Татьяна Вергай. Цветы у дороги

Нина Ив

Татьяна Вергай. Цветы у дороги

Маме, безмерно любившей жизнь,

братьям Сергею, давшему дорогу в будущее,

и Коле, чье покровительство

и забота уберегли

от многих жизненных ошибок,

посвящается…

Пролог

Девушка очнулась от внезапного света и, дернувшись в страхе, мешком свалилась на пол, запоздало осознавая затекание связанных за спиной рук и скованность ног. Вид зажатого в руках нежданного гостя ножа усилил испуг: девушка и не заметила, как корчась и извиваясь, уперлась спиной о стену, подтянув колени к подбородку. Зубы отбивали дробь, лицо до опасности побелело, но – ни крика, ни слово мольбы. Несколько минут прошло в полной тишине: время, достаточное для осознания краткости жизни и приготовления горячего кофе.

– Смысла просить развязать меня, подозреваю, нет? – подгоняемая молчаливым требованием, девушка, всё еще стуча зубами, выпила из поднесенной к губам кружки пахнущее чабрецом содержимое: моё молчание её угнетало. Она выжидающе заерзала, всматриваясь в хмурое лицо нежданного гостя. – Не помню, чтобы переходила тебе или твоей семейке дорожку.

– Сколько ты не ела?

– Довольно сомнительная забота, учитывая мое положение, – она насторожено улыбнулась, но улыбка вышла кривая, обреченная, и некстати вспомнился снимок с какого-то праздника, размещенный на цветастом сайте детского дома, где девушка стояла с отупевшими глазами, смотря на фотографа и не видя его. – И что ты намерена делать? Выпустишь голой обезьянкой в центре города или… – голос ее осекся, она вдруг вытянулась, испугавшись собственных догадок. – Ты же не думаешь меня… убить?

Молчание затягивалось, и чтобы как-то успокоить девицу, пришлось вспомнить нахождение подвала. Смахнув тонкий палас и со скрипом подцепив крышку, ведущую в яму без лестницы, я вернулась к столу, сосредоточившись на наполнении шприца и пропуская поток нарастающей паники. Вид иглы нервировал, будил детские воспоминания о едва не случившейся трагедии после очередной игры в «укольчики». Но в этот раз не будет взрослых – спасателей. В этот раз все будет доведено до конца. Я по привычке взглянула на настенные разбитые часы, забыв, что стрелки безжизненно застыли уже несколько лет. Казалось, время наших жизней также остановилось много – много дней назад, когда упав, ни одна из нас не смогла подняться. Время жизни… как долго оно тянется и как внезапно порой заканчивается. Жестокое наказание за неумение жить здесь и сейчас.

– Что это?! Что ты намерена делать? Давай поговорим?! Это же безумие?! За что?! – подобрав ноги под себя, девушка в ужасе задергалась, наблюдая, как я выпускаю струйку жидкости из иглы. Страх лавиной накатил на сознание. Тщетно пытаясь выбраться из пут и не замечая слёз, девушка кричала, умоляя оставить её в покое в обмен на вечное молчание. Старый прием, не помогший не одной из жертв. Не оборачиваясь, я собрала мусор от упаковки препарата и сунула в карман: никаких следов, никаких намеков на присутствие в доме посторонних. Все должны решить, что девушка очередной раз уехала…

Шум постепенно стал утихать. Пора.

Мое лицо стало последним, что увидела девушка, прежде чем сомкнулись глаза.

Через несколько минут темноволосый мужчина, забросив ватное тело на плечо, выходил из тихого спящего дома. Застывший беспородный щенок, черный с рыжим ухом, усевшись на задние лапы и высунув язык, с недоумением наблюдал за присевшей на цыпочки девушкой, так похожей на его хозяина, разве что шрама на лице не было.

– Тебя хозяйки лишили, а ты даже не гавкнул. Какой же ты друг?

Подойдя к окну с давно не знавшими краски рамами и отодвинув край шторы, я взглянула в кромешную мглу, прислушиваясь к тишине спящего села и смутно, по-детски, надеясь на чудо. Какая глупость. Отодвинув голубую штору, взглянула на черное небо. Звезд в июле в этих краях всегда было столько, что впору звать Золушку с ее помощниками для счета.

– Что с щенком будем делать? – я обернулась, натыкаясь на стоящего позади высокого парня, что, уклоняясь от радостно ласкающегося щенка в руках, более не казался встревоженным: теплая улыбка напоминала о скором завершении кошмара.

– Не разлучать же друзей…

Оглядев комнату, где многие предметы и вещи словно приросли от времени, я двинулась к выходу со стойкой надеждой, что исчезновение девушки обнаружится не скоро. А когда обнаружится, никому и в голову не придет ее искать.

Глава 1

…И если выбирать, то лучшей жизни,

дарованной судьбой, и не сыскать.

Так уж издавна повелось, что даже в самом незначительном обстоятельстве найдется виноватый, и по мне, какой бы карой после провинившийся не отделался, все происходящее не случайно и несет некое знамение.

Мое рождение стало сюрпризом для отца, ожидавшего появления крепкого и здорового четвертого сына. И хотя беременность матери крайне отличалась от двух первых, практически одинаковых по ощущениям, даже намекнуть мужу о возможном крахе его ожиданий она не решилась. Это была катастрофа для всего рода Вергай, кои на протяжении пяти поколений давали миру исключительно сыновей с истинно мужским характером. Отец, властный, самолюбивый и весьма гордый человек богатырского телосложения, категорически отказывался верить, что стал отцом дочери довольно долгое время. Однако отдадим должное целебным свойствам времени: двадцать лет бок о бок примирило с мыслью, что у него растет дочь, глупая и взбалмошная, как и все представительницы женского пола.

Мое детство проходило в деревне В… Омской области, где обосновались родители, приехавшие из Ханты- Мансийского округа в поисках лучшей жизни. Не прошло трех лет после новоселья молодого семейства Вергай, как в район, да и в само В. подались некоторые батюшкины родственники, завороженные описанием красот, перспективами развития и финансового становления.

Улица, на которой проживало довольно молодое поколение взрослых с нередко большим числом детей, готовила первых к терпимости, а последних – к выживанию любой ценой в условиях знакомства с необъятным миром. Не было дня, чтобы потомки не вызвали праведный гнев забывших свое детство родителей. Мы жгли шифер и делали самодельные взрывчатки, поджигали селитру в жестяных банках, прятались в засыпанных почти до краев баках с цементом и кронах высочайших деревьев, росших садом за двором, смешивали табак с фосфором, снятым со спичек, и с невинным взглядом возвращали в отцову пачку, уходили за соседние деревни в поисках новых неизведанных лесов, что мог подарить вкуснейшие ягоды и грибы, иногда ядовитые, и совершенно не понимали холодного приема по возвращению. Как мы выжили – загадка, которая с каждым годом все больше одолевала умы не только наших родителей.

Контраст характеров последних давал плодородную почву для развития нравов тех, кто в ней воспитывался. Мать, Екатерина Борисовна, добрая и спокойная, удивительным образом сочетала острый ум, жизнелюбие и расположение к людям, даже тем, кто принадлежал к ним только по физическим составляющим, с простодушием и уверенностью в своей счастливой доле. Отцу вряд ли было достоверно известно, сколько гостей переступило порог дома в момент его отсутствия. Конечно, не без стараний детей удавалось содержать дом в надлежащем порядке и чистоте и иметь на обеды и ужины пару готовых блюд. Словоохотливые добропорядочные соседушки перешептывались, стоило на порог дома в отсутствии отца явиться кому-то из мужчин, но не дай бог им или их близким вдруг почувствовать недуг! Позабыв о порочности «докторихи Вергайки», они спешили к еще недавно оклеветанному двору с таким видом, что сам Господь Бог бы причислил их к лику святых.

И как же разительно отличался характер отца! Долгое пребывание в статусе «единственный ребенок» в семье военнослужащего принесли плоды. С твердостью, упрямством и эгоизмом он унаследовал любовь к доминированию, тщеславие и болезненную гордость. Всю жизнь он посвятил машинам и женщинам, и если делать выбор меж этими двумя столь увлекательными для мужчин интересами, то сложно сказать, от чего отец приходил в больший восторг. Первых боготворил, последних, считая натурами крайне ограниченными и лишенными всяких талантов, воспринимал как средство для удовольствия, а потому часто их переживания и жизнь ни во что не ставил. Он был сдержан, остроумен и разумен при мужчинах, обаятелен, ироничен и заботлив при женщинах. Но то – в обществе. Дома Владимир Сергеевич давал волю тирании, наслаждаясь господством над созданным им семейством.

Пребывание целыми днями на улице со старшими братьями и соседскими детьми, покорение не исследованных территорий села и близлежащих деревень с простирающими лугами и лесами рождало много планов и действий, не всегда согласованных с родителями. Последствия таких познаний, как уже было замечено ранее, в равной степени не были согласованны с нами. Родители принимали решение о каре самостоятельно, и изменить их могло только явление Христа с просьбой о помиловании нерадивого чада или конец света.

После таких наказаний, стоя в углу на коленях с поднятыми руками, на ум нередко приходили мысли о спартанских детях. Вопрос о мужественности и силе духа не стоял в те времена – подобные качества являлись естественной чертой любого сельского ребенка. Увлекшись внутренним спором о разумности и гуманности подобного воспитания, я приходила в себя, когда одеревеневшая спина уже с трудом сохраняла положение столбика. Ходом подобных мыслей я была обязана не иначе, как старшему брату Косте, который нередко вызволял из заточения свою нерадивую сестру. Трудов того стоило небольших. Начинались эти разговоры всегда одинаково: брат заговаривал об историях, услышанных им от деда, побывавшего в концлагере у фашистов и чудом трижды избежавшего смерти.

– Так что ты можешь ощутить прелесть милосердного наказания, Тьянка, – говорил он назидательно трагическим голосом, в котором только хорошо знающий его человек мог уловить сострадание к наказанному и иронию над тираном. – Даже сам Сталин не пожалел своего сына ради благополучия страны. Наша семья, конечно, не страна, но все-таки… Твой прадед пережил Освенцим, и ты сможешь. Я верю, ты встретишь все испытания с ровной спиной и сухими глазами.

После подобных разговоров отец не мог оставаться безучастным. Не проходило минуты после ухода Кости, отец лениво поднимался с любимого дивана и сосредоточенно начинал искать нечто среди ровных столбиков книг на полке. Неторопливые движения и сосредоточенное лицо были первыми вестниками пробудившейся совести, что искала пути достойного прощения без ущерба для собственной гордости.

– Сбегай за свежей газетой на почту, – примирительно басил он, – а потом…

На улице я смущенно подходила к уже чем-то занятому Косте и, улыбаясь, присоединялась к его деятельности. С возрастом культ брата перерос родительский в разы, и в день его отъезда на учебу в медицинскую академию я скорбела, словно по погибшему возлюбленному. Он уехал, а мою душу словно вынули и оставили под безлистным деревом в промозглую дождливую ночь.

И быть бы горю детского сердца, если бы не рыжий демон Крег. По заведенной еще прапрадедом традиции в семействе Вергай дети с малых лет обучались езде на скаковой лошади, и отец, ярый хранитель семейных традиций, не смел то правило нарушать. После отъезда старших братьев участь вступать на стезю мужества легла на хрупкие плечи одиннадцатилетнего Саши, кой тотчас принялся доказывать свою ловкость, обернувшейся травмой позвоночника и годом серьезной реабилитации. Разгневанный и перепуганный отец тут же заговорил о продаже спесивого дикаря, но запрет Вергая – старшего, дававшего шанс обуздать дикаря представительнице его рода не позволил воплотить задуманное в жизнь.

В мечтах вольный зверь всегда покорялся мне, давая возможность прикоснуться, и детскому сердцу того было достаточно для радости и веры в светлое будущее. Желая задобрить рыжее чудовище, я многие месяцы подбрасывала яблоки и конфеты, встречая звучное фырканье, горящий взгляд и топанье ногами. От страха мои ноги немели, а руки приклеивались к туловищу.

– Я с тобой дружить хочу! – кричала я обиженно. – Вот пустят тебя на мыло, даже плакать не буду!

Получив очередной нагоняй от отца за упавшее в колодец новое ведро, я ушла на задний двор, где отдыхал стреноженный Крег и ходили важно куры с цыплятами. Вырисовывая на земле прутом от ветлы незамысловатые рожицы с перекошенными глазами и губами, я смешивала падающие слезы с землей. Неожиданное фырканье у самого уха отвлекло от творческого занятия. Что следовало бояться коня, о том забылось: я даже не взглянула на него, отмахиваясь плечом как от надоедливой мухи. Зверь фыркнул, замотал головой и положил морду на плечо. Участие было сродни объятьям отца, и я, обняв зверюгу за шею, расплакалась навзрыд.

Крег позволил оседлать себя через неделю. До того подчинявшийся только отцу конь некоторое время стоял неподвижно, словно привыкая к моему весу, после осторожных шагов останавливался, оборачивался с фырканьем и следовал по двору далее. Таинство обнаружил отец, но вместо очередного наказания я была возведена в ранг истинной Вергай, что по восторгу походило на рождение еще одного сына.

О зародившейся фанатичной дружбе дочери и коня несказанно жалела моя матушка, коей спешили жаловаться многочисленные соседи, имевшие неосторожность поселиться рядом с нашим домом. Будучи пятнадцатилетним подростком, я носилась галопом, унося соседского ребенка, кой своими мольбами прокатиться разочек на моем Креге разжалобил бы самого сатану. Да и могла ли я в том отказать? Ветер от бега врезался в лицо прохладными потоками, мальчишка верещал и просил остановиться, от восторга еще больше подгоняя Крега. Мы неслись по полям, где только показывались ростки пшеницы или ржи, или по степи, и казалось, не было счастливее в тот момент никого на свете. После таких пробежек лицо смешивалось с пылью, дыхание сводило от восторга, а глаза горели. Соседи и мать упрекали за сумасбродство, нередко опускаясь до жалоб отцу, после чего я, очередной раз выстояв у стенки с поднятыми руками, клятвенно давала слово не катать так других детей. Недовольство родителей можно было понять: помня о страданиях Саши, они всерьез опасались за своих детей. Несколько раз мальчишки, считавшие себя обладателем неких прав на внимание коня только потому, что имели счастье проехать в моей компании, были сбиты с ног. Однако были и те родители, кого заботили другие причины: дети изводили просьбами купить такую же быструю и преданную лошадь, как у Тани Вергай.

– Шо творит, а, – донеслось из-за деревьев в очередную тихую прогулку по лесу за деревней.

Голос показался знакомым, и я, скрывшись за кустистым шиповником, дала команду коню замереть. Кумушки, несмотря на свои праведные платочки, славились чрезмерной фантазией и еще большей общительностью с каждым встречным. Мое пребывание в лесу в полном одиночестве могло спровоцировать такой прилив воображения, что уйти в монастырь – было бы лучшим искуплением за те события, кои им придумаются на досуге, и потому я затаилась, выискивая пути бесшумного отступления.

– Ий бы про дытей подуматы, а вона с чоловиком рахункы зводыть. Ну не хочеш так житы, разлучись. Що всых мучиты, аджэ давно ты йому камэнэм на шии высиш. И Вареньке важко, любыть вона його, та й вин до нэй тягнэться, тут до бабци нэ ходы, – она возмущенно принялась трясти морщинистой, но еще сильной рукой перед невидимым обидчиком. – Адже вин сказав Варьке, що покынэ дружину! При мэны слово дав, бог мэны свидок. Я ж до нэй, Зино, поговорыты прыходила. Кажу, дай йому свободу по-доброму, иды вид нього. Дай жити молодым. Вин, кажу, розлучатысь тильки через дытей не хоче, що иншу давно любит. А вона як закриче, та мэнэ рушныком як вдарыть, и з дому выштовхнула, як якусь циганку. У мэнэ ноги хворы, Зино, спыну ламае стильки рокив, а вона, до старой, так выднеслася!

– Вот тебе и врачиха, – глухо вторила ей сопереживающая слушательница.

– Я йому казала: що ты прыкрываешься дытьми? – тут же отозвалась негодующая соседка. – Та й чиыми, кажу, дытьми? Диты на батькив схожи, а у вас Костя ны то, ни сё, який вин тоби сын? И нехай не брешуть, що вин из Сергийком народывся. Я хоч документив не бачила, але у всити не перший день живу. Сашка ни туды, ни сюды, як триска, та й нис из горбынкою. А хто в ных роду з горбцем? Никого. Маты якщо, та й про ту невидомо, хто така, наче з неба впала. Танька тильке маль обличчам, а вси знають, що у Вергаив по кровы диты все в масть старого. Та й знову ж такы, дивчисько? У ных пять поколинь, кажуть, лише пацаны народжувалыся, а тут… Кажу йому, у твий дим кади божий день мужики ризни ходят, доки йогов дома немайе. А що воны ходять? – старушка многозначительно замолчала, возвысив указательный палец. – Ни, кажу, не за ту ты жинку трымаэшся, лубый друже. Ось Варька тоби, як е, буде вирною. Вона ж невыннэ дытя, у ний стилькы видданости, як у твоий собаци. И знаешь що, Зин, боюся я, що моя Варька через нього руки на сэбэ накладэ. Погружуйе щодня, а як плаче, як плаче! Ну хиба так можна дивци про чоловика вбыватыся? Ох, покарав Бог женихом, и за який грих?

Очнулась, когда была далеко от леса. Крег несся вихрем, и было не ясно: я ли его подгоняла, он ли ощущал потребность нестись… Что я знала в свои шестнадцать о жизни родителей? О жизни в целом? По-детски защищая мать и жестоко уличая в обмане и клевете соседок, я со страхом допускала вероятность таких событий. Но разве могут близкие люди так жестоко обманывать и предавать того, кто рядом с ними делит хлеб и кров? Нет, того просто не могло быть! Я бы сразу заметила трещины в семье, ведь никто не ссорился, не было битой посуды, хлопанья дверей, многодневных молчаний друг с другом. Они даже спали в одной комнате!

Я резко дернула поводья, оглядываясь назад и трусливо готовая принять слова за правду. Но ведь бывает и тихая, молчаливая битва. Обвинительное молчание и упрекающий взгляд в разы ядовитее сказанных в бешенстве слов. Если вина была за отцом, могла ли матушка в попытке сохранить брак молчать?

– Костя!!!

Крег, до того не слышавший от меня криков, резко вскочил на дыбы, и я рухнула на землю. То ли от боли, то ли от бессилия, то ли от страха я шептала его имя, хватаясь за траву, что, казалось, была скреплена с землей лишь тонкой ниточкой. Крег, беспокойно топчась на месте, норовил ткнуть мордой в лицо своей рыдающей хозяйки.

Тем же вечером я украдкой наблюдала за родителями, прислушиваясь к каждому слову, всматриваясь в каждый жест, взгляд, со страхом замечая неоправданную раздражительность одного, и чрезмерную угодливость и раболепие другого. Все те же привычные фразы, то же приглашение к общему столу и обсуждение повседневных событий, то же пожелание доброй ночи… Вот отец отстранился от маминой руки, чуть заметно скривив губы. Вот мать натянуто улыбнулась, и в глазах затаилось смущение и неловкость. Вот Саша сжал зубы, сильнее обычного вонзив вилку в котлеты и исподлобья мельком бросая взгляд на отца. Неужели Саша что-то знал, или догадывался? Отец ловит этот взгляд и не разносит в пух и прах дерзкого мальчишку, осмелившегося так смотреть на него. Все, что он позволяет, это нервно сжать скулы, нахмуриться на мгновение, торопливо доесть остатки ужина. Отец немногословен, часто глядит на наручные часы, говорит о чепухе и сам смеется, оценивая содержимое блюд, и, кажется, совершенно не замечая меня. На матушку он не глядит, и если взгляд скользит, то недовольство и растерянность мелькают в нем. И меж тем лицо по-прежнему спокойно и приветливо.

Мы расходимся в свои спальни, желаем друг другу спокойной ночи, но только теперь заметно, сколько в привычном обряде равнодушия и усталости. Не спится. Через некоторое время из комнаты родителей начинают доноситься тихие, едва уловимые и похожие на мольбу голоса, ворчание, шорохи, почти неслышные шаги по коридору, торопливые за окном и… тишина до утра.

После я не раз задавалась вопросом, что двигало всеми нами в тот момент: желание скрыть боль и играть роль счастливой семьи? Желание оградить друг друга от надвигающего шторма? Страх неминуемого разрыва? Попытка сохранить разоренное гнездо?

Глава 2

Она вдруг зарыдала неумело,

Стыдливо кутаясь в осеннее пальто.

Говорят, самая большая ложь – это ответ на вопрос о состоянии твоих дел. Человек, улыбаясь, уверяет, что все хорошо, будучи терзаем переживаниями и горестями, бушующими в душе. Столкновение погруженному в ложь человеку с истинной нередко болезненно. Но лучше так, чем страдание в одиночестве, ибо оно не знает выхода и порождает большую боль, сопоставимую разве только со скорбью об ушедшем дорогом человеке.

У соседей на крыше жили голуби. По вечерам, когда солнце касалось горизонта, некоторые птицы имели привычку вылетать из чердачного окна и парить в небе. Воистину волшебное зрелище! На крыше нашего дома голуби не водились из-за неизвестно откуда берущихся крыс: набегая, те разоряли гнезда и нападали на голубей. Писали ли письма голуби друг другу, или отчаянных писк двукрылых извещал округу о зловещем доме? После таких набегов проходил год, а то и два, пока не находились отчаянные смельчаки, жаждущих приключений и экстрима.

Каковы же были удивление и радость, когда к нам в крышу дома залетела невероятной красоты и грации стайка голубей, оставшись внутри на продолжительное время! Скорость подъема по лестнице могла вызвать зависть у обезьян или терпящих наводнение туземцев, но отворив дверь, ведущую на чердак, едва не свалилась от увиденного. Мама с отрешенным взглядом стояла на коленях, засунув голову в петлю. Она не сразу очнулась, но, поняв кто перед ней, испуганно дернулась, каким-то чудом выскользнув из удавки.

– Уйди! Оставь меня! – зайдясь слезами и отбиваясь от рук, пытавших ее обнять, просила она, и тело ее содрогалось в конвульсиях. – Не могу больше! Дайте умереть спокойно! Уйди! Умоляю!

Впервые видя плачущую мать, шатающуюся из стороны в сторону петлю, я оцепенела. Мыслей не было, только жуткий страх, кой бывал перед уколами. Не помню, как оказалась рядом, что говорила и делала. Перед глазами стояла мама, с просунутой в петлю головой. Опоздай я на мгновение…

Рядом ворковали голуби.

После 45-летнего юбилея мама неожиданно поникла. Не было привычных остроумных шуток и историй; сдержанная тоска и печаль не сходили с лица, и только единожды в ней проснулась дикая радость. Она носилась молодой девчонкой по комнатам, заливаясь заразительным смехом, веселясь как в былые времена. Ей хотелось менять в доме всё и вся. В одиночку она перетаскивала мебель, меняла местами шкафы, паласы, шторы и тюли, высокие цветы в массивных горшках и тяжелые кресла. За несколько дней дом изменился до неузнаваемости: две комнаты яро соперничали по комфорту и уюту с бывшей атмосферой, и мне, насторожившейся от частых перепадов настроения матери, не пришло иного в голову, как приписать ей беременность.

– А ты бы хотела сестренку? – улыбалась матушка, и глаза ее блестели странным, лихорадочным светом.

– Можно даже двух, но лучше братьев, иначе лишим их отца.

Я тогда не поняла, отчего расстроилась матушка. Жажда к смене обстановки не прошла даром: той же ночью её с болями госпитализировали. О случившемся никто не говорил, в том сказывалась политика воспитания отца и деда – по пустякам не создавать истерики. В закаленных годами традициях неопытный глаз усмотрел бы равнодушие или черствость, но верьте моему слову, за маской сдержанности каждый переживал глубоко и тяжело. И если Сергею и Косте, властным и твердым, как и отец, то давалось легко, Саша, более чувствительный и живой, нередко пребывал подолгу в комнате матери. Уверенная в скорой выписке и предвкушая грядущие перемены, я с головой ушла в сельские заботы и домашнее хозяйство, даже не допуская мысли о возможной ошибке.

– Ждем отца, тогда и сообщим, – делилась я с Анжелой, давней приятельницей, садясь на лавочку, расположенной за двором под развесистой березой. – Не понимаю я ее: только разговора, что о нём. Что не скажу, всё как с маленькой разговаривает: что ни слово, то совет. Как жить. Как дышать. Как семью строить. И говорит так, словно прощается. Может, думает, я стесняюсь ее положения? – я пожала плечами. – Глупость какая.

– Может, боится, что на старость лет решилась матерью сделаться?

– За 50 рожают, чего бояться?

– Да-да, чтобы в 52 залечь под землю. Это время внуков, а не детей. – О паническом страхе перед старостью знал всякий друг и недруг Анжелы. – Я бы от стыда сгорела, если бы моя решилась на второго ребенка в свои 48. Молодость прошла, все, утихомирь материнство, вспомни, что уже одной ногой в могиле стоишь. Какие дети? Я понимаю, мужчинам позволительно, если их подругам еще жить и жить. Но рожать в этом возрасте! По мне, так это попытка удержать мужика около себя, но никак не желание подарить миру орущие три килограмма нервотрепки. Думаешь, твоей отец готов к пеленкам и бесконечным крикам и реву? Но ладно, сын, а если девчонка родится? Твоему отцу нужна та, что будет о нём думать, а твоя мать больше о вас печется.