Леон Боканегро

– Даора!

До последнего бедуина спешились со своих лошадей, поцеловали землю и остались там, смиренно преклонив головы, умоляя своего Бога явить ещё раз великолепное чудо Его бесконечной милости.

И Аллах услышал их.

Его голос раздался величественно, и вскоре теплая, сладкая вода обрушилась с яростью на спины всех, кто стоял на коленях, а также на поднятые к небу, полные жажды лица изнурённых странников.

Барабаны, тамбурины и флейты тут же покинули свои укрытия в глубинах тяжёлых сумок, и под их звуки начался безумный танец радости, в котором даже сдержанный каид Омар Эль Фаси снял вуаль, чтобы впервые за долгие годы вода коснулась его лица.

И также впервые за свои тридцать два года капитан Леон Боканегра осознал истинное значение этой воды.

Сладкая вода.

Море, его обожаемый океан, было чем-то совсем другим.

Вода, струившаяся теперь по его коже, которую он пытался зачерпнуть ладонями и направить в пересохшее горло, была словно «свежая кровь, бурно струящаяся по венам, заставляющая сердце биться сильнее, как будто оно спешило донести этот неожиданный дар небес до каждого уголка тела.

Мир изменил свой запах, превратившись в аромат пропитанной водой земли, в пробуждение природы, в уверенность, что буроватая равнина вскоре превратится в густой ковёр зелени.

Дождь продолжал лить.

Аллах велик!

Настолько велик, что позволил дождю идти весь день, всю ночь и на следующее утро. Величие Его было столь велико, что дождь не прекратился до тех пор, пока огромная долина Даора спустя годы не превратилась в прекрасную лагуну с водой глубиной более метра.

Со всех небес слетались птицы.

Из всех нор выходили звери.

И на каждом горизонте появлялись караваны.

Омар Эль Фаси приказал своим слугам обозначить кольями участок земли, который он рассчитывал засеять семенами, хранимыми как самое драгоценное сокровище, убрал оружие и сел ожидать визита других каидов.

Он знал, что кем бы они ни были, какими бы врагами они ни считались в прошлом, они придут с миром, ведь ни один верующий не осмелился бы запятнать глупыми распрями этот бесценный дар, который Творец только что даровал всем живым существам на планете.

Люди, газели, антилопы, страусы, зайцы, миллионы птиц, даже ненавистные гиены и грозные гепарды с их ценнейшими шкурами могли без страха прийти и наслаждаться водой, которая наполнила Даору. Ведь неписаный закон пустыни гласил, что каждый обитатель жарких равнин обязан делиться такой неожиданной роскошью со своими соседями.

Если никто не имел права на воздух, то как могла прийти в голову мысль о праве на воду?

К вечеру следующего дня каид Омар Эль Фаси вызвал капитана Боканегру.

– Это дни радости, – сказал он. – Дни мира и согласия, поэтому, если ты дашь слово, что не попытаетесь сбежать, можешь считать себя свободным до тех пор, пока не соберём урожай. – Он твердо указал на него пальцем. – Но если хоть один из твоих людей, всего один, попытается сбежать, умрёт он и ещё пятеро, которых я выберу случайным образом. Я ясно выразился?

– Вполне ясно.

– И что ты мне ответишь?

– Мне нужно обсудить это с моей командой.

– Но ты ведь командир, – заметил слегка озадаченный бедуин.

– Никто не имеет достаточной власти, чтобы управлять сердцем человека, который отказывается быть рабом, – ответил он. – Я не могу обещать за всех, не заручившись их согласием, так как рискую жизнями многих.

– Я понимаю! – признал тот. – Иди, поговори с людьми и принеси их решение.

Леон Боканегра собрал своих товарищей, чтобы без промедления и лишних слов передать великодушное предложение своего «хозяина».

– Сколько это продлится? – был первый вопрос.

– Пока не вырастет ячмень.

– А сколько растёт ячмень?

– Откуда мне знать! – возмутился он. – Я капитан корабля, а не фермер.

– Кто-нибудь знает?

Ответа не последовало, пока наконец Диего Кабрера не пожал плечами и не заметил:

– Какая разница, день, месяц или год? Главное, что нам позволят спать без цепей. Я согласен.

– Ты уверен?

– А как иначе? – с ещё более заметным акцентом ответил он, обводя рукой окрестности. – Куда мне идти? На восток, чтобы снова оказаться перед морем? На запад, чтобы уйти глубже в пустыню? Если эти сукины дети могут отследить змею среди скал, как они не найдут мои следы на песке?

– Хорошо! – признал капитан. – Мне достаточно твоего слова. Пусть поднимут руки все, кто согласен не бежать.

Были сомнения, шепот и несколько робких возражений, но в конце концов поднялись руки в знак согласия с неизбежным: это была огромная тюрьма, из которой они никогда не смогут сбежать.

Никто не пожалел о принятом решении, ведь последующие дни действительно стали незабываемыми.

Песни и танцы, верблюжьи бега, состязания в силе и ловкости, пиры, и гостеприимство без границ. Казалось, в те моменты не существовало ни племён, ни рас, ни семей, ни даже господ и рабов, поскольку даже ненавистные христиане были приняты в каждом лагере.

Наконец началась посадка.

Это стало настоящей церемонией.

Когда стало очевидно, что уровень воды снижается, муэдзин запел монотонный призыв, продолжавшийся часами, а женщины засучили подолы и зашли в лагуну, чтобы с трепетом закапывать каждое семя, которое они хранили, как золото в мешочке из кожи. Они вдавливали каждое зерно на глубину около пяти сантиметров, оставляя между ними одинаковое расстояние, чтобы не осталось свободного места на участках, выделенных каждой семьей. Когда работа была завершена, мужчины, женщины, дети и старики – редкое зрелище для них – собрались вместе, чтобы вознести молитвы в надежде, что Аллах снова их услышит и подарит богатый урожай.

Земля, иссохшая на протяжении многих лет, и солнце, столь же безжалостное, как всегда, заставили воду исчезать с невероятной скоростью. Она стала такой тёплой, что едва покрывала тонкой плёнкой огромную равнину, и семена прорастали с необычайной скоростью. Очень скоро Даора словно по волшебству превратилась в мягкий и пушистый ковёр.

Произошло чудо новой жизни.

Леон Боканегра, который едва ли ступал на твердую землю, кроме грязных портов и убогих городов, не мог поверить своим глазам. С каждым рассветом этот огромный ковёр становился всё выше и гуще, а вокруг витал новый, незнакомый аромат.

Здесь и там появлялись миллионы цветов самых разных видов и цветов, которые годами терпеливо ждали, пока щедрый дождь пробудит их от печальной спячки.

Куда ни посмотришь – всё было прекрасно.

Ярко-зелёное, более зелёное, чем самые зелёные воды Карибского моря, но усеянное пятнами красного, фиолетового и жёлтого цветов, что заставляло воображать, будто таков был рай до того, как Адам и Ева были вынуждены его покинуть.

Бедуины не могли сдержать радости.

И из-за этого в самые тёмные и глубокие ночи некоторые смелые девушки приходили, чтобы взять за руку самых красивых христиан, увлекая их на мягкую лужайку, где они ложились, словно на самый роскошный матрас.

Казалось, что счастье так захватило этот народ, всегда преследуемый несчастьями, что даже самые строгие правила поведения нарушались, и никто не придавал этому особого значения. Так, в течение почти двух недель Леон Боканегра наслаждался самым опьяняющим из тел, несмотря на то что его нежная возлюбленная никогда не позволяла снять покрывало с её лица.

Днём он пытался угадать среди женщин, кто из них была его спутницей в безумных ночных похождениях. Но ни один жест, ни одно слово, ни даже взгляд не дали ему уверенности, что именно эта или та была его страстной партнёршей.

Всё было идеально.

Включая этот манящий секрет.

К несчастью, одна зловещая утренняя заря принесла приказ каида Омара Эль-Фаси собрать всех христиан на небольшой площадке в центре лагеря. Им пришлось ждать под безжалостным солнцем, пока не появился очень высокий человек верхом на самом быстром и выносливом мехари, который когда-либо пересекал пустыню. У него на поясе висел длинный прямой меч, контрастировавший с изогнутыми ятаганами, которые обычно использовали бедуины.

Его осанка была настолько гордой, что казалось, рядом с ним остальное человечество – просто пыль.

Сквозь узкую щель в покрывале, закрывающем лицо, он окинул взглядом христиан, словно оценивая их силу и состояние. Он не сделал ни одного движения, пока Омар Эль-Фаси не вышел из шатра, чтобы поприветствовать его в необычно услужливом тоне:

– Рахинат уллахи Аллахин (Мир Аллаха с тобой), – сказал он. – Кейф халаб (Всё моё – твоё).

– Ассаламу алейкум, – сухо ответил прибывший, осаживая своё мехари, чтобы тот встал на колени.

Он спрыгнул на землю, бросил долгий взгляд на Леона Боканегру, словно сразу понял, что это лидер пленённых, и вошёл в шатёр вслед за услужливым хозяином, который выглядел подавленным перед таким знатным гостем.

– Тарги! – воскликнул взволнованный Эметерио Падрон, как только они скрылись.

– И что это значит? – с раздражением спросил Фермин Гаработе.

– Это значит, что он из племени туарегов. Все их боятся и называют «Короли пустыни», хотя кто-то считает их просто грабителями караванов, мятежниками или бандитами.

– Должен признать, он впечатляет, – признался пилот. – Интересно, зачем он здесь?

– Наверняка ни к чему хорошему, – самоуверенно заключил канарец.

– Ты думаешь о том же, о чём и я?

– Предпочитаю об этом не думать.

Но их худшие опасения подтвердились через час, когда Омар Эль-Фаси и его гость вновь появились у входа в огромный шатёр из верблюжьей шерсти.

Первый повернулся к Леону Боканегре и с удивительной естественностью объявил:

– С этого момента шейх Юба бен-Малак эль-Саба, «Владыка Народа Копья», ваш новый господин. Советую ему беспрекословно подчиняться, поскольку он настоящий принц тарги, а, как известно, туареги – люди суровые и малотерпеливые.

Он положил руку ему на плечо в жесте, который мог означать как дружбу, так и сострадание.

– Да хранит тебя Аллах! – заключил он.

Он развернулся и вошел обратно в свое жилище, как будто этим поставил точку в разговоре. А Леону Боканегре оставалось только поднять взгляд на всадника, который вновь оседлал своего верблюда.

Шейх Юба бен-Малак ас-Саба, «Господин Народа Копья», легким движением головы велел следовать за ним, после чего хлестнул шею своего мехари, который тут же неспешно побежал трусцой на юго-восток.

Пленные шли за ним, опустив головы и молча. Более трех часов они огибали зеленую долину Даора, и ни разу их невозмутимый хозяин не обернулся, чтобы убедиться, что они следуют за ним, словно это и без того не подлежало сомнению.

– Мне это не нравится! – вновь и вновь ворчал шепелявый Диего Кабрера. – Этот мавр мне совсем не по душе.

– Мне тоже, – отозвался кто-то.

Ближе к вечеру, наконец, вдали показалась большая группа темных шатров. Вскоре им навстречу вышел старик с длинной седой бородой, который заметно прихрамывал на левую ногу.

Склонясь в немом знаке уважения перед всадником, он остановился, чтобы дождаться приближения группы, и взволнованно спросил:

– Христиане? Испанцы?

– Большинство, – ответил Леон Боканегра.

– Слава Богу! – воскликнул старик, обняв его так, словно встретил давно потерянных родственников. – Уже много лет я не говорил с соотечественником.

– Сколько ты здесь находишься? – спросил один из пленных, мурсианец, который все еще отказывался смириться со своим рабством.

Калека пожал плечами, явно показывая свое незнание.

– Тридцать лет… Может, и больше. В пустыне теряется ощущение времени.

– Тридцать лет! – ужаснулся Фермин Гаработе. – И ты ни разу не пытался сбежать?

– Сбежать от туарегов…? – удивился старик. – Они идут по следу, а когда находят, а находят они всегда, отрубают голову. Некоторые из моих прежних товарищей пытались, но ни одному не удалось.

– Ты тоже потерпел кораблекрушение?

Старик, который позже представился как Сиксто Молинеро, уроженец Эсихи, посмотрел с недоумением на задавшего вопрос и решительно покачал головой.

– Кораблекрушение? Нет, вовсе нет. Я был частью гарнизона в Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья.

– И где это?

– Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья? На севере, на побережье.

– А что вы там делали?

– Это был своего рода форт, фактория, откуда мы торговали с местными. Покупали у них золото, шкуры гепарда и страусиные перья. Но однажды ночью нас атаковали. – Он цокнул языком. – Камня на камне не оставили, а нас обратили в рабство. Я единственный выживший из более чем шестидесяти человек.

III

Настало время собирать ячмень.

Праздники закончились, и мужчины, женщины, старики и дети надрывали спины под палящим солнцем пустыни, срезая высокие колосья, как будто от этого зависела их жизнь. И действительно, будущее их зависело от щедрого урожая, который Аллах соизволил им даровать, ведь он должен был продержаться до тех пор, пока не появится новое, тяжёлое и полное облако, чтобы оросить, возможно, где-то далеко отсюда, иссушенные земли.

Рабы не получили ни лучшее, ни худшее обращение по сравнению с другими людьми – и то обращение уже было достаточно суровым. Но теперь, с наступлением вечера, их вновь заковывали в цепи, потому что бедуины были слишком изнурены, чтобы преследовать беглецов.

Юба бен-Малак эль-Саба, «Господин народа копья», никогда не удостаивал рабов ни словом, ни взглядом, как будто они были призраками, не оставляющими даже тени на песке. Казалось, что по его мнению, его верблюды, да и самая тощая из его коз, имели несравненно большее значение, чем самый сильный и преданный из его рабов.

Можно было подумать, что он совершенно не интересуется ими и не испытывает к ним ни малейшего сочувствия, как если бы они были всего лишь ценным товаром, от которого ему вскоре предстояло избавиться.

Когда кожаные мешки были наполнены зерном и на поверхности большой впадины Даора не осталось ничего, кроме жалких остатков травы, которые не смогли съесть козы и дромадеры, женщины в мгновение ока сворачивали лагеря, и каждая семья отправлялась своим путём. Жители пустыни, следуя своей традиции, не прощались друг с другом, хотя мужчины и женщины проводили долгие минуты, приветствуя друг друга при встрече.

Номады ненавидели прощания, считая, что выражение печали при расставании символизирует слабость, недостойную тех, кто с самого рождения привыкал к тому, что внутренняя сила – самое ценное оружие в их суровом мире.

Можно было подумать, что слово «прощай» не существовало в лексиконе жителей пустыни, которые, тем не менее, знали тысячи способов приветствовать друг друга и делиться всем, что имели, с вновь прибывшими.

Для моряков, привыкших к трогательным и часто преувеличенным прощаниям на палубе корабля, где руки и платки махали до тех пор, пока любимый человек не превращался в точку на горизонте, такое отсутствие привязанности было чем-то удивительным. Они не могли понять, как те, кто вел себя как братья, а иногда и действительно были ими, могли так легко развернуться и уйти, не зная, встретятся ли они снова.

Море песка ничем не походило на море воды.

И его люди – на его людей.

Пот на ногах и раны на стопах для тех, кто привык к ветру в лицо и мозолям на руках.

Однако горизонт был похож.

Бесконечная линия, из-за которой неожиданно возникало небо безжалостного синего цвета.

– Куда мы идём?

– На юго-восток. В самое сердце континента.

– А что там?

У Леона Боканегры не оставалось ничего другого, как пожать плечами.

– Не имею ни малейшего понятия, – обычно отвечал он. – Я не знаю никого, кто был там.

Хромой Сиксто Молинеро действительно был там, но явно избегал говорить об этом, как будто его волновала реакция товарищей по несчастью, если бы он решился рассказать им, что их ждет в конце такого утомительного пути.

Лишь однажды, и наедине, капитан «Морского льва» смог заставить его забыть молчание под твёрдым обещанием никогда не разглашать остальным пленникам то, что он собирался ему рассказать.

– Мы идём в ад, – наконец прошептал он, словно боялся, что кто-то ещё может услышать его, хотя они находились более чем в трёхстах метрах от ближайшей шатровой палатки. – Ад, в котором я никогда не был, но о котором слышал ужасные вещи. – Он покачал головой с сожалением. – Говорят, там жара кипятит кровь, нет ни единой тени, кустика или живого существа, потому что даже ящерицы обезвоживаются.

– И что мы будем там делать?

– Не знаю. Обычно мы останавливаемся за несколько дней до прибытия, ожидая торговцев рабами. – Он издал тихий вздох. – Они жестокие, бессердечные люди, которые любят использовать кнут и наводить страх с самого начала.

– Но зачем?

– Я не знаю, уже говорил тебе. Никто никогда не говорит о них. Даже Юба их боится, а напугать туарега не так-то просто.

– Думаешь, нам стоит попытаться сбежать до того, как мы туда доберёмся? – спросил капитан Боканегра.

– Не могу дать тебе совет, – честно ответил старик. – Это всё равно, что выбирать между огнём и сковородой. Если ты убежишь, Юба выследит тебя, а если тебе невероятно повезёт его обмануть, любой другой туарег пустыни поймает тебя и вырвет тебе глаза. – Он развёл руками, показывая беспомощность. – Это закон Гри-Гри.

– Гри-Гри? – удивился его собеседник. – Что это значит?

– Это всего лишь суеверие, призванное устрашить рабов, но очень эффективное для хозяев пустыни. По их словам, Гри-Гри – это своего рода демон, который преследует беглецов, где бы они ни находились. На самом деле это договор между кади, по которому, встретив беглого раба, они вырывают ему глаза, прежде чем вернуть его хозяину.

– Какая дикость!

– Это лучший способ предотвратить побеги. Они знают, что рано или поздно ослепнут.

– Сволочи!

– Да, но что ещё им остаётся делать, если это мир, в котором они родились? Без рабов они не выжили бы, а в пустыне, как и везде, действует закон сильнейшего. Единственное, что можно сказать в их защиту: они не берут больше рабов, чем могут содержать, и, как правило, относятся к ним справедливо.

Другой показал язвы, оставленные цепями на его лодыжках.

– Это справедливое отношение?

– Разве у нас с неграми лучше? – задал встречный вопрос старик. – В Антильских островах никто не ограничивается полдюжиной рабов. Их покупают сотнями и эксплуатируют с утра до ночи, пока те не умрут от изнеможения. – Он посмотрел прямо в глаза собеседнику. – Или уже не так?

– Да, конечно! – признал моряк. – Это всё ещё так.

–В таком случае, какое у нас право обвинять их, если они платят нам той же монетой?

Этот вопрос был, несомненно, трудным для ответа, особенно для того, кто бесчисленное количество раз заходил в антильские порты, где чернокожих обращали в рабов и обращались с ними в тысячу раз хуже, чем со скотом, и кто не раз был свидетелем с борта "Морского Льва", как на пляжах возводили грубые сараи, в которых сотни юношей продавались с молотка, словно домашний скот.

Больных, тех, кого океанский переход истощил настолько, что никто не решался их купить, оставляли лежать на песке, пока голод, жажда или дизентерия не забирали их жизни. Тогда их тела сбрасывали в море, где их ждали голодные акулы.

Разве это было более справедливое или гуманное обращение, чем вырывание глаз беглецу?

Огорченный капитан Боканегра задумчиво склонил голову и наконец обратился к хромому:

– Как ты думаешь, есть ли у меня шанс бежать и вернуться в наш мир?

– Никакого.

– А выжить в том аду, куда мы направляемся?

– Еще меньше.

– Нелегкий выбор.

– Нелегкий, я бы даже сказал невозможный, – ответил другой с естественным спокойствием. – Давным-давно мне рассказывали, не знаю, правда ли это, что на фронтоне Тюрьмы Свинцовых Крыш в Венеции была выгравирована надпись: «Кто сюда войдет, пусть оставит надежду за порогом». Если такое происходит в самом цивилизованном городе мира, чего же ожидать от самого жестокого из пустынь?

С каждым днем пустыня становилась все более беспощадной. По мере того как они удалялись от берега, освежающие бризы теряли силу, и теперь воздух начинал сушиться, едва солнце поднималось немного над горизонтом. Ветры с востока обжигали кожу, словно каждый шаг приближал их к раскаленной пасти печи.

Огромная Сахара начала показывать свое самое суровое лицо.

«Реки» высоких дюн, которые несколькими днями ранее мягкими и красивыми изгибами оживляли однообразный пейзаж, остались позади. Теперь перед ними простиралась суровая равнина потрескавшейся, бесплодной земли, усеянная миллионами острых камней, которые обжигали на ощупь и разрывали ноги, словно лезвия.

Полусонные, люди и животные шли вперед, спотыкаясь и падая, поднимаясь лишь затем, чтобы снова упасть через несколько метров. Это была легион призраков, обреченных блуждать без цели, с мыслями, давно оставленными в другом месте, но на самом деле нигде. Жара и усталость были такими невыносимыми, что в их иссушенных умах не оставалось места даже для простой мысли или крошечного воспоминания.

Первым, кто попытался сбежать, вопреки предупреждениям капитана, был кузнец Кандидо Сегарра, самый сильный человек, когда-либо ступавший на палубу старого судна. Этот широкоплечий мужчина из Касереса, с руками, как молоты, и ногами, напоминающими колонны, исчез ночью. Никто не мог понять, как ему удалось освободиться от цепей, которыми он был прикован к Фермину Гаработе.

Он не оставил следов, так как хитроумно прыгал с камня на камень, ни разу не ступив на землю. Но даже несмотря на это, «Владыке Народа Копья» понадобилось всего около часа, чтобы найти его след.

Вскоре, ведя на поводке своего гордого мехари, с которым он не расставался даже во сне, Юба бен-Малак ас-Саба начал движение, пристально глядя на землю, словно немые камни говорили с ним. И действительно, они как будто шептали. Некоторые из них, остававшиеся неподвижными веками, сдвинулись под тяжестью беглеца, оставив следы, которые зоркий глаз туарега мог заметить, не пропустив ни малейшей детали.

Он исчез из виду на западе, с опущенной головой, внимательно исследуя местность, поднимая камни, чтобы проверить следы старой и свежей земли, уверен в себе, и столь спокойный и невозмутимый, что можно было подумать, будто его раздражал лишь потерянный на эту погоню драгоценный час времени и тяжесть долгого пути.

Остальные пленные ждали, сидя под палящим солнцем.

Те, кто научился молиться, молились. Каждый из них на несколько часов становился Кандидо Сегаррой, представляя себя в его месте, ищущим невозможную свободу в дьявольском пейзаже.

– Удачи тебе, парень!

– Беги, беги!

Они знали, что кузнец не слышит их, но также знали, что он чувствует их поддержку, как бы далеко он ни ушел. Ведь его победа стала бы победой всех. Они отчаянно надеялись, что ему удастся обрести свободу.

Этот день был очень долгим.

А ночь – бесконечной.

Леон Боканегра смотрел на звезды, и каждый раз, когда одна из них стремительно пролетала по небу, он молился, чтобы она помогла храброму человеку из Касереса найти путь к свободе.

Но в глубине души он знал, что на этот раз звезды не услышат его.

Это была слишком надежная тюрьма.

Его дух, как и дух большинства его товарищей, был тесно связан с духом человека, который изо всех сил искал свободу, но разум подсказывал, что, несмотря на невероятную силу и решимость кузнеца, у него не было ни малейшего шанса обмануть своего беспощадного преследователя.

Тот, кто способен выследить слабый след змеи или победить гепарда на его территории, вряд ли упустит тяжелого беглеца, уже начавшего петлять, не способного идти прямо.

Кандидо Сегарра, городской житель и долгие годы моряк, не знал, что в пустыне, лишенной ориентиров, человек, шагая прямо, неизменно склонен отклоняться влево, поскольку одна нога обычно немного короче другой. Если не корректировать курс, он рано или поздно вернется туда, откуда начал.

Юба бен-Малак, рожденный и выросший на бескрайних равнинах, прекрасно знал об этом. Когда ночь полностью закрыла их, он свернул на юго-запад, прошел три часа в темноте и заставил своего мехари опуститься на колени. Прислонившись к нему, он терпеливо ждал рассвета, чтобы забрать свою жертву.

Кандидо, измотанный и жаждущий, встретил рассвет с надеждой на свободу, но лишь издал хриплый вопль отчаяния, увидев, что лучи солнца освещают перед ним фигуру туарега с длинной винтовкой на коленях.

Как это могло быть? Почему солнце вставало перед ним, если он был уверен, что шел всю ночь в противоположном направлении?

Он никогда так и не узнал, что одна из его ног была чуть короче другой.

Одним выстрелом «Владыка Народа Копья» снес ему голову, а затем быстрым ударом острой сабли отделил ее от тела.

Когда голова упала к его ногам, Эметерио Падрон лишь хрипло произнес: