Проколы Дундука Вилсона

Проколы Дундука Вилсона

Марк Твен

Переводчик Алексей Борисович Козлов

Дизайнер обложки Алексей Борисович Козлов

© Марк Твен, 2025

© Алексей Борисович Козлов, перевод, 2025

© Алексей Борисович Козлов, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-4015-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На ушко моему читателю

Нет такого персонажа, каким бы сильным и утончённым он ни был, которого нельзя было бы размазать по кафелю насмешкой, сколь убогой и глупой она бы ни казалась. Понаблюдайте, например, за ослом – у него почти идеальный нрав, он самый благородный среди всех окружающих нас смиренных животных, но посмотрите, до чего довели его насмешки идиотов. И вот вместо того, чтобы чувствовать похвалу, когда нас называют ослами, мы испытываем смутные сомнения.

– Календарь Дундука Вилсона.

Человек, несведущий в юридических вопросах и каверзах, всегда склонен бродить в тумане невнятного мира и совершать неизбежные ошибки, особенно когда пытается запечатлеть пером судебную сцену, простите, сцену из судебной практики, и поэтому я бы не хотел, чтобы главы этой книги, посвященные юриспруденции, отправлялись в печать, не подвергнувшись сначала тщательному и утомительному пересмотру и исправлению каким-нибудь опытным адвокатом – если, конечно, это возможно.

Вот как они называются. Теперь эти главы сверены во всех деталях, поскольку они были переписаны под непосредственным руководством и наблюдением Уильяма Хикса, который тридцать пять лет назад некоторое время изучал юриспруденцию на юго-западе штата Миссури и мыкался над казуистическими извращениями гражданского права и законов, а затем приехал сюда, во Флоренцию, поправить здоровье и до сих пор помогает всем, кому не лень, заниматься спортом и обслуживать лошадей в конюшне «Макарони Вермишелли», которая находится в конце переулка, как только вы свернете за угол с Пьяцца дель Дуомо. за домом, где в стену намертво вмурован камень, на котором Данте сидел шестьсот лет назад, 13 мая 1432 года, в полдень, без десяти двенадцать, и слушал далёкие крики рабочих и подрядчиков на стройке и делал вид, что наблюдает, как строят колокольню Джотто, не помню её названия, но не суть, и всё же всегда быстро уставал наблюдать, и потупливал глаза, как только Беатриче проходила мимо, направляясь за куском каштанового пирога, чтобы защититься им на случай вспышки гибеллиновой мести, до того, как она пошла в школу, которая обреталась близ старого киоска, где и по сей день продают те же самые торты, а они, надо заметить, до сих пор такие же легкие и вкусные, как и тогда, когда Римский Император Нерон приветствовали своих славных героев-легионеров, и это не лесть, отнюдь. Отнюдь. Он, не Нерон, разумеется, к этому времени уже немного подзабыл в юриспруденции, но подготовился к этой книге, и теперь эти две или три главы, посвящённые юриспруденции, написаны правильно. Он сам мне об этом сказал. Вручено мне в этот второй день января 1893 года на вилле Вивиани, в деревне Сеттиньяно, в трех милях от Флоренции, на холмах, откуда, несомненно, открывается самый очаровательный вид, какой только можно найти на этой планете, если мне память не изменяет, её имя – Земля, а вместе с ним и самые сказочные и чарующие закаты, какие только можно найти в любой другой стране. планете или даже в любой другой, случайной Солнечной системе – и к тому же в роскошном зале дома, где бюсты сенаторов Черретани и других вельмож этого рода одобрительно взирали на меня сверху вниз, какая засада, как они когда-то взирали на Данте, который был хлипенький, серенький, малорослый мальчонка, и безмолвно просили меня принять их в свою семью, что я и сделал. делайте с удовольствием, ибо мои самые отдаленные предки – всего лишь весенние цыплята по сравнению с этими облаченными в мантии и величественными предметами старины, этими артефактами забронзовелого величия, и для меня будет большим и приятным открытием, что шестьсот лет пройдут.

Марк Твен.

Глава I

Дундук завоёвывает Себе Имя

Говорите правду или козыряйте, но поймите суть.

– Календарь Дундука Вилсона.

Действие этой хроники происходит в городке Доусонз-Лэндинг, на миссурийском берегу Миссисипи, на половине примерно дня пути на пароходе, ниже Сент-Луиса. В 1830 году это было уютное местечко, состоящее из скромных одно – и двухэтажных каркасных домиков, побеленные фасады которых были почти скрыты от посторонних глаз вьющимися зарослями роз, жимолости и ипомеи. Перед каждым из этих симпатичных домиков был разбит сад, огороженный белой изгородью, с роскошными мальвами, бархатцами, лапчаткой, королевскими перьями и другими старомодными цветами, в изобилии произраставшими внутри; в то время как на подоконниках домов стояли деревянные ящики с растениями типа моховой розы и терракотовые горшки, в которых росла всегдашняягерань, чьи ярко-красные соцветия подчеркивали преобладающий палевый оттенок увитого розами фасада дома, подобно мгновенной вспышке пламени. Когда на карнизе, за пределами этих горшков и ящиков, оставалось место для кошки, она и впрямь в солнечную погоду лежала там, как будто выдутая нашим воображением, вытянувшись во весь рост, спящая и блаженно-дремлющая в сладкой истоме, подставив Солнцу пушистый живот и застенчиво прикрывая лапой нос. Тогда этот дом был достроен, и его архитектурные совершенства и мирный дух были явлены миру с помощью этого символа, свидетельство которого мной подтверждено абсолютно. Дом без кошки – точнее без хорошо откормленной, обласканной и должным образом почитаемой кошки – возможно, и является идеальным домом, но как он может теперь подтвердить свой титул Дланедержителя Вселенной?

Вдоль всей улицы, с обеих сторон, по краям кирпичных тротуаров, как вы уже поняли, росли акации, стволы которых были защищены деревянными ограждениями, и они давали тень летом и сладкий аромат весной, когда распускались почки. Главная улица, расположенная в одном квартале от реки и идущая параллельно ей, была единственной деловой улицей. Она была длиной в шесть кварталов, и в каждом квартале два или три кирпичных магазина высотой в три этажа возвышались над рядами небольших каркасных лавчонок. Раскачивающиеся вывески скрипели на ветру по всей длине улицы. Полосатый столб, который символизирует гордую и древнюю знать вдоль окаймленных дворцами каналов Венеции, на самом деле обозначал всего лишь скромную парикмахерскую на главной улице Доусонз-Лэндинга. На главном углу стоял высокий некрашеный столб, сверху донизу увитый оловянными кастрюлями, сковородками и чашками, – громогласное извещение главного жестянщика всему миру (когда дул ветер) о том, что его лавка на этом углу открыта для торговли. Берега деревушки Пристань Доусона омывали прозрачные воды великой реки. Её плотное тело упорно карабкалось вверх по пологому склону, а окраина рассыпалась бисером всё более редких и всё более бедных домишек, одиноко разбросанных у подножия холмов. Холмы, покрытые лесами от подножия до вершин, поднимались высоко, беря город в строгое полукольцо.

Пароходы сновали по реке взад и вперёд примерно каждый час. Лайнеры, принадлежащие к линиям малый Каир и малый Мемфис, делали остановку регулярно, другие останавливались на 20 рейсов; лайнеры большого Орлеана останавливались только для того, чтобы поприветствовать пассажиров или вывалить груз на пристань, то же самое относилось и к большой флотилии «транзитных пассажиров». Эти последние попадали сюда из дюжины рек – Иллинойса, Миссури, Верхней Миссисипи, Огайо, Мононгахелы, Теннесси, Ред-Ривер, Уайт-Ривер и так далее. Суда достигали всех уголков Миссисипи и были обеспечены всеми мыслимыми удобствами и предметами первой необходимости, какие только могли понадобиться жителям штата Миссисипи, от ледяных водопадов Святого Антония в девяти климатических зонах до жаркого Нового Орлеана. Доусонс-Лэндинг был рабовладельческим городом, за которым располагались богатые плантации зерна и свинины, пестуемые рабами. Город был сонный, довольно уютный и производил впечатление крайнего довольства жизнью. Ему было лет пятьдесят, и рос он крайне медленно – слишком медленно, чтобы это, на самом деле, было заметно одному поколению, но все же рос.

Главным аборигеном Йорка был Лестер Дрисколл, судья окружного суда, ему к тому времени было около сорока лет. Он очень гордился своими виргинскими предками и в своем гостеприимстве, а также в своих довольно официальных и, надо признать, величественных манерах всецело поддерживал местные традиции. Он был добрым, справедливым и великодушным человеком. Быть джентльменом – джентльменом без единого пятнышка – было его единственной религией, и он всегда был верен ей. Его уважало и любило всё общество. Он был состоятельным человеком и постепенно всё более увеличивал свое состояние. Они с женой были почти счастливы, но не совсем, потому что у них не было детей. С годами тоска по сокровищу в виде ребёнка становилась всё сильнее и сильнее, но благословение божье так и не пришло – и никогда не должно было прийти, с чего бы? С этой парой жила овдовевшая сестра судьи, миссис Рэйчел Пратт, и она тоже была бездетной – бездетной, и по этой причине тоже горевала безутешно. Женщины эти были нормальными, обычными людьми, они выполняли свой долг и получали награду в виде чистой совести и одобрения общества. Они были пресвитерианами, а судья – вольнодумцем. Такая история!

Пембрук Говард, юрист и холостяк, в возрасте около сорока лет, был ещё одним старым виргинским вельможей, происходившим из знатной семьи. Он был прекрасным, храбрым, представительным по виду и чрезвычайно властным человеком, истинным джентльменом в соответствии с самыми строгими требованиями законов Вирджинии, преданным пресвитерианином, знатоком «кодекса» и человеком, всегда готовым, если чей-то поступок или слово показались предосудительными, сразу же вежливо вызвать вас на дуэль или самому принять вызов, и потом разъяснить вам с помощью любого оружия, которое вы, возможно, предпочтете, – от шила брадобрея до крупнокалиберной артиллерии, что вы в последний раз в жизни были неправы.

Он пользовался большой популярностью в народе и был самым близким другом судьи. Затем был полковник Сесил Берли Эссекс, еще один член ФБР внушительного калибра – однако к нему у нас нет никаких претензий, поскольку у него не обнаруживается почти никаких поводов принять участие в нашем повествовании.

Перси Нортумберленд Дрисколл, брат судьи, который был моложе его лет на пять, был женат, и ввыводке у него были была целая орда детей, кучковавшаяся вокруг домашнего очага; но их поразили корь, круп и скарлатина, и это дало доктору шанс масштабно применить свои эффективные допотопные методы, и так как хозяин не препятствовал ему, и не стал возражать современным методам медицины, его колыбельки быстро опустели и остыли.

Он был преуспевающий человек, чей талант выражался в способности к биржевым спекуляциям, и его состояние росло, как на дрожжах.

Не прошло и недели, как миссис Перси Дрисколл скончалась. Рокси ничего не оставалось, как взять мальчиков на попечение. Дозволениие воспитывать молодую поросль по своему усмотрению было абсолютным, чем она и вопользовалась, ибо мистер Дрисколл, канувшись в бурном и непредсказуемом океане биржевых спекуляций, от подобных забот устранился вовсе.

Это был счастливый месяц, когда Пристань Доусона обогатилась ещё одним уникальным персонажем.

Это был некий Дэвид Вилсон, молодой переселенец из Шотландии. Он происходил из центральных областей штата Нью-Йорк и попал на

Пристань Доусона в поисках счастья. На вид ему было лет двадцать пять, недавно он окончил колледж и обладал познаниям, почерпнутыми из курса юристпруденции одного из замшелых университетов восточных штатов.

О нём можно было сказать, что в детстве это был замкнутый и крайне застенчивый подросток-интроверт, витающий в недостижимых мечтах и увлечённый своими фантазиями, погружённый в фантастические романы до той степени, чтобы улететь с Земли и поселиться на Марсе, среди добрых, как священные коровы, Марсиан. Сейчас же это был довольно нескладный и некрасивый, рыжий парень с лицом, усеянном веснушками, как цветочный луг увеян репьями, над которым сияли две планеты его голубых, всегда лучистых глаз, всегда поглядывавших сверху вниз открыто и приветно, лишь порой разражаясь потоками добродушного лучистого, солнечного лукавства. Не изрыгни он из уст какое-то мелкое, неудачное замечание, его карьера в Доусоне была бы потрясающе обеспеченной. Но он прокололся в самом начале пути и изрыгнул неудачную фразу в первый же день своего появления в Доусоне, и это был роковой водораздел его жизни.

Дело, надо сказать, обстояло так…

В первый же день, когда он стоял с кем-то из жителей на улице, которые сразу же возжелали познакомиться с приезжим, позади забора какой-то пёс стал лаять, брехать и рваться, показывая свой скверный нрав, и словно в забытьи, Вилсон прошептал:

– О, как мне хотелось бы, чтобы половина этого пса была моя!

– Зачем? – осведомился кто-то из толпы.

– Тогда свою половину я мог бы спокойно убить!

– Убить?

Куча собеседников Вилсона мгновенно смолкла и уставилась на него, одни с озорным любопытством, другие с растущим испугом, третьи с презрением. И посколько никаких пояснений своей позиции от Вилсона не последовало, а кругозор аборигенов Доусона не позволял слишком широкого мировоззрения, они, не отыскав ключа к его шутке и не понимая источника подобного перла, попятились, отвернулись и шарахнули от него в разные стороны, как испуганные тараканы от засохшего бутерброда, а потом, как капли ртути, собрались на соседней улице и принялись перемывать косточки странноватому пришлецу.

Здесь Первый житель открыл рот и сказал:

– Это что за фуфутырь такой? Кажись, он дурак?

– Лучше и не скажешь! Дурак, как есть! – подтвердил Второй, вытирая лоб щепкой.

Третий помолча, стал тужиться, налился кровью и наконец вставил своё веское слово:

– Он сказал, что хотел бы иметь половину собаки, идиот! Что, по его мнению, стало бы со второй половиной, если бы он убил свою половину? Он думает, это легко – получить половину от собаки? Как ты думаешь, он думал, что она выживет?

– Дурак, он и есть дурак по определению! – донёсся голос откуда-то издалека, – Но досель на Притани Доусона, лопни мои глаза, мне дураков видывать не приходилось! Тут до сего дня обретались только крепкие умом парни! Столпы Ершалаима! Видать, Господь всё же послал нам испытание!

– Ну, он, должно быть, так и думал, если только он не самый большой дурак на свете; потому что, если бы он так не думал, он бы захотел завладеть всей собакой целиком, зная, что, если он убьет свою половину, а другая половина умрёт, он всё равно будет нести ответственность за эту половину, как будто он убил эту половину вместо своей собственной или целой собаки… Вам так не кажется, джентльмены? – разродился тирадой Пятый всезнайка.

– Поешь скоромного, сынок, Бог простит! Я бы и четверти такому не отпустил бы!

– Да, это так. Если бы он владел одной половиной общей собаки, это было бы так; если бы он владел одним концом собаки, а другой конец принадлежал другому человеку, это было бы точно так же, ыконце концов права собственности никто не отменял, особенно в первом случае, потому что, если вы убиваете одну половину общей собаки, это не так, любой мужчина может сказать, чья это была половина, но если бы ему принадлежал один конец собаки, и своя половина, возможно, он смог бы убить свой конец и…

– Свою половину?

– Нет, он тоже не смог бы; он не смог бы и не нёс бы ответственности, если бы другой человек умер, что было бы неизбежно. По-моему, этот человек не в своём уме! Как вы думаете?

– По-моему, у него нет никакого ума! Как пить дать, нет! Умопомрачительный тип! Дожили мы!

Намба Сри сказал:

– Ну, в любом случае, он Дундук! Сомнений нет!

– Вот кто он такой, – сказал Намба Фо, – он просто болван набитый, едва ли в округе найдётся болван болванистей, чем этот болван!

– Да, сэр, он полный дурак, вот как я его выставил! – сказал Намба Файф, – Любой может думать по-другому, если хочет, пусть думает, как хочет, но таковы мои чувства! Лопни мои глаза, если я ошибся в нём! Дурень, каких мало! Должно быть, моряк!

– Я с вами полностью согласен, джентльмены! – сказал Намба Сыкс, -Полностью согласен с вами! Совершеннейший классический тупомордый осёл! Иа! Иа! Да, господа, не будет никаким преувеличением, если сказать полнее, что перед нами полный ослоумный, тупорылый идиот, Дундук и болван! Он даже не пытался оправдаться, сказав, что это была просто шутка! Идиот! Если я ошибаюсь, плюньте все мне на голову! Есть такие? Тогда, если я ошибаюсь, я – скверный судья и готов снять свою сутану к чёртовой матери! Будь я проклят, если я неправильно сказал про этого отпетого Дундука!

Судьба Вилсона была решена. Как же называть тупицу, как не дундуком в Доусоне? И Вилсона прозвали именно так.

Об этом инциденте рассказали всему городу, и все серьёзно обсуждали его. Через неделю он лишился своего имени, и его место занял мистер Дундук

Со временем кличка приглянулась всем, понравилась и прочно закрепилось за ним, и так оно и осталось. Тот вердикт, вынесенный в первый день, выставил его дураком, и он не смог ни отменить его, ни даже изменить. Вскоре это прозвище перестало нести в себе какой-либо оскорбительный оттенок, стало обычным и оставалось таковым в течение долгих двадцати лет.

Глава II

Дрисколл щадит Своих рабов

Адам был всего лишь человеком – этим все объясняется. Он хотел яблоко не ради самого яблока, а только потому, что это было запрещено. Ошибка была в том, что мы не запретили змею, тогда он бы съел змею.

– Календарь Дундука Вилсона.

У Дундука Вилсона денег было в обрез, хотя когда он приехал, то купил небольшой домик на западной окраине города. Между ним и домом судьи Дрисколла был только заросший травой двор, разделенный посередине высоким забором. Он снял небольшую контору в городе и повесил на ней жестяную вывеску со следующими словами:

«Дэвид Вилсон

АДВОКАТ И ЮРИСКОНСУЛЬТ

ЗЕМЛЕМЕРИЕ, ПЕРЕДАЧА СОБСТВЕННОСТИ и т. д.»

Но его убийственное замечание в самом истоке карьеры лишило его шанса – по крайней мере, в сфере юриспруденции. Клиенты не пришли. Через некоторое время он снял свою вывеску и повесил её на своем собственном доме, убрав из неё малейшие упоминания о юриспруденции. Теперь он предлагал свои услуги в качестве землемера и опытного бухгалтера. Время от времени ему приходилось выполнять работы по межеванию участков, и время от времени какой-нибудь торговец заставлял его приводить в порядок свои бухгалтерские книги. С шотландским терпением и отвагой он решил сохранить свою репутацию и все же пробиться в юридическую сферу. Бедняга, он не мог предвидеть, что на это у него уйдет так много времени. У него было в избытке свободного времени, но оно никогда не тяготило его, поскольку он интересовался всем новым, что рождалось во вселенной идей, изучал это и экспериментировал с этим у себя дома. Одним из его любимых увлечений была хиромантия. Другую привязанность он хранил в тайне и никому не объяснил, для чего это делалось, а просто сказал, что это было развлечение. На самом деле он обнаружил, что его причуды укрепляют его репутацию болвана; поэтому он стал осторожнее распространяться о них. Причуда без названия была связана с коллекционированием отпечатков пальцев аборигенов…

В его коллекции уже набралось целых 29 человек. В кармане пиджака он носил небольшую коробочку с углублениями, а в углублениях – полоски стекла длиной пять дюймов и шириной три дюйма. Вдоль нижнего края каждой полоски был приклеен листок белой бумаги. Он просил людей провести руками по волосам (таким образом, собирая на них тонкий слой натурального масла), а затем сделать отметку большим пальцем на стеклянной полоске, после чего оставить отметку подушечками каждого пальца по очереди. Под этим рядом едва заметных жирных отпечатков он делал запись на полоске белой бумаги – вот так: Джон Смит, правая рука – и добавлял день месяца и год, затем перенесил левую руку Смита на другую стеклянную полоску, добавлял имя, дату и слова «левая рука». Следом полоски быстро возвращались в коробку с желобками и занимали свое законное место среди того, что Вилсон называл «Записями». Он часто изучал свои записи, смакуя их с всепоглощающим интересом до глубокой ночи; но то, что он там находил, если он вообще что – то находил, – он никому не рассказывал. Иногда он копировал на бумаге сложный и изящный узор, оставленный подушечкой пальца, а затем значительно увеличивал его с помощью пантографа, чтобы с легкостью и удобством изучать переплетение изогнутых линий.

Однажды в знойный летний полдень – это было первого июля 1830 года – он сидел за работой над пачкой запутанных бухгалтерских книг в своём рабочем кабинете, окна которой выходили на запад, на пустыри, когда его отвлек разговор снаружи. Все это сопровождалось криками, что свидетельствовало о том, что люди, участвовавшие в этом, не были слишком близки друг к другу:

– Скажи, Рокси, как поживает твой малыш?

Это было слышно издалека.

– Отлично, как у тебя дела, Джаспер?

Этот крик раздался совсем рядом.

– О, я в порядке, мне не на что жаловаться. Я собираюсь поухаживать за тобой, детка, Рокси! Надеюсь, ты не против?

– Ах ты, черный грязный котяра! Да – да – да! -обхохатывваясь на ходу, кричала Рокси, – У меня есть дела поважнее, чем общаться с такими же чёрными ниггерами, как ты! Нэнси, старая мисс Купер, уже дала тебе варежку?

Очередной взрыв беззаботного смеха сопроводил очередную выходкой Рокси.

Чёрт бы тебя побрал, Рокси! Да ты просто ревнуешь, Рокси, вот в чем дело, потаскушка ты этакая! Наконец-то я тебя поймал!

– Да уж, поймал! Куда тебе, старому?

– Раскусил тебя!

– О, да, ты меня раскусил, не так ли? Господи, если в тебе проснется самомнение, Джаспер, это может тебя прикончить! Если бы ты остался со мной, я бы продала

тебя вниз по реке, чтобы ты поскорее убрался! В первый раз, когда я встречусь с твоим хозяином, точно расскажу ему об этом.

Эта праздная и бесцельная болтовня продолжалась и продолжалась, обе стороны наслаждались дружеским поединком, и каждый был вполне удовлетворён своей долей остроумия и шутками, которым они обменивались – они считали это остроумием. Вилсон подошёл к окну, чтобы понаблюдать за сражающимися; он не мог работать, пока они продолжали болтать. На пустыре Джаспер, молодой, угольно-чёрный и великолепного телосложения, сидел на тачке под палящим солнцем – предположительно, за работой, хотя на самом деле он всего лишь готовился к ней, отдохнув часок перед началом. Перед крыльцом Вилсона стояла Рокси с детской коляской ручной работы, в которой сидели двое её подопечных – по одному с каждого конца и лицом друг к другу. Судя по манере речи Рокси, посторонний мог бы предположить, что она чернокожая, но это было не так. Только одна шестнадцатая часть её тела была черной, эта шестнадцатая часть была совершенно незаметна. Она обладала величественной фигурой, её позы были внушительны и статны, а жесты отличались благородством и величавой грацией. У неё был очень светлый цвет лица, на щеках играл румянец, свидетельствующий о крепком здоровье, лицо было полно характерной силы и выразительности, глаза карие и живые, и у неё была густая копна прекрасных мягких волос, которые тоже были каштановыми, но этого не было заметно, потому что её голова была обвязана клетчатым носовым платком, под которым были спрятаны волосы. У неё было стройное, умное и миловидное, даже, можно сказать, красивое лицо. Она держалась непринужденно и независимо, в особенности, когда шустрила в своей касте – и при этом держалась надменно и «нахально»; но, конечно, она была достаточно кроткой и смиренной в обществе белых людей. По сути, Рокси была такой же белой, как и все остальные, но та шестнадцатая часть её тела, которая оставалась чёрной, перевесила остальные пятнадцать частей и сделала её негритянкой. Она была рабыней, и поэтому её можно было продать. Её ребенок был на тридцатую часть белым, и, естесственно, он тоже был рабом, а по закону и обычаю – считался негром. У него были голубые глаза и льняные кудри, как у его белого товарища, но даже отец белого ребёнка мог отличить детей друг от друга – хотя и мало общался с ними – по их одежде: на белом ребёнке был мягкий муслин с оборками и коралловое ожерелье, а на другом – простая грубая рубашка, льняная рубашка, едва доходившая до колен, и никаких украшений. Белого ребёнка звали Томас Беккет Дрисколл, второго звали Камердинер, или Valet de Chambre, без фамилии – рабы не имели такой привилегии. Роксана где-то слышала это словосочетание, его прекрасное звучание понравилось ей, и, поскольку она предположила, что это имя, она назвала им своего любимца.