фронте они, как и сама Раскова, имели отдаленное представление и, хотя немцы уже дошли до Москвы, очень боялись, что война кончится без них. Когда состав останавливался на дальних путях какой-нибудь станции, Раскова немедленно отправлялась к военному коменданту, чтобы требовать как можно более быстрой отправки. Ее лицо, которое узнавали сразу (в жизни оно оказывалось красивее, чем на фотографиях), уверенная манера держаться мгновенно оказывали действие. Начальники давали обещание отправить состав при первой же возможности. Но до начальников еще надо было добраться. Как попасть к станционному зданию, если эшелон стоит на самых дальних путях, а остальные заняты другими поездами? Что делать на обычной для того времени советской узловой станции, где может не быть переходов через десяток пар рельсов, на которых стоят бесконечные поезда? Начальник штаба Милица Казаринова вспоминала, как они с Расковой среди ночи вылезли из поезда и спросили у обходчика, как попасть на станцию. «Да вот отсчитайте под вагонами путей двенадцать – будет станция», – ответил тот.

Раскова тут же полезла под вагоны. Казаринова, торопясь успеть за ней, считала: один состав, второй, третий… потом сбилась со счета. Некоторые поезда маневрировали, приходилось ждать. Военный комендант, увидев Раскову, с удивлением спросил, как они до него добрались. «Под вагонами», – смеясь, ответила Раскова. Комендант только головой покачал. Раскова отлично знала, что поезда в любой момент могли начать двигаться и задавить ее, но рисковать и своей жизнью, и чужими она давно привыкла. «Мы на фронт торопимся!» – других объяснений не требовалось[25].

Но быстро доехать все равно не получалось. Состав стоял и стоял на запасных путях, пропуская другие, более срочные поезда. В разных направлениях в таких же теплушках ехала вся страна. На запад без конца шли воинские эшелоны, на восток везли раненых и эвакуирующихся, перевозили целые заводы со всем оборудованием.

В пути кормили именно так, как будут кормить потом и в Энгельсе, и на войне, до открытия второго фронта: серым хлебом, селедкой, пшенной кашей, которую давали иногда на остановках. Вместо чая был кипяток, но это было не страшно: у многих из них был за плечами если не настоящий голод, то жизнь впроголодь. Помыться в дороге было, конечно, никак нельзя, постирать тоже. Захваченная из дома смена белья давно уже была грязная, переодеться не во что. Хотя брать с собой что-то из гражданской одежды не запрещали, мало кто взял с собой что-либо, кроме смены белья. Зачем? На фронте это не нужно, пусть останется младшей сестре или продаст мама, если тяжело придется. Излишнюю привязанность к материальным объектам советская идеология осуждала, объявляла мещанством. Строителям коммунизма не пристало дорожить тряпками. Да и тряпок у них почти никаких не было, большинство, как будущая летчица-истребитель Валя Петроченкова, выросли в нищете.

Валя летом 1941 года просилась на войну, но ей отказали, сказав, что ее задача – готовить пилотов для фронта. Уезжая на новое место работы, она успела на пару часов заехать в комнату в Москве, где ютились родители с младшими детьми. Проводила восемнадцатилетнюю дочку в большую жизнь, на опасную и трудную взрослую работу мама только добрым словом. Она смогла дать Вале с собой только немного сухарей. Больше дать было нечего: ни рубашки, ни подушечки, ни полотенца. У Вали теперь была аэроклубовская форма – единственное платье можно было оставить младшей сестре. Она была старшая и надеялась, как только сможет, начать помогать семье.

Приехав на место службы, новый инструктор застала там полный хаос. Мужчины-инструктора почти все ушли на фронт, судьба аэроклуба была непонятна, на довольствие ее не ставили. И полтора месяца, пока не разобрались, она так и прожила: питаясь кое-как, проводя ночи на соломенном тюфяке в пристройке к сараю, не имея ни одеяла, ни подушки, ни простыни, ни полотенца, ни смены белья, ни какой-либо одежды, кроме той, что была на ней. Одежду она терла мокрой тряпкой, белье ночью сушила под собой и утром надевала сырое. У нее было тридцать курсантов, молодых парней, из них она должна была сделать десантников-парашютистов. Некоторые ей ровесники, другие – старше. А Валя, красавица с темными яркими глазами, темными кудрями, ямочками на щеках, не могла ни переодеться, ни белье сменить, ни поесть вдоволь, ни даже вымыться как следует: мыло дали только через две недели[26].

Валя Абанькина, принятая в «Авиагруппу № 122» Марины Расковой для обучения на авиатехника, тоже оставила дома большую семью и крохотный гардероб. Когда ее попросили написать биографию, она ответила: да у меня пока что биографии и не было. Какая там биография – родилась, в школе училась да работала на мотоциклетном заводе[27]. Но теперь в ее биографии, как и в биографиях всех юных солдат Марины Расковой, начала писаться самая трудная и опасная, но и самая яркая, главная за всю их жизнь страница – ВОЙНА.

В первый день, пока все не перезнакомились, будущие техники и вооруженцы держались кучками: девушки с мотоциклетного завода, девушки с авиационного завода, девушки из пединститута, девушки из МГУ. Помимо Жени Рудневой, на сборный пункт Расковой пришло еще шестнадцать девушек из Московского университета – студентки и аспирантки с математического, физического, химического, географического и исторического факультетов. Саша Макунина была самой старшей, самой зрелой.

Война застала ее в геологической экспедиции на Урале, в таком отдаленном месте, что она узнала о нападении немцев только через три дня. Саша, невысокая глазастая девушка, умела пилотировать планеры и прыгала с парашютом. Она выбрала в университете географический факультет потому, что профессия географа обещала путешествия, открытия и приключения. Но война была приключением почище любой экспедиции. Когда Саша ехала с Урала, все мысли были о том, чтобы поскорее добраться до Москвы: как большинство советских людей, она была уверена, что война продлится самое большее две недели, немцев будут бить исключительно на их собственной территории и долго им не продержаться. Так что главное – успеть повоевать.

В октябре сорок первого конца войне еще не было видно, но Сашин первоначальный настрой – как можно скорее и в любом качестве принять в ней участие – не изменился. 10 октября подруга Ира Ракобольская вызвала ее с занятий со студентами. «Берут добровольцами. Давай побыстрей. Сбор в шесть»[28]. Мать уже уехала в эвакуацию, убитый новостью отец не мог возражать против Сашиного решения, только тихо спросил: «Значит, и девчонки уходят?» Соседки по коммунальной квартире организовали проводы не хуже мамы: поплакали, собрали нехитрый вещмешок, насушили сухари и нагладили белье.

В бесконечном путешествии студентки и заводские девчонки знакомились, пели песни, говорили без конца. Рассказывали об оставшихся в тылу родных, о своих заводах и вузах, о том, что будут делать, когда кончится война, но, главное, о том, что у Расковой они непременно хотят выучиться на летчиц или штурманов. С ними в поезде, в каком-то другом вагоне, ехали и настоящие, профессиональные, летчицы, которым нужно только переучиться на боевые самолеты. Всем было очень интересно – какие они. Вчерашним девчонкам-студенткам летчицы казались совершенно особыми существами – намного старше, неизмеримо опытнее и смелее, умнее и образованнее. Если Раскова была богиней, то летчицы были полубогини.

На самом же деле летчицы оказались совсем земными. Мало кто из них даже окончил десятилетку, большинство пришли в аэроклубы с производства, с заводов, из мастерских – как Катя Буданова.

Кате, активной и смышленой деревенской девчонке, досталось тяжелое детство. Она была еще маленькая, когда умер отец, и мать, которая не могла прокормить большую семью, отправила девятилетнюю дочку работать, нянчить чьих-то детей. Катя отдыхала от работы только в школе. После семи классов сельской школы ее отправили в Москву к старшей сестре. Там она пошла работать на авиационный завод слесарем и активно включилась в комсомольскую жизнь: проводила мероприятия, работала с пионерами и вместе с подругой Ниной Соловей организовала заводскую лыжную команду. Но, что самое главное, Катя наконец-то начала двигаться к своей давней мечте: поступила в аэроклуб. После аэроклуба была летная школа, где Катя осталась работать инструктором, были выступления на авиационных парадах и немалое количество прыжков с парашютом[29]. Пошла совсем другая жизнь. У Кати появился реглан – длинное кожаное пальто, полы которого застегивались вокруг ног, так что можно было надевать парашют. Реглан был мечтой каждого летчика, а об отдельной комнате в Сивцевом Вражке, которую Катя тоже получила как летчик, никто и не мечтал, это по тем временам была неслыханная роскошь. В характере Кати, по словам ее знакомых, появился некоторый гонор, заносчивость, которых раньше за ней не замечали. Деревенская девчонка, рабочая завода, стала летчицей.

Где в облаках, верша полет… —

заводила Катя низким красивым голосом, и будущие военные летчицы подхватывали. Позже, думая о погибшей в 1943 году Кате, девушки из полков Расковой в первую очередь вспоминали Катин красивый, сильный голос, песни, которые она так часто и охотно пела, ее густые вьющиеся волосы и белозубую улыбку.

Еще в поезде многие обратили внимание на стройную, невысокого роста красивую девушку, которая в мужской военной форме ничем не походила на мальчика. У нее были светло-русые вьющиеся волосы, зеленые глаза, изящная фигура и уверенная, красивая походка. Девушку звали Лидия, но она всегда представлялась Лилей, так ей больше нравилось. Она тоже была летчицей, только не знаменитостью, не как Катя. Куда ей было тягаться с прославленной пятеркой Евгении Прохоровой, которая, как говорили, тоже сейчас ехала к Расковой! Этих девушек знала вся страна по воздушным парадам, которые проводили на аэродроме в Тушине каждый год в день авиации, 18 августа.

«Женщины-пилоты Попова, Беляева, Хомякова, Глуховцева. Их ведет рекордсменка мира по планерному спорту Евгения Прохорова, – объявлял диктор. – Сейчас смелая пятерка покажет свое искусство». И пять маленьких самолетов, выстроившись в треугольник совсем близко один к другому, начинали выписывать в воздухе фигуры высшего пилотажа, рисовать петли, ни на секунду не нарушая совершенного строя. «Как будто один человек управляет пятью самолетами», – восторженно комментировал диктор.

В восторге была и публика. С трибуны Центрального московского аэроклуба наблюдало приехавшее на черных эмках правительство. Все были одеты в белое: белые гражданские костюмы или белые военные френчи с фуражками, даже обувь была белая. Только Сталин был в неизменном френче цвета хаки. Все обсуждали полеты, жестикулировали, имитируя движение самолетов. Здесь же была и Валентина Гризодубова, с модной прической, в светлом платье, и, на голову ниже, Раскова, в неизменной военной форме и берете. Они оживленно разговаривали о чем-то, смеялись, позируя камере. Как и все в этот день, они были радостно взволнованы[30].

На поле, на холмах вокруг аэродрома, рассаживалось согласно с трудом добытым билетам прямо на траве, разделенной белыми канатами на квадраты, несметное множество зрителей. Они добирались на этот дальний аэродром на трамваях, забитых людьми внутри и обвешанных ими снаружи, в кузовах грузовиков, даже пешком.

Самолеты писали в небе: «Слава Сталину!» С огромных флагов, которые они поднимали в небо, смотрело лицо Сталина в три четверти оборота – его самый выгодный ракурс. Диктор вещал о сталинских соколах, заявляя, что «с именем Сталина по первому зову партии и правительства ринется в бой на защиту советских рубежей орлиная стая советских летчиков, и враг будет уничтожен на его же территории».

И Женя Прохорова, неизменная участница парадов, всенародно известная летчица, пошла защищать свою страну именно так, «по первому зову партии и правительства». Пятерка распалась: с Женей поехали в Энгельс только Рая Беляева и Лера Хомякова. Все трое погибли.

Несмотря на все старания Расковой, путешествие в восемьсот километров заняло десять дней. Она очень быстро поняла, что пройдет много времени, прежде чем ее подопечные станут настоящими солдатами. До погрузки в эшелон Казаринова пошла проверить караулы, выставленные у еще непогруженного имущества «Авиагруппы № 122». Разводящий караула Катя Буданова спокойно спала, лежа на столе в холодном сарайчике. Отправившись с ней к имуществу – штабелям ящиков, мешков и матрасов, Казаринова не увидела ни одного часового ни на одном из постов. Когда кончилась воздушная тревога и умолкли зенитки, Буданова наконец докричалась до своих часовых, и те высунули сонные головы из груды матрасов, в которые спрятались, как они объяснили, от холода. Услышав от Казариновой о пропавших часовых, Раскова от души смеялась и сказала Казариновой: «Вы, капитан, хотите, чтобы они сразу стали военными, а это не так просто»[31].

За эту дорогу Марина Раскова много передумала и приняла несколько важных решений относительно своих девушек. В том числе и о том, что у ее солдат не будет кос[32].

На одной из остановок она наблюдала, как две девушки в военной форме выпрыгнули из поезда и побежали вдоль состава. Увидев Раскову и Казаринову, они остановились, чтобы попросить разрешения отправить письма. Раскова разрешила, и они, взявшись за руки, побежали дальше. На непокрытых головах развевались длинные, свалявшиеся за время долгой дороги кудри. Казаринова заметила, что боится, как бы они не попались на глаза коменданту станции без головного убора. Длинные волосы, по ее мнению, не следовало допускать в военной части. Вздохнув, Раскова велела ей составить проект приказа: всему личному составу по прибытии в Энгельс коротко подстричься.

Выбегая на остановках, девушки отправляли письма домой, в мирную жизнь, частью которой они были еще несколько дней назад. Торопясь назад в свой вагон, спрашивали у людей на платформе, какие новости. Что на фронтах? Держится ли Москва?

Глава 3. Деточки, на кого же вы нас покидаете?

«Как там Москва?» – постоянно спрашивали радистов в эскадрилье Ани Егоровой: эскадрилья формировалась под Москвой, и в ней было много москвичей. Немцев в первые дни после отъезда Расковой из Москвы потеснили от города, но очень скоро они снова начали наступать. 19 октября в столице было введено осадное положение. В постановлении Государственного Комитета Обороны говорилось: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного Трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте»[33]. 20 октября сдались в плен окруженные при наступлении немецких танковых частей на Москву части Брянского фронта. Жалкий вид советских военнопленных поразил даже командовавшего наступлением генерал-фельдмаршала фон Бока, который записал: «Впечатление от созерцания десятков тысяч русских военнопленных, тащившихся почти без охраны в сторону Смоленска, ужасное. Эти смертельно уставшие и страдавшие от недоедания несчастные люди брели бесконечными колоннами по дороге мимо моей машины. Некоторые падали и умирали прямо на шоссе от полученных в боях ран»[34].