Мысли и факты – Кульминация теорий. Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования

Я, остающееся тождественным самому себе, образует, таким образом, действительное, окончательное фундаментальное условие, при котором только и можно говорить о каком-либо течении времени, о каком-либо внешнем или внутреннем событии, о пребывании или изменении, о появлении и исчезновении, о покое и движении, о длительности и изменении, о скорости и медлительности, а значит, наконец, и о стойкой субстанции, материи, лежащей в основе потока природных явлений и поддерживающей эту смену явлений. Это «я» – покоящийся берег или, скорее, неподвижный остров, вдоль которого течет поток событий, fluxus temporis. Много говорят об индуктивном или экспериментальном доказательстве постоянства материи на основе сохранения веса при химических метаморфозах соединяющихся или разлагающихся веществ. Это доказательство, однако, уже имеет в качестве неизбежной предпосылки сохранение Я, и поэтому можно без преувеличения сказать, что материальная субстанция или материя в определенном смысле является порождением разлагающегося Я. Конечно, из этого не следует трансцендентально-метафизическая догма о нетленной «душевной субстанции», и тем более не следует безумное и, кстати, не поддающееся никакой квалификации утверждение о том, что материальный мир был создан из ничего одним человеком, например Иоганном Готлибом Фихте, родившимся 19 мая 1762 года в Рамменау в Верхней Лужице. Однако трансцендентальная философская истина, которая остается незамеченной с позиций простого эмпиризма, состоит в том, что мир, известный человеку, – это лишь мир, данный человеческому «я», существующий в предпосылках этого «я». «Мы не знаем мира иначе, как в связи с человеком», – говорил Гете. Кант же говорит: «Теперь очевидно, что если я хочу мысленно провести линию, или представить время от одного полудня до другого, или даже просто представить себе некоторое число, то я должен прежде всего непременно представить себе в мысли одну из этих многообразных идей за другой. Но если бы я всегда терял из своих мыслей предшествующее (первые части линии, предшествующие части времени или последовательно воображаемые единицы) и не воспроизводил их, переходя к последующим, то полного представления и ни одной из упомянутых мыслей, даже самых чистых и первых основных представлений о пространстве и времени, никогда не могло бы возникнуть». (Kritik d. r. V., Ite Auflage, p. 102.) – Он бесспорно прав. Из песка нельзя сделать веревку. Без времени нет опыта и эмпирического мира; без устанавливающего время «я» нет времени. Только после того, как это обусловливающее время и обусловленное временем Я, познающее мир, трансцендентальный субъект сознания, произвело различие между одновременным и последовательным, между теперь, раньше и позже, установило объективную шкалу времени с помощью орбиты звезд и множества других движений, обусловленных его собственным постоянством, оно может поместить себя в своем качестве изменчивого индивида, как существо, подверженное возникновению, развитию и упадку, в самосозданную объективную шкалу времени. Бодрствование и сон, сознание и бессознательное, рождение и смерть индивида укладываются во временную шкалу, созданную трансцендентальным субъектом сознания. Известный стих «Tempora mutantur, nos et mutamur in illis» наивно скрепляет две совершенно разнородные половины, которые действительны в совершенно разных смыслах; это перенос альфы. Первая половина заглавия «tempora mutantur» предполагает трансцендентальный субъект сознания, который неподвижен в изменениях, как скала, возвышается над ними, и для которого течение времени и изменения являются тем, что они есть. Вторая половина стиха – «nos et mutamur in illis» – говорит об эмпирической, развивающейся личности, об объекте психологии, который вместе со всем миром, находящимся в состоянии изменения и временного потока, имеет в качестве неизбежной предпосылки трансцендентный, распадающийся субъект. Стих представляет собой дисгармоничный эонгломерат трансцендентальной философии и психологии. Для того чтобы установить единство, гекзаметр должен быть разбит на две половины и каждая половина дополнена чем-то другим. А именно так: Трансцендентальная философия говорит:

Tempora mutantur, nos perduramus in illis. Психология говорит: Ordo manet Rerum, sed nos mutamur in illo. Это положило бы начало диалогу, диспуту между трансцендентальной философией и психологией, который можно было бы продолжить. Наконец, трансцендентальная философия должна была бы вновь и вновь возвращаться к тому, что тот постоянный Ordo Rerum, тот неизменный, законный порядок природы, по которому эмпирически изменяется человек, возникает только благодаря тому, что определяющий бытие субъект, «постоянное и неизменное „я“ трансцендентальной апперцепции», позволяет времени, которого все равно не было бы, пройти мимо себя как неподвижной точки, а внутри текучего времени, в силу своей собственной устойчивости, отличает относительно постоянное от относительно переменного и, признавая пространственное и временно разделенные частные случаи сходными и подчиняя их одному родовому понятию, устанавливает в потоке явлений постоянные, неизменные законы.

Пространство

На вопрос «Что такое пространство?» здравый смысл человека ответит либо многозначительным указующим перстом, либо немым демонстративным жестом, либо выразится примерно так: «Пространство – это то неописуемое, в чем заключены все вещи; то, что окружает нас со всех сторон, бесконечный сосуд или вместилище телесного мира, отчасти покоящегося, отчасти движущегося; и мы находимся посреди него». Поразмыслив, он мог бы добавить: «Пространство – это то, благодаря чему вещи, существующие в одно и то же время, отделены друг от друга; время же – это то, благодаря чему становится возможным, чтобы совершенно разные вещи находились в одном и том же месте пространства». Если обратиться к философам, то можно получить совершенно разные ответы. Декарт объявляет пространство простым свойством, а именно extensio in longum, latum et profundum, атрибутом материи или substantia corporea; поэтому он считает пустое пространство невозможным, так как это было бы протяженным ничто, ничто с атрибутом протяженности, тогда как ничто вообще не может иметь никакого атрибута. Лейбниц, соглашаясь с Декартом в отрицании возможности абсолютного вакуума, считает пространство лишь понятием отношения, порядком возможных сосуществований; он говорит: «l’etendue c’est un ordre, un rapport», и полагает, что такой порядок проистекает из путаного, чувственного представления о внутренне непространственных отношениях монад. Локк со стоической скромностью заявляет, что он не знает, чем на самом деле следует считать пространство: вещью или свойством, субстанцией или атрибутом; но во всяком случае пространство обладает абсолютной действительностью, самостоятельным бытием, совершенно независимым от нас, и что в нем тела, наделенные первичными качествами протяженности, формы, размера, покоя и движения, существуют сами по себе, а вторичные качества, такие как свет, цвет, звук и т.д., являются чисто субъективными качествами. И т. д. следует понимать как чисто субъективные аффекты наших органов чувств. В этом отношении он полностью согласен с Демокритом, который уже излагал учение о субъективности вторичных качеств, принимал το χενον χαι τα ατομα за мировые принципы, существующие сами по себе, и, используя любопытный оксюморон, очень красиво объявлял простое пространство (вакуум, το χενον) «ничем не существующим». (Δημοχριτος διοριζεται μη μαλλον το δεν η το μηδεν ειναι. δεν ονομαζων το σωμα μηδεν δε το χενον. Plut. adv. colot. 4, 2.) Кант же, соглашаясь с элеатами, отвергавшими понятие небытия как нечто нелогичное, называет пространство, где он критикует общепринятое мнение, «вечным, бесконечным небытием», а там, где он выражает собственное мнение, он говорит: " Spatium non est aliquid objectivi et realis, nec substantia, nec accidens, nec relatio, sed subjectivum et ideale e natura mentis stabili lege proficiscens veluti schema, omnia omnino externe sensa sibi coordinandi.» De Mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis, §15, D.3»

Гаусс, Риман, Гельмгольц и другие математики метагеометрической школы характеризовали пространство как плоское многообразие трех измерений с постоянной мерой кривизны, равной нулю. Вот как сильно расходятся мнения. Теперь я мог бы сослаться на все, что было сказано в первой части моего анализа действительности о смысле и философской ценности метагеометрии, о реальном элементарном процессе пространственного сознания, о различии между пространственными характеристиками и пространственной дедукцией, о субъективном центре локализации и его феноменальном расположении в голове наблюдающего субъекта, об идеальном пространственном каркасе из трех измерений или координатных осей, пересекающихся под прямым углом в этом центре, и о подмене подвижно-абсолютной вместо подвижно-личной системы координат. Ряд идей, развитых в ней, не содержит законченной философии пространства, но содержит важный вклад в такую философию. Мы не хотим повторять их здесь, но, напомнив о них, еще раз очень кратко обсудим проблему. Во-первых, необходимо провести строгое разграничение между психологией пространства и трансдентальным философским учением о пространстве. Что касается психологии пространства, то она должна заниматься прежде всего вопросом о том, как эмпирически возникает у человека сознание пространства и развивается до самой совершенной в мире пространственной ориентации, – очень широким и трудным полем исследования, которое, несмотря на всю ценную предварительную работу над ним, отнюдь не исчерпано. Она должна привести, по существу, к теории объективного зрения и объективного осязания, должна начаться с наблюдения за обучением детей зрению и за слепыми детьми, перенесшими операцию, и в конечном итоге столкнется с неразрешимыми, возможно, навсегда неразрешимыми загадками. В своих рассуждениях она, естественно, исходит из (эмпирической) реальности пространства, рассматривает человека как телесное существо, существующее среди других тел в пространстве, и хочет выяснить, как с помощью ощущений, вызываемых в нем другими телами, он получает адекватное представление о форме, размере, расстоянии и положении вещей, сосуществующих с ним в эмпирическом пространстве. Однако если говорить о трансцендентальной философской значимости пространства, т.е. о его качестве эмпирической основы эмпирической картины мира, то здесь на первый план выходят два момента, в которых, как представляется, имеет место точная аналогия, формальный параллелизм между пространством и временем. Это, во-первых, относительность понятий размера и, во-вторых, обязательность субъективного центра локализации. По поводу первого пункта необходимо сказать следующее. Как продолжительность времени, или, другими словами, скорость его течения, зависит от скорости восприятия воспринимающего интеллекта, расширяется или сжимается, замедляется или ускоряется в соответствии с этой скоростью восприятия, так что в конечном итоге не может быть и речи об абсолютном количестве времени, так и протяженность или размер пространства расширяется или сжимается в соответствии с субъективной мерой, которую несет с собой воспринимающий интеллект. Один и тот же отрезок пространства, например, метр, или диаметр Земли, или расстояние отсюда до крайней туманности, видимой на небе, может рассматриваться как бесконечно большой или как бесконечно малый, в зависимости от того, сравнивается он с чем-то меньшим или с чем-то большим. по сравнению с чем-то большим. Для беспредельного разума, в зависимости от того, какую точку зрения он выберет, с одной стороны, вся неподвижная звездная система Млечного Пути сожмется в одну точку, с другой – атом превратится в неизмеримое гигантское тело. Что касается второго момента, то здесь необходимо учитывать следующее. Как течение времени (fluxus temporis) существует только благодаря устойчивому «я», которое пропускает изменения мимо себя и воспринимает их как изменения, так и пространство существует только для самолокализующегося субъекта, который располагает свои впечатления или сенсорные содержания в определенном порядке от себя как центра пространства. – Я нахожусь в пространстве постольку, поскольку приписываю определенное положение себе и одновременно другим вещам в пространстве. Но пространство находится во мне постольку, поскольку пространственный мир возникает только в результате локализации моих ощущений в моем сознании. Наше восприятие пространства и пространственного мира – явление цефалоцентрическое. Ибо эмпирическое местоположение центра локализации находится в голове, это точка за серединой соединительной линии обоих глаз, откуда образы внешних вещей передаются туда и сюда по прямым линиям (линиям зрения), откуда мы уже оцениваем собственные глаза, уши и другие части тела как лежащие справа или слева, впереди или сзади, выше или ниже. И если пространственное восприятие человека, родившегося слепым, или человека, ослепшего вскоре после рождения, например, математика и оптика Сондерсона, совпадает с восприятием зрячего, то из этого следует, что прямая линия имеет нечувственную или сверхчувственную природу. В любом случае пространственный мир возникает для нас только в результате локализации наших ощущений, независимо от того, осуществляется ли эта локализация с помощью локальных знаков Лотце или каким-либо другим способом. Для нас преобладающим основным законом локализации является следующий: расположение в «плоском» континууме трех измерений, которые пересекаются под прямым углом, точка пересечения которых, как только что было отмечено, находится в нашей голове и которые обозначаются названиями высота, ширина и глубина. Короче говоря, это евклидов тип пространства, который современная метагеометрия рассматривает как ограниченный частный случай и от которого она отличает другие мыслимые пространства с другим числом измерений и с положительной или отрицательной кривизной. Если теперь поставить обоснованный вопрос о том, почему наше представление о пространстве имеет именно евклидовский, а не иной характер, то можно выдвинуть определенные эмпирические объяснения, которые я сам подчеркивал в других работах. Во-первых, различие между тремя измерениями, затемнение высоты и контраст между верхом и низом определяется направлением гравитации; низ – это направление, в котором гравитация тянет нас, верх – это направление, которое противостоит перпендикулярному притяжению гравитации. Размерность глубины и контраст между восходящим и нисходящим потоком зависят от положения наших глаз в голове, которое всегда позволяет нам видеть одну половину горизонта, в то время как другая половина остается невидимой; восходящий поток – это направление, в котором я смотрю, нисходящий поток – это направление, противоположное ему. Наконец, измерение широты и разницы между правым и левым, очевидно, связано с симметричной двойственностью наших органов чувств и всего нашего анатомического строения, но также определяется астрономически – местом восхода и захода солнца и звезд; слева, когда мы смотрим на точку солнечного полудня, находится сторона, где солнце восходит, справа – где оно заходит. Для проверки этого предположим гипотетически существо, которое в остальном было бы интеллектуально совершенно аналогично нам, но на которое вышеупомянутые обстоятельства перестали бы действовать, – точечное существо, которое, во-первых, свободно парит в пространстве, как звезда, и не ощущает притяжения, во-вторых, видело бы во всех направлениях одновременно, и, в-третьих, поскольку оно не привязано к поверхности планеты, как мы, для него не существовало бы восхода и захода солнца, а значит, не существовало бы разницы между верхом и низом, правым и левым, центром и тылом. – С другой стороны, если говорить о «плоскостности» пространства, то предположим, что луч света изгибается так же сильно, как и звук, так что мы могли бы увидеть за углом то, что на самом деле слышим за углом. Если даже в этом парадоксальном случае чувство зрения останется авторитетом, определяющим наше представление о пространстве, то в результате мы получим представление о пространстве и геометрии, совершенно чуждое обычному пространству.

Эти соображения, однако, весьма правдоподобны. Однако тот, кто полагает, что это даст реальное объяснение евклидову характеру нашего представления о пространстве, совершает cireulus vitiosus и совершенно упускает из виду два весьма существенных обстоятельства. С одной стороны, наше собственное тело со всеми его анатомическими свойствами само является феноменом, возникающим в результате локализации сенсорных восприятий, и поэтому, как и использованные выше фикции и вспомогательные конструкции, предполагает трехмерную схему евклидова пространственного закона. С другой стороны, если из прямолинейности или прямолинейного распространения луча света вывести плоскостность пространства, то возникает недоказанное предположение, что даже в случае сильнейшей дифракции и криволинейного распространения света чувство зрения останется нашей пространственной инстанцией, что весьма сомнительно. Более того, евклидова геометрия обладает аподиктической определенностью, непоколебимой необходимостью восприятия, в силу которой она возвышается над всеми простыми эмпирическими истинами как veritas aeterna, и которую Юм, так же как Лейбниц и Платон, строго отличает как знание a priori от знания a postsriori. Гете, который, как известно, очень любил математику, но в то же время обладал тончайшим чувством ко всему человечески разумному, говорит в одном из своих афоризмов: «Когда мальчик начинает понимать, что видимой точке должна предшествовать невидимая, что следующий путь между двумя точками уже мыслится как линия, прежде чем она будет нарисована карандашом на бумаге, он испытывает некоторую гордость, удовольствие. И небезосновательно: ведь ему открылся источник всякой мысли, ему стали понятны идея и реализованное, xotsnüa ei Lotu; философ не открывает для себя ничего нового, геометр открыл с его стороны основание всякой мысли – Так, каждый разумный человек знает понятие прямой линии и понятие плоскости; он знает, что такое абсолютно прямая линия, идеальная плоскость, хотя и не может дать ей определения. Точно так же евклидова схема плоского трехмерного пространства обладает наглядной необходимостью, которая не может быть постигнута ни эмпирически, ни логически. Эта схема является основной структурой нашего внешнего мира, основным законом нашего зрения. Мир, основной закон нашего восприятия, основа эмпирического универсума. В этом смысле Кант совершенно прав, когда заявляет, что пространство – это «e natura mentis stabili lege proficiscens veluti schema, omnia omnino externe sensa sibi coordinandi». Если бы эмпиристы и реалисты утверждали, что наше представление о пространстве является евклидовым потому, что «пространство само по себе» обладает именно таким евклидовым характером, то это было бы трансцендентально-метафизической догмой, столь же недоказуемой, как и «трансцендентальная идеальность пространства», утверждаемая Кантом. Из нашего рассуждения об абсолютной реальности пространства ничего не следует. Мы можем только знать, что пространственное сознание и локализация других людей и высших животных совпадают с нашими собственными, и что, если не считать оптических иллюзий, реальный эффект наших телесных действий в целом совпадает с эффектом, ожидаемым и заранее рассчитанным на основе нашего представления о пространстве. Но представляется ли мир существам, устроенным совершенно иначе, в той же пространственной форме, что и мне, и останется ли, если отменить всякое сознание, что-либо вообще похожее на нашу пространственную форму, – этот вопрос вообще не может быть решен эмпирически. Для практики жизни, как и для эмпирической науки, это, очевидно, совершенно безразлично. Строгий кантианец, следуя за своим учителем до конца, скажет: «Мы утверждаем, следовательно, эмпирическую действительность пространства (с учетом всего возможного внешнего опыта), но не утверждаем ли мы в то же время его трансцендентальную идеальность, т. е. Что оно есть ничто, как только мы опустим условие возможности всякого опыта и предположим его как нечто, лежащее в основе вещей самих по себе». Например, она побуждает нас строить мосты и летать на дирижаблях, изобретать бинокли, телеграфы и телефоны, но, к сожалению, не позволяет нам взобраться на горы Луны и непосредственно рассмотреть столь интересную поверхность Марса. – Однако такой ответ был бы в корне ошибочным. Ведь в этом случае под сомнение ставится лишь эмпирическая действительность пространства, в которой Кант и не думал сомневаться. Предложение о том, что звездное небо – это всего лишь внешняя проективная сфера нашего зрения и, строго говоря, оптическая иллюзия, т.е. существует только как психологический феномен в нашем сознании, поначалу звучит крайне парадоксально.

И все же его легко сделать правдоподобным, если указать на то, что наши зрительные ощущения, как и осязательные, существуют только внутри нас, а не вне нас, и что только при внешнем представлении образов, сотканных из ощущений, может возникнуть оптический феномен полой сферы, усыпанной яркими пятнами и охватывающей все вокруг. Аналогично, предложение о том, что весь бесконечный космос с его бесчисленными солнцами и звездными системами, свет от которых доходит до наших глаз за годы и тысячелетия, и в неизмеримых просторах которого наша Земля и ее обитатели уменьшаются до атома, исчезающего «quasi niente», ничто, следует рассматривать лишь как субъективную форму восприятия или как закон восприятия, – это предположением звучит возмутительно. И все же оно становится правдоподобным, если мы всерьез зададимся вопросом, как это бесконечное пространство может начать проникать в наши представления, в наши мысли извне, если оно не порождено для нас нашими представлениями и мыслями; если, кроме того, мы даже рассмотрим возможность того, что для иначе организованных интеллектов, наделенных иной способностью восприятия и законом локализации, вместо известного нам пространства будет существовать совершенно иная форма мира. Так является ли пространство фантомом? – заблуждением? – Обман чувств? – О нет! Это закон, закон локализации, который деспотически господствует над нашим наблюдающим сознанием, охватывает все аподиктические законы геометрии и обладает для всех нас незыблемой эмпирической реальностью. Достаточно того, что мы (эмпирически) находимся в пространстве. Но пространство находится в нас, находится в сознании трансцендентального, эмпирического субъекта сознания.

Тожество «Я»

Не нужно глубоких психологических знаний и психиатрических исследований, а достаточно житейской доли умения понять, что самосознание человека возникает со временем, а затем, после возникновения, часто прерывается сном и различными патологическими состояниями бессознательного; это можно сравнить с мерцающим, прерывистым, а не постоянно и равномерно светящимся светом. Тем не менее, постоянная идентичность Я – это первый базовый факт, или, скорее, базовое условие всего мира, каким мы его знаем. Эти два предложения, казалось бы, находятся в резком противоречии друг с другом, но оба хотят быть истинными, из чего логически следует, что они либо говорят о разных вещах, либо говорят об одном и том же с совершенно разных точек зрения. Нет факта более определенного, чем то, что каждый человек рождается и умирает снова; хотя эта истина, как и подавляющее большинство правил опыта, основана на неполной индукции и поэтому не может быть поставлена на ту же ступень определенности, что и аподиктически определенные истины, например, аксиомы геометрии. Столь же несомненно, что новорожденный ребенок приходит в мир без самосознания, наделенный лишь тупым, неотчетливым, неразвитым чувством собственного существования, во всяком случае, гораздо более самосознательным, чем цыпленок, который вылупляется из яйца и тут же бежит к заранее рассыпанным зернам; что поэтому, если кто-то и допускает наличие у «человеческого ребенка» врожденного эго, то это эго изначально заложено в нем лишь потенциально, или, как сказал бы Лейбниц, «d`une maniere virtuelle». Так называемое расщепление Я, чередование совершенно разных, отдельных сфер сознания в рамках одного и того же физиологического индивида, а также полная потеря памяти, в результате которой навсегда или временно разрывается идентичность самосознания личности, случаются нередко и хорошо известны каждому сумасшедшему. С психологической точки зрения, самобытность и устойчивость «я» у психически здоровых людей – факт, зависящий от многих индивидуальных обстоятельств и в целом необъяснимый. И только от нас зависит, как догматические метафизики, спиритуалисты, платонисты, картезианцы и монадологи согласуют свой догмат о стойкой, неизлечимой душевной субстанции с этими фактами опыта. Но тождество и единство «я», о котором говорит трансцендентальная философия, не имеет ничего общего ни с этими психологическими фактами, ни с этими метафизическими догмами, ибо она имеет дело не с тем, что вырождается или отсутствует в душевной жизни человека, не с тем, что может лежать в основе душевной жизни человека как метафизической субстанции, как реального носителя психических явлений, а с чем-то совсем другим. – Об ученом полигисторе Иоганне Слейданусе, умершем в 1556 г. после богатой событиями жизни в качестве профессора юриспруденции в Страсбурге, рассказывают, что к концу жизни он внезапно забыл все, что знал; подобные случаи внезапной потери памяти встречаются гораздо чаще. Лейбниц приводит этот пример в «Новых сочинениях», 1. II, гл. I, §12, и ставит глубокий, трудный, интригующий вопрос: можно ли считать человека, который после такой полной потери памяти снова стал молодым и выучил все заново, другим человеком из-за этого полного воссоздания всех его знаний. Он отрицает это в смысле своей монадологии, согласно которой предполагается, что индивидуальная душевная субстанция уже существовала в сперматозоиде и после смерти продолжит свое существование в другой форме. – Однако в последнее время, в связи со странными экспериментами по гипнотизации и феноменами внушения, неоднократно наблюдалось, как в одном и том же человеке попеременно возникают два и более совершенно разных состояния сознания с отдельными воспоминаниями, т.е. две и более личности, причем одна из них не знает о другой.