Селфхарм

Аня не находит, что возразить, Аня подчиняется.

Они идут по сумеречному городу, тьма просачивается внутрь, вот уже всё слилось, вот уже ничего не страшно.

Давид говорит о перформансе:

– Барбара всё же гениальная. Достала из меня и отвращение, и возбуждение, что-то такое живое, трепещущее… Но одновременно я просто видел красивую обнажённую женщину, и я не мог не думать о том, как просто трахал бы её до потери сознания, – Давид смотрит Ане в глаза, она отводит взгляд.

– А ты у нас такой герой-любовник, что ли? – с издёвкой произносит Михалина.

– А тебе, Аня, как перформанс? – Давид игнорирует Михалину, смотрит только на Аню.

– Хорошо. Круто. Крутой перформанс.

– Почему ты плакала?

– Не плакала.

– Видно же.

Аня как будто голая, пытается запахнуться, а Давид не даёт, выхватывает из рук любую одежду, сканирует её этим своим взглядом, считывая мысли.

– Отстань, Давид, а.

Ускоряет шаг, остаётся одна. В этом городе, в этой тьме.

4.

Так что же с сексом?

Вопрос бьётся в висках, в мозгу, за глазами. Не надо было столько спать, встала бы в восемь, когда проснулась первый раз, и голова не была бы как тухлая свёкла. Но ведь это первый день за столько месяцев, когда ей надо в офис только к обеду, когда не надо на таможню.

И она соблазнилась призывам коварных сирен, зазывающих дальше в сон, провалилась, уплыла, а там – непонятные девушки, почти все голые, рассказывают, как и с кем они спят. Огромный дом с окнами в пол и повсюду камеры. То ли реалити-шоу, то ли экспериментальный фильм.

Название проекта Аня помнит: «Женщина и тело». Кажется, всё-таки фильм. О том, как современные молодые женщины ощущают и проживают свою сексуальность.

Похоже на какой-то университетский проект.

И такие раскрепощённые там все.

Такие свободные со своими сосками разных форм и цветов, бритыми или заросшими лобками, ягодицами, то впавшими, то разрастающимися… И до какого-то момента Аня очень даже вписывалась, тоже ходила голая и поддерживала светские беседы про кино и искусство, но вот микрофон утыкается ей в лицо, всё внимание ведущей обращено к ней, и Аня что-то мямлит, мямлит, а ничего связного выдать не может. Девушки переглядываются, ведущая улыбается всё менее искренне, а её небольшие груди становятся острее и злее.

– Так что у тебя с сексом, Аня?

Все замолкают, смотрят на неё, ждут, что же она скажет. Аня молчит, молчание висит, пропитывает всё, воздух от молчания становится плотным, тяжёлым, туманным.

Девушки улыбаются, но не по-доброму, не приглашая Аню улыбнуться вместе с ними, а злобно, издевательски, отдельно от Ани, выталкивая её из общего женского круга сначала просто этой злобой и смехом, а потом уже и физически, толкая, толкая, толкая её, толпа из сисек, складок на животах, вульв, огромных, мясистых – как на картинах Дороти Ианноне. Их груди обрастают металлом, становятся острыми, как у певицы Мадонны в том концерте, растут вперёд, всё более похожие на копья, готовые проткнуть Аню насквозь, если она не уберётся.

Аня пятится, пятится, тяжёлая дверь хлопает перед носом. Аня одна на улице, голая, жалкая.

И свет в окнах дома тухнет, и голоса и музыка затихают, словно все эти девушки, ещё полчаса назад её сёстры, словно они сговорились и делают вид, что никого нет дома, чтобы Аня не вздумала вернуться туда, к ним.

Такой она и проснулась – голой, испуганной, изгнанной. Трёхмерные буквы вопроса летают внутри черепной коробки, врезаются в виски, затылок, бьют по задним стенкам глазных яблок.

так

что

же

с

сексом

Аня потягивается, смотрит на часы. В квартире тихо, родители куда-то уехали.

Алина Викентьевна – всплывает в голове имя.

Ого, сколько же лет Аня об этом не вспоминала?

У Алины Викентьевны были тёмные волосы и бледно-голубые глаза, а ещё крупные, как у Анджелины Джоли, губы. Алина Викентьевна вела предмет «Мировая художественная культура» в восьмом классе. На её уроках Аня впервые услышала про модернизм и постмодернизм, сюрреализм, Фрейда, Эроса и Танатоса, либидо и мортидо. Алина Викентьевна не пускала в класс опоздавших, а контрольным предпочитала устные, как в университете, экзамены.

Но всё это была как будто оболочка – строгая, собранная, очень правильная женщина – но когда она начинала говорить… Её лицо расслаблялось, на нём появлялась то улыбка, то гримаса злости (особенно когда говорила о репрессиях и несправедливости в биографиях художников), она рассказывала о художественных направлениях, часто перескакивала на литературу и поэзию, цитировала стихи и даже напевала что-то из музыкальных произведений. Само её тело менялось, становилось гибким, завлекающим.

Аня впадала в транс, слушая её, впитывая её слова, ощущая их физически в голове, грудной клетке, животе. А когда приходила в себя, недоуменно поворачивалась, рассматривала одноклассников, видят ли они то же самое, чувствуют ли они это? Но большинство сидели с теми же скучающими лицами, как и на любом другом уроке, писали друг другу записки или пялились в окно.

Анин класс должен был ехать на экскурсию в Брест, а классная руководительница заболела. Вместо неё поехала Алина Викентьевна.

Ночевали в гостинице. С количеством номеров произошла накладка, заказали меньше, чем нужно, а свободных комнат из-за какого-то чемпионата совсем не было. Две девочки, Аня и её одноклассница, оказались без места. Алина Викентьевна и вторая учительница были вынуждены взять по девочке к себе.

Аня попала к Алине Викентьевне.

Номер был небольшой, у окна стояла одна «полуторная, не одиночная», как убеждала на cтойке регистрации женщина, кровать. Луна светила прямо в окно, тонкие занавески от света совсем не защищали.

было лето и было жарко

было лето и было душно

на Ане болталась майка на бретельках

тело Алины Викентьевны облегало что-то тонкое, кружевное, прозрачное

коричневыми были соски Алины Викентьевны

упругими спереди и мягкими сзади выглядели бёдра Алины Викентьевны

неглубокие полосочки шли по шее и декольте Алины Викентьевны

шоколадом, миндалём и апельсином пахло от Алины Викентьевны

Как давно Аня не вспоминала Алину Викентьевну. Совсем забыла, что такое вообще было.

До сих пор что-то оживает, шевелится внутри от этих воспоминаний.

Но стоп, а что было потом, после Бреста?

В девятом классе один из первых уроков был посвящён женщинам-художницам. Алина Викентьевна принесла свои книги с репродукциями, она рассказывала, что художниц было меньше, чем художников не потому, что мужчины талантливы, а женщины – нет, но из-за того, что долгое время у женщин просто не было доступа к образованию, возможности практиковаться, рисуя обнажённую натуру, из-за стереотипов о том, что такое вообще «настоящая женщина» и какой ей нужно быть.

(Потом, уже в университете, Аня поняла, что Алина Викентьевна пересказывала девятиклассникам обычной минской школы ключевую работу феминистской арт-критики «Почему не было великих художниц» Линды Нохлин.)

Одноклассники шумели и отвлекались, Аня, застывшая, внимала каждому слову, скользя взглядом по брюкам и пиджаку Алины Викентьевны. Женщина в брючном костюме и женщина в неглиже – подумать только, два разных человека.

– Анна? Горелочкина? Что думаешь?

Алина Викентьевна повторила: открываем книгу про Фриду Кало на сорок четвёртой странице, что там видим, Аня?

– Д-две женщины… голые…

– Картина тридцать девятого года «Две обнажённые в лесу». Зачем, по-твоему, Кало писала обнажённых женщин? Казалось бы, с мужчинами-художниками всё понятно, да? Любование женским телом, превращение его в предмет, объект желания. А что с женщинами, Аня? Какие чувства у тебя вызывает обнажённая женская натура?

Класс затих и повернулся к Ане. Алина Викентьевна, казалось, была серьёзной, но Аня видела, что сквозь маску строгой учительницы проглядывает личина озорная и… дразнящая?

Аня прочистила горло.

– У меня? Обнажённая?

– На картине Фриды Кало, Аня. Ясно. Пока Анна просыпается, что нам скажет Вика?

И всё – для Алины Викентьевны Аня исчезла.

Провал, крах. Но ближе к концу урока Алина Викентьевна снова вызвала Аню, попросила напомнить имя американской художницы двадцатых годов, прославившейся картинами с огромными цветами. Это было легко, про Джорджию О’Киф Аня читала совсем недавно. Алина Викентьевна удовлетворённо кивнула.

В том году Алина Викентьевна продолжала вызывать Аню чуть ли не каждый урок. Спрашивала то, чего не было ни в учебниках, ни в её лекциях. Она не спешила соглашаться с тем, что говорит Аня, задавала всё больше вопросов, иногда даже высмеивала предположения и мысли Ани, но потом сразу, на этом же уроке, снова вызывала её и подчёркивала, как оригинально и свободно для девятиклассницы мыслит Анна Горелочкина.

Мировая художественная культура стояла в расписании каждый четверг третьим уроком, и каждое утро четверга Аня просыпалась с учащённым сердцебиением. Счастливая, что будет видеть и слушать Алину Викентьевну; испуганная, что та снова будет её вызывать и, возможно, высмеивать и критиковать; полная надежд, что так и будет; и в ужасе от мысли, что Алина Викентьевна может прекратить это, перестать её выделять, вызывать, спрашивать.

Алина Викентьевна могла бы хоть связывать и пытать Аню каждый урок, выставляя её позорищем за то, что она не помнит год создания «Чёрного квадрата» – и это всё равно было бы лучше, чем пустота, игнор. Ничего не было страшнее для Ани, чем исчезнуть для Алины Викентьевны, пропасть, смешаться в толпе туповатых одноклассников. Благодаря Алине Викентьевне Аня чувствовала, что она существует, что таким, как она, существовать вообще можно.

Май 2015

1.

Последние десять заявлений на отправку подготовлены. Осталось распечатать и подписать. Явится курьер, отдать ему посылки и документы для таможни.

И всё.

Там, за пределами «Арт энд блад» – та же скучная, серая жизнь. Те же офисы, айти-компании, люди в одинаковых костюмах, болтающие о всякой ерунде.

Там мама с папой, идеальная Вика с мужем и ребёнком.

Там – мир, где нет Джульетты.

Там – мир, где и для Анны Горелочкиной места нет.

Дыши. Джульетта пришла в офис после обеда, Аня тянет, не идёт, прислушивается. Настроение Джульетты можно разгадать по громкости стучания по клавиатуре (сегодня тихо), тону общения с Фаиной Петровной (пока не общались), порывистости движений (вроде спокойно).

Люда увольняется. Аня узнала об этом вчера вечером, случайно оказавшись в курилке вместе с Фаиной Петровной и Венерой. Они обсуждали, справится ли Михалина на её месте. Фаина Петровна говорила, что не справится, что у Михалины для такой работы кишка тонка, а кандидатуру Ани они даже не рассматривали. Тем абсурднее то, что она сейчас собирается сделать. Но ведь собирается?

Аня дожидается вечера, когда все уйдут из офиса. Подходит к столу Джульетты.

– Можно?

– Да, Аня, молодец, что подошла. Есть разговор, – Джульетта откладывает папку, откидывается на кресле, скрещивает руки на груди и несколько секунд молча изучает Аню. Кожа под глазами Джульетты темнеет, пушащиеся волосы стянуты в небрежный пучок и даже, кажется, из ослепляюще-рыжих превратились в невзрачно-русые.

она так устала, моя бедная Джульетта

– Твой контракт заканчивается. Cама понимаешь, вне фестиваля работы по таможне не много. Но было бы хорошо увидеть тебя в сентябре, Аня. Это наша вечная проблема – текучка кадров, – Джульетта трёт кулаками глазные впадины, тушь осыпается, делая тени под глазами глубже, – вот мы тебя взяли, научили, ты в курсе, что и как делать – а сейчас уйдёшь. А кто там будет на следующем фестивале? Я не знаю, никто не знает.

– Джульетта, я хотела…

Отчаянное «я же тебя, суку, люблю!» врывается в распахнутое окно.

– Люда, которая мне на театральном помогала, со вчерашнего дня уволилась. Без предупреждения заранее, как полагается, вообще без ничего. Переманили – компания, которая с оборудованием театральным нам помогает. Сейчас они сами пытаются возить спектакли в город и что-то там у них горит. Хотя что там за уровень – сплошная антреприза. Ну и что, силой я её, что ли, тут держать буду? Захотел человек уйти – его право. И это после международного фестиваля с лучшими режиссёрами Люда будет возить дешёвку всякую. Ну, её выбор. Слабенькая оказалась, что ж поделать.

– Джульетта Алексеевна, я хочу быть вместо Люды.

Джульетта будто не расслышала.

– П-п-помните же, я подавала заявку на эту должность? Ещё когда в магистратуре в Варшаве училась? Но не успела – вы тогда уже взяли Люду.

– Нет, Ань, не помню. На Люде Фаина Петровна настояла, а я, дура, послушалась. Ты подавала на «Слёзы Брехта»?

она меня не помнит

Аня запинается, в голове пролетает мысль, что раз так, то и не надо, раз так, то и не достойна она этого. Но она выпаливает:

– Да! Помните, вы же мне сами потом звонили, спрашивали, хочу ли я тут работать? Таможню предлагали.

Ох, Аня, да разве всех желающих упомнишь? Сколько вчерашних студенток пишут, как мечтают сюда попасть! Думала, ты особенная какая-то?

– Возможно. У тебя ещё специальность была какая-то… про театр?

– Да, я магистерскую защитила про постдраматический театр. Анализировала спектакли Тадеуша Кантора и Кшиштофа Варликовского.

Глаза Джульетты загораются. Ясно. Особенная.

– Аня, я подумаю. Я Михалину собиралась звать, у неё и образование экономическое, как у меня, значит, умеет мыслить системно. Вроде бы девочка толковая, да?

– Ну да, она же Люде помогала.

– Ну, мне иногда казалось, что она больше самой Люды работает. Но раз и ты хочешь… Я подумаю, Аня, – Джульетта ритмично постукивает ногтями по столу. Отворачивается к окну.

Часы на запястье Ани отсчитывают секунды.

– Ну хорошо, Анна, если берём на «Слёзы», то таможню «Искусства» потянешь? У нас тут все совмещают, иначе по зарплате совсем ерунда получается.

– Да. Я потяну.

Уверена? Говоришь уверенно. Ну хорошо. Ну посмотрим.

– Договорились, Анна Горелочкина. В понедельник с юристом обсудим договор.

На следующий день Михалина входит с тортом в руках. С порога распространяет цветочный аромат и взбудораженное настроение.

– О, Аня, ты ещё по таможне не всё закончила?

– Ну почти, ещё кое-какие документы остались.

– Молодец, – снисходительно улыбается Михалина. Её губы накрашены тёмно-бордовой помадой по всем законам: обведены чуть более светлым контуром, прокрашены по уголкам, излишки аккуратно удалены.

– Михалина, заходи, – Джульетта указывает на кабинет Венеры и Дубовского, – пока никого нет, поговорим. Торт принесла? Ну, поставь тут, – Джульетта бегло смотрит на Аню, проходит с Михалиной в кабинет. Закрывает дверь.

Аня уходит курить. Возвращается – дверь всё ещё закрыта. Пытается работать – не может. Михалина её возненавидит?

Через минут двадцать Михалина выходит. Поникшая, сутулая. Ноги притянулись к земле и с трудом от неё отрываются.

Не глядя в сторону Ани и не прощаясь, она уходит.

2.

Красная лампочка кофемашины продолжает мигать. Воды достаточно, зёрен тоже, декальцинацию Боря должен был провести на выходных. Забыл? Забил? Зараза.

Муж второй день в командировке, сын в спортивном лагере. Обычно Джульетта любит, когда дома никого нет, но сегодня тиканье часов, шум машин под окнами и гул от компьютера вопят о том, какая она, Джульетта, одинокая. Никому нахрен не нужная.

Джульетта связывает пышные волосы в объёмный пучок на затылке, подводит глаза чёрным карандашом, выбирает самый зелёный шарф из всех, что валяются в шкафу. Пусть будут кожаные зелёные босоножки на каблуке, пусть будет белая рубашка – рукав три четверти – и потёртые джинсы!

Спускается в кофейню на углу. За прилавком – крохотная девочка, Джульетта видит её впервые.

– Ваш капучино, – испуганно улыбается девочка, протягивая бумажный стакан.

Наконец-то, теперь день пойдёт на улучшение. Подносит стакан к губам и приоткрывает рот, вся в предвкушении. Блядь! Больно! Дурочка приготовила невыносимо горячий кофе. И залила туда настолько же горячее молоко.