По тонкому льду

Венера Петрова

По тонкому льду

«Мы вообще живём для

того, чтобы наполнять картинки

из прошлого нашим собственным

смыслом».

Харуки МУРАКАМИ.

Писать – это, как ходить по тонкому льду. Всякий может придраться к любому написанному слову, вывернуть так, что слово твоё обернётся против тебя самого.

Своё всегда при тебе. Его не изменить, не измерить по трафарету подневольного времени. По тонкому льду, по меткам собственного прошлого на чужом языке в чуждой мне манере. Не век же мне писать в стол…

Странное утро

«Странная вещь память.

Она работает выборочно и не

всегда удачно».

Виктор ШКЛОВСКИЙ.

В детстве я была сто раз умнее, ведь знания не приобретаются, а даются изначально. Только не всем дано распаковывать внутренний багаж и распорядиться даром по назначению. Я слишком рано поняла, что ум не есть хорошо, равно, как и правда. Проще жить своим среди чужих, чем чужим среди своих.

Ума хватило, не торопиться взрослеть, насладиться вдоволь условностью, вседозволенностью, утренней свежестью и тем удивительным чувством, что всё только начинается. Было комфортно в той стране, которой на карте нет – стране детства. Благодаря долгому детству, мой «внутренний человек» до сих пор не чувствует себя возвращающимся с ярмарки. Пока тешат ярмарочные скоморохи да шуты, свежо предание.

Одна

Картинка мира начала строиться с того момента, когда я обнаружила себя писающей в штаны, вернее, на пол. Первая заявка на равенство полов.

Осколочные воспоминания самого раннего детства слишком хаотичны, нелогичны, но, наверное, важны, раз именно они остались в закоулках моего сознания.

Помню, что меня сбил велосипедист, а я даже не заплакала. Огромные цистерны на воде, плывущие прямо на меня, а я не испугалась. С тех пор мало что во мне изменилось. Не в моём стиле плакать при людях, даже, если очень надо. И я теряю способность бояться при реальной опасности. Тогда я была уже той, с которой до сих пор живу.

Помню блестящий чёрный ридикюль матери, её запах, её голос – молодую маму. Первые пазлы утра моей жизни подозрительно схожи с чёрно-белыми фотографиями из семейного альбома. Потому нет полной уверенности, что это я действительно помню, может, как всегда, вообразила себе из рассказанного мамой или ещё кем-то.

Странно с высоты сегодняшнего дня представлять себе тот мир вокруг меня. Это было в начале 70-х годов прошлого века. Ретроспектива возможна только по редким моим собственным закладкам в общей книге бытия. Эти закладки никак не совпадают с важными вехами истории. А сам день моего появления на свет совпал с обрушением Серебряного моста в Огайо в час пик, при котором погибло 47 человек. Видимо, я не очень-то и торопилась на этот свет, опять-таки чуя большой подвох. Отец поднял всех на уши, и, в конце концов, случилось то, что случилось. В пятницу. Суждено было мне родиться в этот исторически ничем не примечательный 1967 год. Страшно даже представить – как давно это было.

Не сильна в математике, с годами я так в Перельмана и не превратилась. Свой возраст порой на калькуляторе считаю. Например, вчера вдруг подумала, что паспорт давно просрочен. Посмотрела на дату выдачи – 2012 год. Телефонный калькулятор подтвердил, что на тот момент мне исполнилось 45 лет, и до смерти голова не должна болеть.

Из самого раннего помню только маму, соседского мальчика постарше и больше никого. Других людей я не видела, ибо от них я пряталась под кроватью. Этот навык сохранила на всю жизнь. Чуть позже я могла находиться под кроватью целыми днями, ибо там было интересно. Можно лизнуть болт на ножке кровати и ощущать вкус вертолёта. Я могла поклясться, что тот металлический привкус во рту, вкус ржавого железа был связан с вертолётом. Вертолёт садился совсем близко от нашего дома, так что я любовалась им не только по картинкам. Не могу сказать, что лизала его в самом деле, но вкус у болта был точно вертолётным.

Вертолёты и другие чудеса были намного позже. И подкроватная эпопея длилась долго. Будучи взрослой, пряталась за шторами, за шкафом, ибо под кроватью уже не вмещалась. Бывало, и в собачьей будке пряталась от первого мужа. Из самого позднего. Был один уважаемый старик, который докопался до меня: хотел, чтобы я за него книгу написала. А мне было лень. Он вдруг нарисовался у нас дома, я не успела спрятаться. Пришлось застыть, где стояла: за рассадами у окна, надеясь, что моя жёлтая футболка с логотипом «Справедливая Россия» сольётся с весёлым рисунком оконных штор жёлтого как раз цвета. Старик с моими родителями неспешно беседует: я, как замерла, в той же позе стою, надеясь, что он не заметит. Но не заметить меня, даже на восьмом десятке, невозможно. Было время, когда пьяная поэтесса укоряла такого же старика, только удостоенного почёта более высокого уровня, мол, что ты в ней нашёл, доска доской: ни попы, ни сисек. Так я ж раздулась, только не в тех местах, где надо, но это не важно. Старик не стал договариваться с застывшей статуей зазнавшейся дуры, плюнул на это дело и ушёл восвояси. Потом пару раз приставал со своей просьбой, да потом отошёл в мир иной. Туда и без книг принимают, равно как и без списка прочитанных книг.

У болта ножки кровати был явный вертолётный вкус. А у картинки с фруктами на обложке какого-то журнала никакого. Изо всех сил старалась «оживить» картинку, уже тогда богатое воображение отказывало мне в наслаждении. Иногда удавалось разнообразить скудное меню с помощью того же воображения. Тогда варёное мясо веселее поедалось.

Я слишком долго была одна. Другие дети были или за окном, или за стеной в другой квартире. Мир вертелся вокруг меня одной, затем и вовсе вместился во мне самой. Самое сладостное, радостное и счастливое из моего жизненного утра – это моя полная автономность. Когда казалось, что я знаю всё. Прав любимый мною ныне писатель, ни одного печатного произведения которого я ещё не прочла, что все знания и умения заложены в нас изначально.

Самые важные вопросы остаются без ответа. «Что такое смерть?» – вдруг спросила у бабушки, занятой больше протиранием полов, чем готовкой. «Видишь мясо, оно ничего не чувствует. Это и есть смерть». Мне расхотелось есть надоевшее варёное мясо, да и вопросы такого рода больше не задавала. Со своим собственным экзистенциальным ужасом научилась справляться сама.

«Красная Москва»

Помню переезд из районного центра в отдалённую богом забытую деревню. Долгая дорога в никуда, только тусклый свет фар авто разрезает встречную мглу, а одинокий след от машины заметает бойкая метель. Январь 1972 года. Жуткая холодина, полная неизвестность – опасное начало новой жизни.

Три маленькие комнаты выделенной нам квартиры без намёка на тепло и уют родного дома. Прихожая, она же кухня и столовая. В спальне я с родителями, в оставшейся комнате бабка со своим скарбом. Дровяная печь впечатляет только размером, тепла от него только, когда на плите что-то готовят. В то время у нас даже кипятильников не было. Потому жизнь крутилась вокруг этой самой печки. В первую же ночь мы всей семьей чуть не сгорели – угорели.

Потом я заболела. И без печи было жарко, а на мне все одеяла, ещё сверху что-то. Вижу всё в красном цвете. Или взрослые нарочно красное тряпьё надо мной вешали, чтобы исцелить корь. Вскоре после пролитого на руку сока «Неочищенных томатов» от «Булгарконсерва» на тыльной стороне левой ладони нарисовалась какая-то болячка вроде дерматита. Чем только пытались его вывести – ничего не помогало. Оно никак не беспокоило. Просто было противоестественно, что на руке у ребёнка отчётливый рисунок спирального узора. Помню, пытались «лечить» эту метку свежей кровью убитого зайца. Это было неприятно, плохо пахло, да к тому же не помогло. Долго ходила с такой рукой, даже фотографии есть. Прошло само, в отличие от красной родинки, которую сразу удалили хирургическим путём. В тот год многие дети родились с такими аномальными красно-синими родинками. Кому-то повезло меньше: у некоторых половину лица покрывало ярко-красное пятно или чёрная метка прямо на лице. С чем это связано, мне невдомёк.

Красный – цвет всего моего детства. В красные дни календаря алые флаги, лозунги на натянутой красной тряпке, красные уголки. Даже все мои платья на вырост все были красными и большинство игрушек с намёком на большевиков.

Мамины духи «Красная Москва». У меня до сих пор хранится флакон с этими духами. Детства нет, а запах остался. Мамы нет, а флакончик хранится. Чуть позже, когда мама долго лежала в больнице, я прятала голову в мамин пуховый платок с её запахом с едва уловимым ароматом духов вместе с папиросами «Беломорканал». Сейчас нет ни мамы, ни платка, ни запаха мамы. Только «Красная Москва»…

Болгария не Молдавия

В самую рань я была в полном подчинении у бабушки. Родители работали. Весь быт был на ней.

Она меня никогда не напрягала, не давала ничего делать. Просто она была маниакально чистоплотна, брезглива, любила всё делать по-своему, не доверяла готовку и уборку никому. Потому нам приходилось есть то, что она готовила. Суп сварит, и на том спасибо. Мама пыталась разнообразить наше неизменное меню, но, надо признаться, она готовить не умела. В детдоме этому не учили. Разумеется, и меня не учила, да я особо и не старалась. Любила в книжках читать описание кухни, процесс готовки и последующее поедание приготовленного, а на практике – ноль. Пару раз пыталась что-нибудь этакое приготовить, это сразу пресекалось: нечего изводить продукты.

Мы не голодали, всего было вдоволь. Что завезут в магазин, то у нас оказывалось дома и в большом количестве. Завезут раз в год, потом все эти консервы, развесное печенье и конфеты становились частью интерьера магазина. О том, что шоколадные конфеты бывают мягкими, свежими, пахучими, узнала, когда гостинцы от родственницы папа из города привёз. И в память о наслаждении клеила фантики от этих конфет в толстую тетрадь. Печенье всегда было с «привкусом старости». О том, что у всего есть срок годности, тогда никто и не думал. Зато на товарах красовался «знак качества». Всё, что привозилось в наши края, было или от «Булгарконсерва», или со знаком качества. И никому дела не было на то, что написано на этикетке неизменных неочищенных томатов, овощного огромного ассорти, сливовых компотов. Клейма качества на них не было, ибо Болгария – не Молдавия. Хотя я думала, что она тоже наша. В союзе нерушимых республик свободных… Всё нерушимо, неоспоримо, на долгие года, даже навсегда. Сказал бы кто-то, что и Молдавия станет не наша, может, жить было бы веселее.

Грязные подробности

На новом месте бабку будто подменили. Ей вдруг стало мерещиться, что я, единственная внучка, воплощение вселенского зла.

Она стала обвинять меня в каких-то, ей только известных, грешках. Ей это казалось или от скуки придумывала все новые козни, лишь бы мне жизнь усложнить? Отчитывала меня без свидетелей, только вот у тонких стен сельского общежития были глаза и уши. Соседи, наверное, думали, что я адское дитя. Я никому не рассказывала, всё держала в себе. Да кто бы мне поверил: моё слово против её слова.

Вначале я думала, что так и должно быть, у взрослых свои причуды, что все бабушки на свете такие. Позже, поняв, что это не так, есть бабушки очень даже хорошие, искала в себе тот самый изъян, из-за которого меня вдруг невзлюбили. С годами искала ответ в книгах. Только в какой-то медицинской литературе нашла описание почти схожего случая. Человек внешне вполне нормален, адекватен, только с червоточинкой. Какая-то разновидность шизофрении.

Бабка была себе на уме, злая только. Бывали дни, когда мы ладили. Куда нам деваться, целыми днями одни. Необразованная, дальше райцентра никуда не ездившая, но в то время многие как-то обходились без списка прочитанных книг. Жили по наитию, просто и понятно. Им было некогда утруждать себя поисками смысла жизни, себя в этом мире. Главное, ты при деле, трудом приумножаешь благосостояние страны. Всё светлое и прекрасное где-то впереди за горизонтом.

Она один раз даже в качестве гостинца привезла печенье без сахара. Летала на малую родину на самолёте, на «Антошке». Это было для неё событием века. Я однажды тоже села в этот самолётик с мамой и дядей. Не успела даже полюбоваться видом сверху, мама накрыла меня собой и всё время боялась. Как только самолёт сел на аэродром соседнего села, приказала нам выйти, и на том моё путешествие закончилось. Обратно на машине домой приехали. На другой день сами втихаря уехали, оставив меня на попечении всё той же бабки. Это она дядю возила в столицу, я же пролетела.

Мама всегда всего боялась. Особенно молнии. Когда начиналась гроза, пряталась в погребе. Не помню, чтоб бабка чего-то боялась.

Позже пыталась учить бабушку читать, по букварю. Безуспешно. Буквы я с малых лет знала, благодаря отцу. Только вот читать хотя бы по слогам не научил, терпения или времени не хватило. Впрочем, как всегда. Он у нас был героем труда, настоящим фанатом своего дела, ещё и коммунистом, секретарём ячейки.

Считать на пальцах научилась раньше. «Сколько тебе лет?» – спрашиваю я бабушку. «Вроде семьдесят», – отвечает она. Я на пальцах посчитала: «Тебе осталось жить три года». Почему-то думала, что все люди обязаны до 100 лет жить, а я умела считать на пальцах в пределах 10. «Как так?» – забеспокоилась бабка, но экзистенциальный ужас её не накрыл. Три, так три.

Позже в старом свинарнике впервые попробовала папиросу. Один пацан угостил, я не отказалась. Где-то читала, что одна папироса или сигарета укорачивает жизнь на 15 минут. Как же я потом страдала, что из своих положенных 100 лет я целых 15 минут отняла сама у себя. Позже этих минут считать перестала. Перельман из меня никакой.

Бабка деньги считать умела. Ей пенсию только под конец жизни назначили – 25 рублей. В один не прекрасный день она мне заявляет, что украла у неё эти 25 рублей. Я таких денег в руках-то не держала. Максимум давали 1 рубль. Она меня достала этими деньгами. День, второй, потом как большой палец правой руки вывернула, что я потом месяц не могла сама застёгиваться. Когда она весь мозг мне вынесла, пришлось в самом деле стащить у мамы эти несчастные 25 рублей, фиолетовую облигацию. Мама, конечно же, заметила пропажу. Теперь и она на меня стала наезжать. Вот тогда я точно решила, уж лучше грешным быть, чем им слыть. Раз и навсегда поняла, что правда у каждого своя, и она всегда в проигрыше.

Каждое утро, как только родители уходили на работу, начинался мой персональный ад. Судилище, где я узнавала все новые и новые свои грехи, о которых знать не знала. Бабка вначале только ругала меня последними словами, проклинала. Это был спектакль одного человека, роль свою играла очень даже хорошо. Она так свыклась со своей этой ролью, что под конец, мне кажется, она в эту выдуманную ересь сама и поверила. Грозилась пробить мне башку огромной кочергой, но убивать единственного ребёнка своего сына она бы всё же не стала.

Потом она начала мне мстить, когда я ходила в детсад, затем в школу. В моё отсутствие все мои многочисленные игрушки портились, ломались. Только вот тетради и учебники она почему-то не трогала. Это она делала в отместку, мол, я портила её вещи. Что у неё могло быть, только одежда. Обычно всё у неё было упаковано, уложено в мешки, затем в старинные чемоданы. Она же была дома 24/7, когда бы я успевала всё это распаковать, расшнуровать, чтоб под конец испортить? Она иной раз в больницу не ложилась из-за опасения, что в её отсутствие я расправлюсь со всеми её вещами.

У бабки одежды было много. Всё хранилось в чистоте и порядке. Большинство из вещей никогда и не одевалось.

Чуть позже бабку спалили. У неё был чёрный, почти, как мужской, выходной пиджак. По-моему, её в нём и похоронили. В отличие от остальной одежды, пиджак всё же одевался по большим праздникам. Она стала стирать каждый божий день этот злополучный пиджак, что даже вечно занятой папа обратил на это внимание. Поинтересовался у матушки, мол, чего это она каждый день его стирает. «Спросите у своей дочери!». Я распарываю подкладку и выдавливаю тюбик чёрной обувной ваксы. И так каждый день. Где бы я брала столько ваксы? Вакса не 25 рублей, чёрную воду после стирки мне не в силах обелить. В конце концов, до отца дошло, что ткань пиджака просто линяет, это никакая не вакса, а просто краска.

Бабка при них больше не заикалась о моих грехах. Рот открывала, как только за ними закрывалась дверь. Потому я смирилась, когда меня отдали в детсад, и школа спасала. Учёба давалась мне легко, но я ходила ещё на продлёнку, на все кружки, какие есть, лишь бы дома с бабкой не оставаться. А летом все дни проводила или на улице, или на берегу реки.

На глазах родителей я была реабилитирована, они были уже на моей стороне. Но было уже слишком поздно. Горький урок жизни я уже получила. А так детство было бы очень даже счастливым. Я была любимым, желанным, избалованным ребёнком.

Урок получила, только дочь свою от аналогичной ситуации не уберегла. Учителя с подачи завуча распустили слух, что она залетела, что мы ездили в райцентр делать ей аборт. На минуточку, ей и 12-ти в то время не было, и месячных. Я слышала, что теоретически, будучи целкой, можно забеременеть. Только вот какой врач в таком возрасте аборт будет делать и как? Но процесс был запущен, на каждый роток не закинешь платок.

Однажды мы с мамой провели следственный эксперимент, чтоб вывести бабку на чистую воду. Кстати, бабка её тоже терпеть не могла. Эту неприязнь автоматом перевела и на меня. Под конец жизни она начала утверждать уже прилюдно, что я ровно в 3 часа ночи, захожу к ней в комнату, чтобы сгрызть трусы у самого причинного места. Эти огрызки позже оказывались у меня в комнате в самых неожиданных местах. С высоты своих лет, будучи уже сама бабушкой, хочется предположить, что, может, у неё, таким образом, проявлялось сексуальное отклонение? Полжизни вдовой – это вам не шутки. Но в качестве анонса скажу, причина её неприязни была в другом, где секс тоже присутствовал.

Мы с мамой договорились, что уйду ночевать к подруге, но утром незаметно вернусь. Утром бабка, как всегда, запричитала, описывая со смаком, каким образом проникла я к ней в комнату, залезла опять в трусы и сделала своё чёрное дело.

Я никогда не возвращалась в детство, не вспоминала эти грязные подробности. Ради красного словца такого не придумаешь. Да и лень про какую-то тёмную бабку воображение напрягать. Non-fiction мне в помощь.

Кстати, так бывало не только в детстве. Вот совсем недавно я «узнала», что я, оказывается, и дочь свою убила, и отца родного сгноила. Так почему я до сих пор на свободе?! На этот чёрный рот не закинешь платок, а скринить, ума не хватило, поезд ушёл. Мы же живём в лучшей в мире стране с самыми справедливыми законами, да видать, не с самыми лучшими людьми. За базар, особенно гнилой, надо отвечать.

Раз я каждую ночь лезу к ней в трусы, почему она не сопротивлялась, не поднимала всех, не хватала меня за руку? Кстати, она в одной комнате со своим сыном, моим дядей, спала. «Не пойман, не вор. Пасть закрой, падла!» – сказала бы нынешняя я с высоты 2023 года. И не только. Но таким изощрённым матом, который усвоила за последний год, тогда я не владела. А жаль.

Не тот пазл

Игрушек у меня было очень много. Если бы не бабкины козни, они бы и моим детям достались. Им достались только маленький чугунный игрушечный утюг, кастрюльки, сковородки тоже игрушечные. Она их сгрызть не могла.

Сама я как сломаю кукле руку, если все мои игрушки – это мои детки. Даже мишка с оторванным бабкой носом и ею же измазанным какао мордой, несомненно был живой. В своих играх я с ними не разговаривала. Все действия происходили в моём воображении. Секретарь парткома, который жил напротив, удивлялся, как же я не мёрзну, часами стоя у сугроба. Он знать не знал, что таким образом я играю. И точно не в коммунистическую партию. Позже его сменил другой секретарь. Они с женой чаи гоняли и за нами наблюдали. Папа говорил про них наш «наблюдательный пункт». И охота было наблюдать за нами: у нас никогда ничего не происходило. Неподвижный очень тепло одетый ребёнок, да бабка, выносящая ведро. Может, считали, кто сколько раз в туалет ходил?

Позже я играла уже с парткомовскими детьми. У них был зимний игрушечный домик, бывший свинарник, то есть. Все они были старше меня. Они играли, я, скорее, наблюдала, чем принимала участие. Но от снежного торта не отказывалась. В то время я играла с детьми намного старше себя или они были сильно младше. В отрочестве своего возраста мальчиков за людей не считала. Чем старше становилась, тем чаще мужчины теряли и возрастное, и национальное различие. Я воспринимала их всех, как особей противоположного пола.

А пока мальчики меня не интересовали. Говорила, что у меня будет больше десяти детей. Количество кукол это подтверждало. Я их кормила три раза в день, одевала, выводила на прогулку, укладывала всех спать. Всё, как в жизни. Это игра не менялась. Помню, я говорила, что в куклы играть буду до окончания школы. Видать, наигралась. Десятерых не родила, страсть к кастрюлям осталась. Только к кастрюлям, готовить я не люблю. Так иногда, по вдохновению.

Я была хорошей мамой своим кукольным детям. Десять детей и ни одного отца. В этом вроде не было нужды. Ладно, в играх, позже в моих жизненных планах, даже в мечтах мужем и не пахло. И вообще до пяти лет я о мужчинах, ну, о мальчиках и не думала. Откуда тогда дети? На этот вопрос мама в шутку ответила: «Из жопы». Вы не поверите, я до вполне разумного возраста не знала, откуда берутся дети. Ну, это уже другая история, но мне не терпится до неё дойти.

Смерть – это конец, ты есть мясо, а саму тебя, выходит, высрали. Потому не удивительно, что в жизни столько говна, и в самих нас тоже.

Игры на улице были иными. Я там примеряла другие роли. Играла с детьми, только мне это быстро надоедало. Мне с собой было интереснее. А шумные игры не любила, но играть приходилось.

Не знаю, есть ли ещё на свете такие люди, которые в жизни не забили не одного мяча, ни одной подачи, ни одного попадания в корзину. Через этого долбанного козла ни разу не удавалось прыгнуть. Физкультура – мой сплошной позор. Только в одном классе у меня была нормальная заслуженная оценка по физре, когда преподавал её бывший заключённый. Мы во время урока только балду гоняли, с горки на санках катались. Скатиться вниз всякий может. Полюбила физкультуру намного позже, на то была весьма уважительная причина.

Так в детстве я копила силы на будущие великие дела, они мне пригодились. До сих пор быстро бегаю, легко по горам лазаю, по лесам хожу, по три-четыре месяца в году раком в огороде стою.

Кукол я не уберегла. Одной локоны бабка пластилином измазала, другой глаз выколола. Кстати, она сама была одноглазая. Рассказывала, что в детстве не тем ветром подуло, в глаз что-то попало. Говорила, что резко чем-то зловонным запахло, и нет глаза. Про такое говорят, что это и есть злой дух. Так-то она ни в бога, ни в чёрта не верила. И вообще мало что рассказывала из своей жизни. Я даже не знаю, есть ли на свете у неё родственники, как звали её родителей, и были ли они вообще. Может, она так на ровном месте нарисовалась. Но кто-то же кому-то «накапал», как она сама говорила о моём зачатии, раз она появилась на свет. Этого уже никто и никогда не узнает.

Когда после восьмого класса уехала к чёртовой бабушке от бабушки, и от всего остального, я успела насладиться новыми игрушками. В эпоху тотального дефицита игрушек было предостаточно. Никто их у меня не отнимал, не портил, глаз не вырывал.

Но вскоре стало не до игрушек. Меня больше интересовали уже живые люди. Новые люди, новая обстановка, новая я. Я оказалась там, где меня никто не знал. И мне выпал шанс кроить себя по-новому, по своему усмотрению. Но это совсем другая история, до неё ещё жить да жить.

В моей памяти столько всего, что с лихвой хватило бы на сто книг. Не дай бог, не с того пазла начав, забреду так далеко, откуда век не выбраться. Чем больше пазлов, тем сложнее вытащить тот самый, от которого собираешься плясать. Все они мои, не грех, если выйдет в свет не тот пазл – не с того года, не с того ряда. Раз они есть, значит, это кому-то нужно. Во всяком случае, мне в качестве шпаргалок, на случай проблесков в сознании, когда деменция накроет.

В чём подвох?

Нас переселили в новый дом: в одной половине мы, во второй половине другие. Рядом школа. Ну, изба, где учились первые и вторые классы. Совсем рядом был клуб. Там каждый вечер крутили «взрослое» кино, по средам и выходным это же кино показывали детям. На вечерний сеанс детей не пускали, кроме меня и ещё одной девочки.