Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка

– Ну вот, дорогие родители Марфы, – начал он, волнуясь, глядя себе под ноги, – вот, пока мы еще здесь, хочу сделать предложение Марфе сейчас, в Москве, и попросить вашего родительского благословения.

Марфа в тот момент, что-то жевала, услышав предложение Харика, она поперхнулась. Все кинулись стучать ей по спине.

– Предупреждать надо, – сказала новоявленному смущенному жениху шестнадцатилетняя Марфа, весело блестя глазами.

Приехали в Красную Поляну и вдруг, выяснилось, что жених оказался внуком яи Агапи, у которой Марица неделями жила на Кукерду первые семь лет своей жизни. Отец был несказанно рад такому родству жениха и через месяц молодым сыграли свадьбу. Таким образом, младшая сестра оказалась в подвенечном платье раньше старшей. Марицу это обстоятельство смутило, и она не стала долго раздумывать, когда после активных ухаживаний все тот же Костас Мавриди заслал сватов. Вышла замуж, можно сказать за компанию с сестрой, за что она себя ругала потом не один год. Хотя, видит Бог, она вначале сопротивлялась, не хотела за него. Мечтала: вдруг Олег вернется, найдет ее. Никто ей, кроме него не был нужен. Ведь сколько раз она гнала от себя этого Костаса. Не жалела, оскорбляла, как хотела. Один раз даже выгнала в ночь: пришел поздно вечером пешком из Лесного, усталый, наверное, голодный. А она даже говорить с ним не пожелала. Он ушел, переночевал у чужих людей, за что ей попало от родителей.

– Как ты могла, – кричал ее гостеприимный отец, – выгнать человека, зная, что ему некуда идти?

– В своем ли ты уме, так поступать с людьми, – вторила ему мать, – что о нас подумают?

– Сватает тебя парень из хорошей семьи, не вороти нос! Отец у него был грамотный, работал агрономом. Люди его уважали, – скрипел ржавым голосом отец.

– Ты не смотри, что он ростом не вышел. Зато красивый и умный. Как говорят: маленький, да удаленький, – мать понизила голос, – смотри твой отец, что толку, что верзила? Пьет, как никто из греков не пьет.

Короче, Костас им нравился, и Марица решила не перечить им.

Теперь, обе замужние сетры часто встречались у бабушки Марфиного мужа. Интересно, что все свое детство и Марица, и Марфа провели в доме этой яи Агапи. Старшая ее дочь, Деспина вышла замуж в пятнадцать лет и уехала жить с мужем в Краснодар, где и родился Харлампий. Кроме нее у яи Агапи было еще два сына: один из них был Исак, отец Феди Пасхалиди, двоюродный брат Саввы Александриди. Исак, как рассказывала яя, погиб, спасая соседского мальца, повисшего на оборванных проводах. А Раиса, вдова покойного Исака, была сослана в Казахстан в сорок втором. Феде было несколько месяцев, и яя Агапи не отдала грудного ребенка, боялась не довезет его легкомысленная невестка. С подросшим Федей Марица пасла коз на Кукерду. Они оба любили возвращаться под теплое крыло яи Агапи: она всегда обращалась к ним только с ласковыми словами: ризом, пулопо – душа моя, птичка.

Однажды, она отправила ее с Федей встречать корову Фиалку с пастбища. Пастух сообщил, что потерялась корова и, как не искал ее, найти не мог. В тот вечер яя Агапи сама ходила искать корову. Но не нашла. Наутро внуки пошли искать вместе с яей. Наткнулись на какие-то кости и череп. Яя Агапи произнесла сакраментальное: «Экиты, Фиалка!», (Эх, Фиалка!) и сообщила внукам, что это кости пропавшей коровы: волки ее съели.

Уже, когда внук Федя переехал к вернувшейся из Казахстана в Адлер матери, а яя переехала в Красную Поляну, Марица с сестрой иногда посещали ее там, и яя Агапи всегда была им рада и пеняла им за то, что редко заходят в гости. А теперь, в замужестве, они с удивлением узнали, что их яя Агапи совсем и не родная им. Оказывается, она была четыре раза замужем. Двое ее мужей погибли, другие умерли. Одним из них был Марицын дедушка Иван, умерший в сорок два года от кровяных поносов, оставив двух сыновей – подростков. Один из них женился на их будущей маме Симе.

Интересная личность была ихяя Агапи! Замужним сестрам она не стеснялась рассказывать всю подноготную своей жизни. Первый муж ее оказался ленивым и никудышным по мужской части. И яя, недолго думая, решила заменить его на более достойных.

«Девяносто девять любовников было у меня, и жалею, что не округлила до сотни», – не раз любила она повторять, сидя на низком стуле, и навязывая шерстяные носки.

– И, как же вам удавалось, яя? За измены, муж и убить тебя мог, – спрашивала, округлив глаза, Марфа.

– Ну, как-как… Вот, например, договорилась я с одним встретиться в обед. Лазарь, муж мой, должен был уйти на работу, а он застрял, не уходит. А я тесто замесила. Тот парень, я уже вижу, ходит сзади огорода, ждет, делает знаки. Что делать? У меня руки в тесте, я мужу говорю: сними с меня трусы, не могу, как по – маленькому сходить хочу. Он снимает, ну я и убегаю к уборной. Это я специально потому, что Лазарь мой меня стерег: люди ему говорили, что я гуляю от него. Разве он догадается, чем я занимаюсь около уборной. И так всегда, я что-нибудь придумывала, отчебучивала. – Яя смотрела на Марицу с Марфой хулиганским взглядом. – Так вот, девочки. Так что девяносто девать было их у меня. И жаль, что не округлила до сотни, – повоторила она. Вот такая я была проказница.

Девчонки смеялись и не переставали удивляться своей бабке – гулене. В старые времена надо было быть супер – хитроумной, чтоб безнаказанно заниматься такими делами.

– Надо же, какая у Харлама бабуська, – удивлялась Марфа, – а, что, если внук в нее?

– Не бойся, твой муж, хоть и красавец, а телок еще тот, на мой взгляд. Ему, кроме тебя, никто не нужен.

– И то правда, – самодовольно соглашалась Марфа, – телок, телок самый что ни на есть настоящий. Но неужели это так заметно?

– Главное, что он тебя любит, а за остальное не переживай! – успокаивала ее Марица.

– Единственно, что меня беспокоит, – раздумчиво отмечала Марфа, это – то, что мой телок никогда не отказывается от спиртного. С чего бы это? Не пьют же наши греки.

– За редким исключением, – глубокомысленно заметила Марица, – видимо он – исключение, как наш патера.

* * *

Шестого Марта 53-го года вдруг что-то суперэкстраординарное приключилось в Осакаровке. Гудело в поселке все, что могло гудеть и на Печиестре и на станции, и на Рыбном заводе, Межрайбазе и Райпо, везде. Репродукторы на всех столбах сообщали о безвременной кончине отца народов – великого кормчего Иосифа Виссарионовича Сталина. Прямо под этими репродукторами у столбов стояли люди и плакали. Во многих местах развесили красные флаги с черной полосой. Кругом и везде плакали, не успевали утирать слезы. Плакали Кики, Генерал и Харитон Христопуло, Иван Балуевский, Алик Аслонян, Самсон Харитониди с женой и многие другие. Почему-то не плакали Ирини и Митька-Харитон, так, только хмурились.

Шли траурные дни. В каждом доме обсуждали страшное событие. Никто не ожидал его смерти. Казалось, Сталин должен жить вечно. И вдруг такая тяжкая потеря. Вся страна напряженно ждала последующих событий. Люди не знали, как теперь им жить без своего учителя и вождя, на которого буквально молился каждый гражданин Советского Союза, о котором слагали песни, с которым были связаны все успехи и надежды страны. Казалось, теперь СССР уязвим со всех сторон. Любая неказистая страна могла напасть и некому будет решить важные стратегические и тактические проблемы защиты Отечества. Везде и всюду звучали фамилии сталинского окружения: Маленков, Берия, Ворошилов, Молотов, Каганович, Хрущев, Булганин, героя войны, народного любимца Георгия Жукова. Ребята часто бывали свидетелями бесед старших о политических событиях в стране, о перестановках в руководстве. Но соплякам подросткам это было мало интересно. А вот Генерал всегда держал ушки на макушке и даже принимал участие в таких беседах. Из всех друзей – соседей только начитанный очкарик Альберт Фогель поддерживал его разговоры о Сталине и его окружении. Оба они были большими почитателями Сталинского гения и очень переживали его смерть. Однако Генерала удивляло то, что любовь к Сталину, не мешала Альберту быть довольным, что страну теперь возглавляет председатель Совета министров Георгий Маленков. Это он объяснял так:

– Отец говорит, что этот Маленков умный руководитель. Скоро мы заживем спокойно, некому теперь измываться над народом, и все смогут уехать туда откуда их выслали.

– Жалко Сталина! – сокрушался Генерал, поглядывая на висящую в рамке на почетном месте, над его кроватью репродукцию картины «Сталин и Ворошилов». – Лучше б Клим Ворошилов умер.

– Они такие друзья были, наверное, Ворошилов тоже скоро, с горя, умрет, – выдал свое умозаключение Альберт.

– Каким умным был Сталин! – горестно восклицал, подперев голову, Генерал. – И как он бошку оторвал самому Гитлеру! А? Не он – капут бы нашей стране и были бы мы рабами немцев. – Он озабочено посмотрел на друга. – Ты, Алька, не обижайся. Тебя я не имею ввиду.

– Я и не обижаюсь. Немцы ведь разные бывают. Взять хотя бы Эрнеста Тельмана… Вообще теперь, как известно, две Германии. Но ни в какую из них не поеду. Отец мечтает о любимом городе Энгельсе. Скучает по своему родному городу на реке Волге.

– И я никуда не поеду. Ни на Кавказ, ни в Грецию. Что мне там делать? Была б еще не капиталистической страной, другое дело. Там одни угнетают других. Капиталисты проклятые! Как бедные греки такое терпят!?

– Хоть бы разделились, как немцы и то лучше было б, – соображал Альберт.

– Какое у Сталина на картине волевое умное лицо, правда? – спрашивал Генерал несколько раз то у одного, то у другого друга, не сводя глаз с картины.

– Да, у Ворошилова не так. Вообще, мне из маршалов больше всех нравится Жуков, а тебе?

– Мне тоже, сам знаешь. Говорят, Жуков из греков. Может его когда-нибудь и выберут на место Сталина. Как ты думаешь?

– А, может, выберут Конева или Рокоссовского… Мне они тоже нравятся.

– Нет, Георгий Жуков лучше всех! Был бы высший класс, если б его выбрали! И наша страна все также была б всех сильней. Сто процентов, – уверенно заявлял Генерал, – наверное, коммунисты примут самое мудрое решение.

– Эх, что бы я не дал, чтоб попасть на похороны Сталина! – проговорил Иван Балуевский, нервно накручивая свои короткие жесткие кудри на пальцы.

– Можно было, да не успеем, – охладил его рассудительный Генерал.

В конце года из газет стало известно об аресте Лаврентия Берии, главы Министерства внутренних дел страны, близкого друга самого Сталина. Оказалось, и все верили в это, что все репрессии, все несправедливости, которые выпали на долю народонаселения страны происходили с ведома этого настоящего врага народа, ловко устроившегося у кормила власти. По его приказу из тюрем выпустили огромное, около миллиона, количество заключенных. Криминальная обстановка в стране, как рассказывали люди, резко ухудшилась. Теперь, когда Берию расстреляли, почти без суда и следствия, люди вздохнули. «Собаке-собачья смерть!», – говорили они, поделом ему: не надо было ни за что, ни про что гноить и сживать со света все эти годы столько невинных душ.

* * *

Настя была единственной дочерью капитана милиции, Ахтареева Андрея Петровича и медсестры Нелли Ивановны. Дочь росла в голодные годы, но в их семье был более или менее достаток. По крайней мере, они не бедствовали и к столу всегда был хлеб с маленьким кусочком масла. Дочери уже было одиннадцать лет, когда после войны, офицера запаса, Ахтареева направили работать милиционером сначала в Караганду, потом, с повышением звания, в Осакаровку, Карагандинской области, возглавить тамошнюю милицию. Зарабатывал он, по тем временам, не так уж плохо. Мать, полунемка, но очень похожая на своих германских предков, работала пол дня в поликлинике, а остальное время проводила за работой по дому. Работала она истово, муж даже пенял ей, что хотел бы больше видеть ее около себя, а не за бесконечной уборкой дома. Но, так же истово любя мужа и дочь, она день и, бывало, ночью продолжала находить приложение для своих неутомимых рук. Маленький дом и двор, и даже сарай для скотины у нее блистели чистотой. Была мама Нелля высокой, рыжей и конопатой даже в свои сорок лет. А муж был среднего роста и смуглый. Говорили, что в нем текла татарская кровь, но в паспорте числился русским. Настя пошла больше в мать: бледнокожая, но без веснушек. Глаза опять же в мать – серо-голубого цвета. Как и у матери, они становились ярче и, как бы сияли внутренним светом, когда она оживлялась или радовалась чему-то. Отец говорил, что мать полюбил за красивые глаза. Настя была недовольна похожестью на маму, и мечтала о черных отцовских кудрях. К семнадцати годам из довольно блеклой девочки, она превратилась в стройную красивую девушку. Пшеничного цвета волосы слегка вились, и мама убеждала, что это даже лучше, чем быть раскудрявой, как отец.

Пока дочь росла, мама Нелля воспитывала ее со всем пылом своего любвеобильного сердца, не забывая, по мере ее взросления, учить шить, готовить, стирать безупречно чисто, гладить, а главное, следила за учебой дочери в музыкальной школе. Потом, с переездом из Караганды в Осакаровку, дочь продолжала учиться у местного старого музыканта – немца. Отцовский трофейный аккордеон с каждым годом звучал все лучше и звучнее в руках Анастасии. Нелля Ивановна утверждала, что когда-нибудь музыкой дочь сможет зарабатывать на кусок хлеба. Она то и дело одергивала дочь за столом, чтоб та сидела прямо, а когда та уходила в школу, не забывала напомнить ей ходить, не шаркая ногами, не сутулясь. Настасью все это изрядно утомляло, но позже, превратившись из гадкого утенка в белую лебедь, была благодарна маме за эти уроки, потому что ее среднего роста фигурка смотрелась статной из-за прямой осанки и легкой походки. Каждое лето Нелля Ивановна с дочерью ездила в родной город Энгельс, где жили ее брат с семьей и старенькой мамой Эммой, отец же давно умер от белой горячки. Не выслали ее вместе со всеми немцами каким-то невообразимым чудом, может, потому что была замужем за русским. Настя так их и звала: мама Нелля и мама Эмма. В братовой семье дома все говорили по-немецки и Настя, чуть ли не с младенчества, лопотала на немецком.

Кстати, мама Эмма время от времени проводила наставнические беседы с внучкой о жизни, морали, трудолюбии и, неизменно, о выборе правильного мужа, который должен быть непременно немцем. Настя в душе обижалась за своего русского папу, но обещала последовать совету бабушки. Последнее свое школьное лето, за полгода до смерти бабушки, Настя вместе с мамой, как всегда, провели в Энгельсе. Там у нее появился первый ухажер, Вальтер Стенцель. Синеглазый красавчик. Мама Эмма не могла нарадоваться и буквально выгоняла внучку прогуляться с юным немцем. Но что-то у самой Насти не просыпались чувства похожие на влюбленность. В школе, уже будучи в последнем классе, за ней ухаживали сразу двое ребят – немец Генрих Фромиллер и русский Сашка Самовиков, а также молодой учитель по физкультуре тоже с трудом отводил от нее свои глаза. Говорят, Генрих с Сашкой ночами бесконечно прохаживались мимо дома Ахтареевых в надежде лишний раз увидеть свою одноклассницу. Ни одному из них она не отдавала предпочтения, и они слонялись около нее, как привязанные. О физкультурнике уже стали судачить досужие коллеги, и все, кому не лень. Девчонки – подружки все извелись: одни из чувства зависти, другие из сострадания к мальчикам об их безответной любви.

Все дело усугублялось тем, что Настин красивый голос окреп, зазвучал так, что ни один концерт без нее не обходился. Кроме того, теперь она аккомпанировала не только себе, но и всем желающим. Неизвестно, чем бы это все кончилось, но на горизонте появился Саша Власин, родственник папиного друга, служившего в Караганде. Капитан Ахтареев был рад звонку фронтового друга, сообщившего о направлении его юного племянника Власина Александра работать в Осакаровке. Друг просил помочь Александру с жильем и быть ему наставником на первых порах. Ахтареев сам встретил нового сотрудника, привез к себе домой. Стол Нелля Ивановна накрыла так, как умела только она. Особенно приглянулись молодому лейтенанту розовые поджаристые пирожки, на которые он и налегал за все время застолья. Андрей Петрович заметил некоторую заносчивость в суждениях лейтенанта, но он отнес это к молодости и отсутствию жизненного опыта. Заметил он также, каку гостя блестели глаза, когда обращался к Насте. Воспитанная же капитанская дочь вела себя вежливо и приветливо.

Как раз через два месяца Настя закончила школу и поступила в Карагандинское педучилище. В начале осени, после настойчивых ухаживаний, еженедельных поездок в Караганду, Александр сделал ей предложение. К этому времени, он сумел проявить себя рьяным и исполнительным работником, качество, которое очень ценил капитан Ахтареев. Ему нравилось, как по-первому, что называется, звонку, Власин вскакивал на своего потрепанного черного железного коня – мотоцикл с люлькой и мчался на место происшествия по грязи и бездорожью, неизменно оказывался на месте раньше всех. Не успел лейтенант заступить на свою должность, как сумел раскрыть несколько бытовых краж, краж по месту работы и получить благодарность от начальства за оперативность. Так что, как будущий муж для дочери, он был вполне подходящим кандидатом. Жена сначала была против: слишком молода была дочь, кроме того, она боялась, что Настя бросит педучилище.

В конце концов, учитывая влюбленность дочери и то, что мужчины в послевоенное время были нарасхват, родители дали свое благословение с условием, чтоб Настя продолжила учебу, приезжала бы к мужу на выходные. А новоиспеченный муж, само собой, переедет жить в дом Ахтареевых. Таким образом лейтенант Власин, который явно был парнем не промах, буквально со школьной скамьи увел Анастасию под венец. То есть, конечно, в церкви они не венчались, об этом тогда и думать было нельзя. Тем более, что отец и жених Насти были на государственной службе. Милиционеры тогда были значительными фигурами в жизни города и села. Свадьбу справили в Караганде в доме дяди Власина. Родители Александра умерли еще в войну. Два старших брата Александра тоже работали в органах. Они грозились, что скоро из поселка их младший будет переведен на работу обратно в родной город. А отца Анастасии перетащат в Караганду в ближайшие же месяцы.

Но у Андрея Петровича были другие планы. Шли годы, когда вся страна, распевая песню «Здравствуй земля целинная, здравствуй дорога длинная…»., ехала в Казахстан поднимать целину. Весной на новые целинные земли собралась и чета Ахтареевых. Как Настя не отговаривала отца – он был зачинщиком переезда – родитель не сдавался. Даже слезы мамы Нелли, не желающей расстаться с дочерью, не помогли изменить его твердого решения: надо было помочь стране, строящей социализм, и Андрей Петрович считал своим долгом быть там, где трудно. Это была одна из причин почему капитан милиции, Ахтареев поспешил выдать дочь замуж. Теперь незачем было беспокоиться о ней, и можно было ехать навстречу новой жизни, куда призывала родная Коммунистическая Партия.

* * *

Вскоре молодые Власины получили от родителей Насти письмо, извещающее, что у них все в порядке. Андрей Петрович работал милиционером в колхозном поселке «Покровское», около города Акмолинска, а мама Нелля – медсестрой, а также при нем – за секретаря. Живут пока в палатке, как и все, а работают в вагончике. Народу наехало много, со всех концов Советского Союза. У них появились новые друзья их возраста и совсем молодые, приехавшие по комсомольским путевкам. Кругом слышится музыка – у них два радиорепродуктора. Трактора и машины гудят с утра до ночи и даже всю ночь. К зиме строят наскоро жилье, может успеют, потому как уже конец лета.

– Ничего себе устроились, твои родители! – удивился Саша, прочитав письмо. – А что же они будут делать, когда зима придет?

– Не знаю, – расстроилась Настя, – письмо как будто оптимистическое. Папа с мамой рады, что там собралось много хороших людей со всех республик. Ему не привыкать работать с людьми разных национальностей. Много коммунистов. Он же пишет, что к зиме обустроятся получше.

– Да-а-а, там сейчас не соскучишься… Ну, Петрович дает! – задумчиво произнес муж, – может и нам туда податься? Молодежи там – хоть отбавляй. Не то что здесь – одни греки, немцы, да чеченцы. Все лопочут на своем языке. Все заняты своими делами, нигде не собираются. Русских раз, два и обчелся. Скука…, – Саша потряс письмом перед собой: вот где жизнь кипит! Он повернулся, чмокнул в щеку жену, сел на стул, сцепил руки на колене, и уставился на Настю пронзительным взглядом.

– А что, давай махнем туда, куда-нибудь в поселок недалеко от твоих родителей, – вдруг, озорно подмигнув, предложил он, – серьезно, Настюша, давай, а?

Настя видела, как загорелись его глаза. Она неуверенно пожала плечами.

– Буду также работать милиционером, – продолжал он, – а ты помощником при мне, точно, как твои родители. Разве плохо? – как бы сам себя спросил он и выжидающе посмотрел на жену.

«Было бы не плохо, – сразу подумалось ей. Жить рядом с родителями – ее мечта, но…что-то – но»

– Да, было бы неплохо, – заражаясь его энтузиазмом согласно кивнула она, я так соскучилась за папой с мамой.

Настя, и в самом деле, первое время так точила слезы по ним, что Александр уставал ее успокаивать.

– Мне кажется, что, если б я уехал, ты б так не страдала, – сердился он и хмуро напомнил:

– Ты, милая моя, ты совсем забыла…

– Что?

– Тебе ж рожать зимой. Не так ли?

– Ох да… – беременность наступила полтора месяца назад, и Настасья еще не привыкла к своему новому положению.

– А там не то, что больниц, но и докторов небось нет, – продолжал раздумчиво потирая свой лоб, Александр.

– А мама, медсестра… Может напишем папе, спросим, – слабо предложила она.

– Да, нет. Отпадает. Вот родишь, а там посмотрим, – он отечески – любовно погладил ее плечи, прижал к себе, – кукла моя, не хочу никаких неожиданностей!

Настя не любила, когда муж называл ее куклой.

– Саша, опять я кукла?

– Ну, Настюша, я ж хочу этим подчеркнуть, как ты хороша у меня, как красива!

– Но «кукла», звучит как-то гуттаперчиво, не натурально. Пожалуйста, не зови меня так.

Муж ее крепко обнял, поцеловал макушку головы:

– Хорошо, ты только скажи мне, как ты хочешь, чтоб я называл тебя?

Настя повела плечом, отодвигаясь от него.

– Саша, ну не балуйся. Опять подшучиваешь?

– Нет, же, радость моя, я на полном серьезе. Кстати, я в самом деле хочу с тобой серьезно поговорить.

Настя повернулась к нему встревоженно. Лицо выражало внимание и любовь:

– Да, конечно. Что-то случилось?

– Тебе надо взять академический отпуск.

– Как? Сейчас? – в глазах Насти мелькнуло недоумение.

– Конечно, не прямо сейчас, а с нового учебного года.

– Но ведь у меня маленький срок, можно было бы ездить…

– Громыхать в этих переполненных поездах, невесть кто там ездит. Столько уголовников кругом. Зачем тебе все эти страхи? Я ж не предлагаю тебе бросить училище. Родишь, подрастет дитя, переедем в Караганду, вот тогда учись сколько тебе заблагорассудится, хоть институт заканчивай.

Настя хотела что-то сказать в свою защиту, но Александр прижал ее к себе, прижался к ней.

– Вон иди поработай лучше в школу, сама говорила, что тетка зовет и без всякого педучилища. Учителей – то не хватает. Возьмут тебя за милую душу, не сомневайся.

Краем глаза он видел, как навернулись у жены слезы, но она улыбалась. Александр был доволен: сумел убедить жену легко и просто. И как хорошо, что она так уступчива.

* * *

Дед Самсон в последнее время еще больше сдружился с соседом – немцем, огромного роста, с большими оттопыренными ушами, стариком-ровесником, Фогелем Дитрихом Ивановичем, жившего до ссылки с семьей в приволжском городе Энгельсе. С ним они бесконечно обсуждали свое прошлое, настоящее и будущее детей и внуков. Оба строили большие планы на подраставших внуков.

Самсон, однако, не был уверен за судьбу толкового Альберта, внука старика Дитриха: все-таки фашистская национальность, но вот про греков был уверен: еще немного и им разрешат вернуться в родные места на Кавказ. И тогда он покажет Митьке всю красоту Черноморского побережья, где в каждом поселке и городе у него когда-то были родные – далекие и близкие, а также просто друзья. Ведь должен же хоть кто-то там остаться. Он не мог дождаться того момента, когда бы показал им своего внука, похвастаться каким он стал красавцем, умницей: как никак хорошо учится, пойдет дальше учиться. В будущем он видел Дмитрия никем иным, как учителем или бухгалтером. Самсон часто думал, а не взять ли ради внука русский паспорт, зачем ему этот вид на жительство? Из-за него они, греки, так натерпелись!

Он хорошо помнил, как соседка Калиоки, жена друга Кирьяка, посаженного из-за паспорта, дала денег односельчанину Василию Магиропуло, чтоб тот выправил греческие паспорта на выезд. Там на каждого грека был свой номер, под которым он значился. Что-то там не получилось, и она поехала в Москву сама, в управление внутренних дел за визой. Но опять ничего не получилось, зато ей посоветовали отказаться от греческого вида на жительство и взять советский паспорт. С ним можно было, по крайней мере, передвигаться по всей стране, а не только по району. Она так и сделала. Кирьяка ее, наконец, через восемь месяцев выпустили из тюрьмы. После этого многие, по ее примеру, избавились от греческих синих книжечек с видом на жительство. Для него, Самсона, поменять свой паспорт на советский было своего рода предательством своей Патриды, древней Эллады. А вдруг его внуки или правнуки захотят туда вернуться?