Взрослые игры

В это время официант принёс нам горячие дымные хычины с сыром и зеленью, и я с аппетитом накинулся на них. Юля потягивала кроваво-красное густое киндзмараули и смотрела, как я, обжигаясь, заглатываю куски лепёшки.

– Ничего себе ты проголодался! – сказала она. – Ешь, как хищник! Мне нравится смотреть на тебя!

– Угу! – промычал я в ответ.

– Вот, интересно: о чём ты подумал, когда увидел меня первый раз? – спросила Юля, игриво прищурясь.

– Красивое лицо, роскошные бёдра и волнительная грудь! – ответил я набитым ртом.

– Я так-то в платье была!

– Так ведь мне платье не помеха – так: случайная обуза! Надумала спрятаться от меня под куском текстиля! Я силой своего воображения сразу снял с тебя всю одежду. Потом представил, какая ты в постели, но если честно, даже не предполагал, что ты такая страстная! – сказал я, доедая последний кусок пирога.

– А знаешь, мне с тобой совсем по-другому, чем с Мишей. Там я сама всё делаю, а здесь ты берёшь меня. И я реально улетаю. – Юля захмелела и говорила, слегка заплетаясь языком. – Так-то, я совсем без ничего под платьем, если что.

Жаркая волна ударила мне в голову.

– Покажи!

Она раздвинула ноги и приподняла край платья. В этот момент рядом раздалось лёгкое покашливание – официант принёс нам шашлык. Юля покраснела и вмиг посерьёзнела лицом, но когда он ушёл, мы расхохотались так, что на нас смотрел весь ресторан и оборачивались проходящие мимо отдыхающие. Наскоро, не разбирая вкуса, мы проглотили горячие сочные куски мяса, после чего я сгрёб Юлю в охапку и потащил в отель.

Невероятно, но Юля была всегда мокрая от желания. А её фантазии были неисчерпаемы. Видимо, она хорошо подготовилась к своему курортному роману. Мы не спали всю ночь, но часы неумолимо отсчитывали время до нашего расставания.

***

Ближе к утру я услышал негромкий юлин голос:

– Вот и всё! Мне пора! Спасибо тебе! Было здорово! Прощай!

– Прощай, северяночка! – ответил я на прощание сквозь сон. – Жаль, что наш роман был таким коротким!

Мы поцеловались как-то буднично, словно расставались на пару часов, и Юля ушла. Через два дня я получил от неё сообщение: «Доехала хорошо. Миша встретил меня дома. Я ему всё рассказала. Спасибо за всё! Было классно!» Я ответил: «До сих пор не могу забыть тебя. Послевкусие твоих поцелуев всё ещё горит на моих губах. Мише привет!»

Некоторое время мы переписывались, и я даже порывался приехать в далёкий городок где-то в северной тайге, но Юля была против: «Ты приедешь и уедешь, а мне потом всю жизнь люди будут кости перемывать. Зачем мне это?!» Может, она боялась, что мы с медведем не поладим. А может, и в самом деле не хотела лишних пересудов. Юля прислала мне пару раз свои фотографии с учениками, я ей прислал в ответ несколько своих. Но агония курортной страсти продолжалась недолго, и постепенно наше общение сошло на нет.

Однажды накануне зимы я получил от неё сообщение: «Привет! У нас первый снег. Зрелище необыкновенное: после черноты асфальта и тёмной земли мир осветлился, и фонари горят на пустынных улицах». С сообщением пришла фотография размытых белых пятен на фоне жёлтых огней.

Немного подумав, я набрал юлин номер:

– Привет! Как поживаешь?

– Привет! – её голос был совсем чужой. – Я встретила мужчину. Он уже сделал мне предложение. Через неделю свадьба. Уезжаю жить к нему, в другой город.

– Поздравляю! А зачем ты мне всё это сообщаешь?

– Просто, чтобы ты знал. Ты же мой первый мужчина!

– Пришлёшь ваши свадебные фото?

– Нет. Зачем тебе?

– Но ты же показывала мне своё фото с … – я, как и в прошлый раз, запнулся. – С Мишей!

– Это другое. Теперь всё по-настоящему. Прощай! Не звони и не пиши мне больше! – ответила Юля, и связь оборвалась.

Я положил трубку и подумал: «Интересно, медведя она возьмёт с собой?» А ещё я подумал, что обязательно снова приеду туда, где раскинулись сутулые, истоптанные огромными отарами и многовековой лезгинкой предгорья Кавказа. Где тянутся к небу тощие кипарисы, и плывут вдоль пыльных дорог ароматные облака шашлычного дыма. Где живут простые добрые люди, для которых конокрадство до сих пор страшное преступление, а любовь – это по-прежнему кровь. Где вокруг нарзанных вод круглый год кипят курортные страсти, а звёзды бесстрастно наблюдают за этим с бездонного южного неба.

Занимательная этимология

Я беззаветно люблю Ригу, её яркий румяный задор средневековья, восторженный югендстиль прекрасной эпохи и современные здания из бетона и стекла, которые мне напоминают кристаллы Сваровски, разбросанные архитектором по всему городу. Рига обворожительна! Готические шпили соборов пронзают низкое балтийское небо, отражаясь в неспешных тёмных водах Даугавы. Извилистые улицы Старого города говорят со мной на датском, голландском, немецком и других языках великого Ганзейского союза. Каждый день, гуляя по ним, я добавляю к образу вдоль и поперёк знакомого города что-то новое, как художник долюбливает чуть заметными штрихами давно законченную картину.

Вот Шведские ворота раскрыли свой кривоватый рот с гранитными зубами ограничительных столбиков. Сегодня они проглотили воздушный шарик, а потом выплюнули его в небо целым и невредимым. А вот исписанные названиями сладостей часы «Лайма» на границе Старого города – привычное место встреч горожан. В детстве я заходился слюной, читая и живо представляя себе все эти «зефиры, карамели, конфеты, шоколады». А сейчас, наблюдая за чужими первыми свиданиями под часами, чаще думаю о золотистых копчёных шпротах на рижском хлебе с огурчиком.

Чёрные коты на конусных крышах дома в средневековом стиле на улице Мейстару издалека показывают мне свои зады с потёками от непогоды. Я их недолюбливаю ещё со времён конфетно-зефирного детства. Мне тогда казалось, что ночью коты прокрадутся в мою комнату, будут страшно шипеть из-под кровати и хватать когтями за босые ноги, торчащие из-под одеяла. Вот и сейчас, кутаясь в тёплый шарф, я стараюсь пройти мимо них неузнанным. В Бастионном парке я люблю молча смотреть на тихую воду Городского канала и шуршать опавшими листьями под ногами. А вон та клумба всё лето строила мне свои анютины глазки. Кокетка!

За границами Старого города начинается удивительное царство модерна. Ни одна эпоха не дала Риге столько красоты, сколько эпоха нового стиля. Словно кто-то открыл над ней архитектурный рог изобилия, из которого на фасады домов пёстрым потоком выплеснулись затейливые маскароны, фризы и капители. Бесчисленным атлантам и кариатидам некогда скучать. День и ночь они безропотно несут свою тяжёлую вахту, глядя печальными глазами на праздно гуляющих людей. Маэстро рижского модерна, великий Михаил Эйзенштейн, своим вдохновением создал самых красивых каменных женщин на всей Балтике. И с тех пор город смотрит на окружающий мир их вечно молодыми лицами.

Рижский модерн, он же югендстиль, – это ожившие ночные кошмары и несбыточные грёзы бывших хозяев домов, их тайные страсти и жуткие семейные драмы, застывшие в камне. В нём кричит страх внутренней пустоты и бурлит обильным фасадным декором жизнь напоказ. На парадных входах и окнах домов любовь и ненависть навеки переплелись между собой затейливым растительным орнаментом. Югендстиль – это странный парад невиданных драконов, химер и сфинксов, рождённых необузданной фантазией лучших архитекторов того времени.

Осенью, когда небо заходится холодными дождями, и город быстро остывает под завывания балтийского ветра, я остываю вместе с ним, погружаясь в мрачные лабиринты своего сознания, где оживают макабрические обитатели рижского модерна.

***

Окна в доме напротив ожили субботним вечером в начале февраля. Всю зиму они таращились на меня своими чёрными пустыми глазницами. Смотрели внимательно, не мигая, в упор. Все остальные окна с утра до вечера моргали шторами и занавесками, суетились силуэтами людей или хлопали форточками и створками. А эти излучали сумрак ничегонепроисходящего. Мне почему-то сразу было необъяснимо понятно, что два тёмных окна напротив станут сценой для предстоящей увлекательной пьесы с моим участием.

Моя жизнь в тот период была такой же пустой и ничего интересного в себе не содержащей. Вопреки многолетней привычке много гулять я довольно редко выбирался из квартиры в нахмуренный серый город. Целыми днями я пялился в телевизор или подолгу сидел у окна, наблюдая чужие жизни в окнах соседнего дома. Сериальность происходящего в них позволяла мне убивать сколь угодно много времени.

Окрашенные скукой повседневности жизни моих соседей мало походили на драмы или комедии. Это были унылые байопики о том, как люди ужинают, смотрят телевизор или готовятся ко сну. Иногда сериальные герои раздевались, не зашторив окна, демонстрируя свои белые неровные тела. Их нечастые ссоры немного разбавляли сюжет, но не добавляли ему остроты и внезапных поворотов. Балтийский темперамент не родит горячих сцен в итальянском стиле с битьём посуды и экспрессивными диалогами. Каждый вечер я равнодушно досматривал очередную серию, ждал, когда окна погаснут, и вскоре засыпал сам, одурманенный виски.

У меня уже давно не было женщины. Да я и не нуждался в ней, пребывая в каком-то странном оцепенении духа. В каждой встреченной на улице даме я сознательно находил массу изъянов, чтобы оправдать свой побег от возможного знакомства с продолжением. А может, это я сам отпугивал всех красивых женщин: из отражений в магазинных витринах на меня смотрел мрачный небритый тип с растрёпанными волосами и тёмными кругами под глазами. Он сопровождал меня повсюду, куда бы я ни шёл.

Однажды, гуляя по рождественскому рынку на Домской площади, я наткнулся на оглушённую пивом и глинтвейном британскую туристку в дурацком сантаклаусовском колпачке. Она приехала в Ригу с подругами на уик-энд и жаждала приключений. У неё был громкий напористый голос и искрящее либидо. Дама буквально выпрыгивала из трусов в стылый декабрьский вечер. Не тратя силы на красноречие, я привёл её домой и молча трахнул прямо в этом грёбаном красном колпачке.

Англичанка вела себя, как шлюха из порнофильма: дерзко смотрела мне в глаза и театрально, с вызовом, постоянно повторяла «fuck me». Что я, собственно, и делал в этот момент, не испытывая при этом особого удовольствия: просто механически двигался в ней, держа за мягкие целлюлитные бёдра. Отрепетированные как перед зеркалом бесконечные «Oh! Yeh! Аааh!» ужасно раздражали меня, и я заткнул ей рот рукой. Но эта дура вырвалась и продолжила орать как оглашенная.

Когда всё закончилось, моя гостья успокоилась на несколько минут, а потом принялась болтать без умолку. Ничего не говоря, я ушёл в туалет, надеясь, что когда вернусь, она уже оденется. И я отправлю её в ночь, навстречу рождественской сказке. Но англичанка не только дождалась меня, а ещё и захотела повторить наш «wonderfull sex». Смачно, по слогам, испытывая наслаждение от её унижения, я произнёс «it’s absofuckinglutely impossible» и выпроводил из квартиры. Захлопнув дверь, я с ощущением брезгливости поднял с пола и выбросил в мусорку остывший презерватив, залпом выпил полстакана виски и… проснулся среди ночи в нелепой позе рядом с диваном от того, что у меня затекла шея.

Эта туристка была последним человеком, с которым у меня был контакт. Я избегал любого общения даже со случайными людьми: продавцами в магазине или соседями по дому. При встрече тихо бурчал им приветствие и быстро уходил. Порой, в течение нескольких дней я не произносил ни слова, и тогда я что-то говорил вслух, чтобы услышать свой голос и убедиться, что связки не атрофировались от длительного молчания. По вечерам я часто не включал свет, довольствуясь лишь тем, что проникал в комнаты с улицы. Даже тусклое свечение прикроватной лампы слепило меня. Мой телефон перестал надрываться звонками и пиликать сообщениями от знакомых. Иногда он разряжался и подолгу лежал на столе неубранным, никому не нужным чёрным трупом. Окружающий мир оставил меня в покое.

Рождество я проспал, наблюдая чужой праздник в кресле перед окном до тех пор, пока сон не сморил меня. Проснувшись под утро, я зашёл на кухню съесть свой рождественский ужин. На столе в открытой жестяной банке возвышалась братская могила шпрот в жёлтой луже масла. Рядом лежал заветренный кусок ржаного хлеба. Я выловил несколько рыбин, заливая жирными каплями скатерть, уложил их безжизненные тела на горбушку и без аппетита сжевал свой праздничный бутерброд. Почувствовав, что он застрял на полпути к желудку, я сделал несколько глотков виски прямо из горла стоящей на столе бутылки. Потом подошёл к окну и посмотрел на дом напротив. Все соседи спали после праздничной ночи. Вокруг стояла оглушительная тишина.

Не зная, чем себя занять, я вышел на улицу, прошёл в полном безмолвии несколько кварталов и неожиданно почувствовал себя одним во всём городе. То ли от этого ощущения, то ли от зимней зябкости я вмиг продрог и согрелся, лишь выпив дома большую чашку горячего крепкого чая с рижским бальзамом. Потом лениво пошелестел книгой, после чего проспал весь день, укутавшись в одеяло.

Сразу после светлого праздника началось великое декабрьское померзение. Серые балтийские облака обрушились на землю первым снегом. Под его тяжестью ссутулились деревья в парках. Далёкий угрюмый север поднял своим холодным дыханием первую метель. Обычно людные улицы рождественской Риги осиротели. Даже бесстрашные всепогодные туристы куда-то исчезли. Изредка я покидал свою квартиру и шлялся по городу под заунывный вой ветра с моря. Без солнца серая пелена ранних непогожих сумерек разъедала потускневшие краски города. Лица редких прохожих, встречавшихся мне по пути, были безлики, как в чёрно-белой документальной хронике. Возвращаясь домой, я не помнил ничего из увиденного. К Новому году я окончательно расчеловечился и погрузился в туман беспамятства. Моё добровольное одичание достигло своего апофеоза и обрело настоящий смысл.

***

Вечером одного из долгих безликих дней два тёмных окна дома напротив зажглись уютным жёлтым светом, явив мне необжитую пустоту своих комнат. По квартире в задумчивости ходила молодая темноволосая женщина в бесформенном свитере и джинсах, под которыми угадывалась крепкая пропорциональная фигура. Я почему-то подумал, что она примеряет на себя не только эту квартиру, но и новую жизнь. Вскоре женщина ушла, вернув в окна напротив привычную темноту, и я снова занялся своим любимым делом – убиванием времени.

Несколько дней женщина приходила ближе к вечеру и обживала квартиру. Какое-то время она посвящала телефону, потом внимательно осматривала небольшую кухню и комнату, потом раздевалась до трусов, собирала волосы под заколку и, пританцовывая, начинала наводить порядок. Иногда она просто танцевала, мотая головой и поднимая руки вверх. Её размерная грудь хаотично двигалась не в такт телу. Я не слышал музыки, но, думаю, это была Мадонна. Закончив дела, женщина уходила. Ожившие окна снова чернели. Я переключался на другой канал, этажом ниже, и продолжал коротать время перед сном, досматривая очередную серию о жизни моих соседей.

В один из приходов женщина разделась, верная своей привычке, и начала вешать тюль. Когда занавес был готов, она распахнула его, сделала себе чай, села на подоконник и долго сидела на нём с дымящейся чашкой в руках, глядя в расшторенное окно. Это было чем-то похоже на афишу нового спектакля. Я налил себе виски и мысленно чокнулся с дамой за знакомство: «Здравствуй, новая соседка! Добро пожаловать в мой домашний театр!»

Теперь я наступлением темноты я увлечённо смотрел новые серии сериала «Окна напротив» с соседкой в главной роли. С её появлением в кадре я уже не отвлекался на драматические события в жизни алкоголика с третьего этажа. Меня не интересовали семейные сцены молодых супругов этажом ниже. Каждый вечер я ждал, когда новая героиня выйдет на освещённую сцену своей квартиры и начнёт играть себя. Чтобы оставаться незамеченным, я умышленно не включал свет, не пользовался телефоном и не подходил близко к окну. Мне казалось, что, увидев меня, соседка начнёт фальшивить и быстро превратится из главной героини в одного из второстепенных персонажей поднадоевшего за зиму бесконечного шоу.

Чтобы лучше разглядеть женщину, я купил в охотничьем магазине бинокль и теперь мог часами сидеть в темноте в большом удобном кресле в метре от подоконника, внимательно наблюдая за ней. Сантиметр за сантиметром я рассматривал мельчайшие детали её обнажённого тела: пирсинг в глубоком пупке и несколько тёмных волосков под ним, прыщик на щеке и слегка растёкшаяся тушь в уголке глаза, раздражение на бритом выпуклом лобке и новый яркий маникюр, родинки по всему телу и светлые бугорки вокруг больших выразительных сосков. У соседки были глаза, как у камышовой кошки, сильные ноги с довольно крупными ступнями, крепкая тренированная попа и большая татуировка бабочки на пояснице между двумя ложбинками, что выше ягодиц.

Постепенно я узнавал её привычки. Соседка всегда раздевалась догола и ходила по квартире обнажённой. Причём трусики снимала раньше бюстгальтера. Если она что-то рассматривала – слегка наклоняла голову вправо. Время от времени женщина нюхала свои подмышки. Глядя в зеркало, она надувала губы и наклоняла голову, словно хотела ему понравиться. Иногда роль зеркала играл экран телефона. Тогда соседка старалась для него.

Она никогда не расставалась с телефоном: когда готовила еду, ела, танцевала, смотрела телевизор – телефон всегда был рядом и постоянно требовал её внимания. Казалось, она жила постоянным ожиданием каких-то важных новостей, которые нельзя пропустить. Иногда женщина с кем-то подолгу говорила или переписывалась. В эти минуты она почти не двигалась, и я мог сходить в туалет или на кухню. Разогрев еду или сделав сэндвич, я тотчас возвращался, и с удовольствием отмечал про себя, что не пропустил ничего интересного.

Часто во время ужина я вместе с соседкой смотрел через бинокль немые фильмы по её телевизору. Это были слюнявые сериалы с вечно страдающими героями. Прожив передо мной несколько часов, женщина одевалась и уходила. Спектакль заканчивался, и свет в окнах гас. Я покидал ложу и шёл на прогулку по городу или ложился спать.

***

Мы столкнулись нос к носу в нескольких кварталах от дома. Встретились глазами, застряли друг в друге взглядами дольше приличного и продолжили каждый свой путь. Через мгновение снова обернулись и улыбнулись друг другу. Да-да! Я впервые за несколько месяцев улыбнулся. Интересно, как выглядела моя улыбка? Надеюсь, это не был оскал городского сумасшедшего. Я подошёл к новой соседке. Почему – до сих пор не понимаю.

– Привет! Мне только показалось, или одна из прекрасных кариатид с улицы Альберта вышла пройтись по городу, пока нет туристов, – произнёс я, стараясь не спугнуть свою неожиданную улыбку. Как ни странно, говорить я тоже не разучился, хотя подзабытый мною за долгое время собственный голос звучал хрипло.

– Не желаете познакомиться с ожившим атлантом вашей мечты? – продолжил я, удерживая улыбку на лице.

Соседка приязненно посмотрела на меня взглядом согласной на долгое знакомство женщины и ответила:

– Привет, оживший атлант! Давай познакомимся!

Её звали Илона. Удивительно, что до этого я совершенно не задумывался о её имени, хотя знал о ней многое. Мне это даже в голову не приходило. Я пригласил соседку в кафе. Пока мы разговаривали за столиком, я наблюдал, как шевелятся её полные губы, как двигаются кисти рук, поправляя цепочку на шее и вращая колечко на пальце. А её голос! Он был приятный, переливистый, с несколькими сиплыми нотками. Будто после перенесённой простуды. Сейчас я даже не могу вспомнить, о чём мы тогда говорили. Но неловких пауз между нами не возникало, и беседа лилась спокойно и плавно.

А ещё от Илоны пахло грехом. Я ловил этот запах, как дикий зверь ловит запах далёкой добычи. Он просачивался сквозь трещины в толстой наледи одичалости, которой я покрылся за зиму. Я не могу описать его, но дело, определённо, было не в парфюме. Скорее, наоборот – аромат её духов меня раздражал. Он был слишком громкий, кричащий, мешающий. Интересно, поняла ли она тогда, что я учуял этот первобытный запах женщины?

Закончив уже остывший кофе, мы обменялись номерами телефонов.

– До свидания, прекрасная кариатида! – сказал я на прощание и пожал Илоне руку. – Сегодня мой лучший день за всю зиму!

– До свидания, оживший атлант! – ответила она и ушла.

Я не стал возвращаться к себе, а пошёл гулять по вечернему городу один. Впервые за долгое время Рига заулыбалась мне яркими огнями жизни. Жёлтые окна многоквартирных домов были похожи на поле, заросшее мать-и-мачехой. А неоновые вывески магазинов рассыпались на февральском морозе разноцветными пятнами сирени. Уличные, белого света фонари почему-то пахли ландышами. Этот тончайший аромат отражался в замёрзших лужах и щекотал моё проснувшееся воображение. «Завтра надо сделать в квартире уборку», – решил я, вернувшись домой.

***

Долгое время Илона не появлялась. Каждый вечер я ждал её, но напрасно: тёмные окна её квартиры смотрели на меня пустыми глазницами. Мысли роились в голове: «Куда она пропала? Может, она заболела или куда-то уехала? Захочет ли она ответить мне на звонок или дала свой номер только потому, что не решилась отказать городскому сумасшедшему?»

Я чувствовал, что после знакомства с соседкой что-то изменилось в моём затхлом мире. Ледяная короста отрешённости, которой я покрылся за последние месяцы, пошла трещинами и начинала таять от искры, рождённой Илоной. Сериальный образ женщины из окна напротив стал осязаемым. Моя рука помнила её прикосновение! Я закрывал глаза и видел, как шевелятся её чувственные губы.

Во время долгих прогулок по городу я вглядывался в бесстрастные лица кариатид или рассматривал женские маскароны на домах, пытаясь найти среди них кого-нибудь похожего на Илону. И вдруг однажды нашёл! Одна кариатида на улице Альберта была похожа на неё как родная сестра. С тех пор каждый раз, проходя мимо кариатиды-Илоны, я приветствовал её лёгким поклоном головы. А потом долго стоял рядом и любовался, полунагой и усталой, придавленной грузом повседневных забот.

Не дождавшись соседки очередным вечером, я отправил ей сообщение: «Привет! Давай увидимся завтра?!» Она сразу отозвалась: «Давай!» и прислала сердечко вдогонку. Мой завтрашний день начался с бессонницы. Не помогла даже конская порция виски. Поворочавшись немного и сделав безуспешную попытку почитать, я встал и подошёл к окну. Лампа ночного освещения на улице тоже не спала, нервно моргая своим электрическим глазом. В тишине бессонной ночи я вслух разговаривал с воображаемой Илоной, и мой голос уже не казался мне чужим и забытым. Я заснул только под утро, когда её образ перед глазами стал уже не таким ярким, а лишь слабо мерцал в моём сознании.

Мы встретились в кафе недалеко от Домского собора. Я пришёл немного раньше и заказал имбирный чай со своим любимым десертом «Старая Рига». В моём детстве он был для меня олицетворением королевского деликатеса, символом несоветской роскоши. Мне нравилось смотреть, как десерт дрожит на ложке, белый и упругий, когда с вожделением медленно подносишь его ко рту. Я ловил вибрацию каждого кусочка, положенного на язык перед тем, как растереть его языком по нёбу, смакуя желейный творожный вкус и наслаждаясь протяжным послевкусием. Глядя на заказ, принесённый официантом, я поймал себя на мысли, что «Старая Рига» напоминает мне грудь Илоны: белую и нежную, вздрагивающую в танце. Когда официант отошёл, я украдкой наклонился к тарелке и потрогал десерт языком. В этот момент за спиной послышался знакомый, немного осипший голос:

– Привет! Угостишь даму лавандовым кофе с чизкейком?

– Конечно, – приветливо буркнул я в ответ. Мне стало неуютно от мысли, что соседка точно так же сейчас наблюдала за мной, как и я за ней из своей квартиры.

Илона сняла куртку и села за столик. Всё помещение кафе вмиг наполнилось запахом греха и парфюма. Может, это именно он лишил меня покоя и не давал заснуть по ночам? У соседки был хороший аппетит. Часто женщины едят медленно, отвлекаясь на долгие разговоры. Илона ела по-мужски уверенно, без болтовни. Лишь поведала, что очень проголодалась. Быстро закончив, она достала телефон, внимательно осмотрела себя на экране, смахнула невидимую крошку с губы и бодро спросила:

– Ну, какие у нас планы?

– Пойдём гулять по городу! Сегодня особый день.

– Какой? – Илона посмотрела на меня недоумённо.

– День почитания облаков. Прекрасный повод трепетать мурашками своих тайных желаний и ловить ртом падающие снежинки. И вместе с ними мы ритуально доедим последние дни зимы. Даже если ты ещё не наелась, то через час прогулки появится приятное чувство сытости. – Моё ожившее красноречие уверенно побеждало накопившееся во мне за зиму человеконелюбие.

Илона улыбнулась и сказала: «Я с удовольствием доем с тобой эту зиму!» Я подал ей куртку, и мы вышли из кафе. Какое-то время запах греха просачивался через одежду, но вскоре на морозе он пропал. Лишь шлейф её духов плыл за нами по стылой улице.