Селфхарм

– Эльфрида Елинек сама была пианисткой и проходила через что-то похожее с матерью. Книгу тяжело читать, я смогла с третьего раза, до этого меня просто тошнило.

– В смысле, плохо написано?

– Нет, наоборот, написано слишком хорошо, слишком… убедительно. Этот мир невроза и ужаса слишком настоящий у Елинек, он как будто пропитывает тебя, а тело это всё отторгает. У тебя такого никогда не бывало?

– Нет! – Давид улыбается, колечко впивается в нижнюю губу. – Вообще не понимаю, как это. Но звучит многообещающе, – только сейчас Аня замечает, какие тёмные у него глаза.

– У меня было именно так. И фильм, кстати, отличается от книги. Хотя фильм я тоже люблю. Но в книге… В книге понятно, что то, что с Эрикой делает Клеммер… Понимаешь, это хорошо. Он ей делает услугу. Можно даже сказать, спасает.

– Ну-ка, объясни, – Давид тушит бычок, изящным щелчком отправляет его в мусорку, прикуривает новую сигарету, протягивает Ане пачку, Аня быстро кивает, по-хозяйски достаёт сигарету, немного наклоняется, чтобы Давиду было удобнее дать ей прикурить. Затягивается.

– Ну смотри же, Эрика в пузыре с матерью, да? Мать её сожрала, у Эрики ни секса, ни жизни, и она с этим миром никак состыковаться не может. Эрика лишняя, она урод, никто с ней не готов пойти на близость и отношения. А Клеммер, даже зная о ней всё после того письма, всю подноготную – готов. Он вступил с ней в отношения. Настоящие, человеческие. Да, извращённые, да, ни к чему не ведущие, но наконец-то у Эрики появился хоть кто-то, кроме матери. Он её спас, Клеммер. Изнасилованием он разорвал её связь с матерью, сделал её отдельным человеком.

– Изнасилованием он её спас, да? – Давид совсем пристально рассматривает Аню, его глаза почти сливаются с чернотой зрачка. – А что ты вечером сегодня делаешь, Аня? Показывают «Белую ленту» – сходим?

Аня качает головой и придумывает какие-то дела. Переживает, что что-то долго они курят, пора в офис, работать! Давид нехотя соглашается.

Март 2015

1.

Через час двадцать Аня окажется на станции Жаровни, откуда пятнадцать минут пешком – вот и таможня. В окнах мелькают голые деревья, белые поля ослепляют в лучах морозного солнца. Какое же это чудо: вот есть этот поезд, и едет в нём она, и скоро, совсем скоро она вызволит из равнодушных лап таможенных инспекторов жёсткий диск с фильмом «В присутствии художника» – тот самый фильм о Марине Абрамович, который она кинулась смотреть дома в тот же день, как услышала название от Петра Дубовского. И благодаря ей, Анне Горелочкиной, фильм покажут в кинотеатре, и широкий зритель его посмотрит и что-то обязательно поймёт – не о Марине даже и не об искусстве перформанса, а о себе самом, о своей боли, жизни, любви.

Симпатичная проводница, улыбаясь, смотрит что-то в смартфоне. Она так вежливо приветствовала пассажиров, так заботливо предлагала им кофе и чай. А широкие окна поезда настолько чисты, словно их и нет вовсе, кресла такие мягкие и даже пахнут чем-то свежим, и это ведь любовь, настоящая любовь, только она способна вдохновить на такое, на скорые поезда, ведь кто-то же их придумал, кто-то создал, кто-то привёз в страну, организовал движение, чтобы теперь люди тратили не три часа до посёлка Жаровни, а всего каких-то восемьдесят минут. Ведь и нет ничего больше, только человек для человека, и это счастье, истинное счастье найти свой способ стать таким человеком для людей, быть частью важного, большого, значимого!

Да, Джульетта кричит на Давида, но это у них такие отношения, Джульетта понимает, что Давиду это нравится, а на Аню Джульетта кричать не будет. Джульетта полюбит Аню точно так же, как любит Давида, и даже сильнее!

2.

Аня в прихожей родительского дома. Прислушивается. Еле слышные вибрации голоса отца и заполняющие всё пространство высокие нотки матери. Аня стоит в прихожей, не снимает одежду, не разувается. Нет, она слишком устала, чтобы куда-то идти. Можно позвонить подруге или засесть одной в какой-нибудь кофейне, но смысл? Всё равно придётся вернуться домой, всё равно тут живут

они

Как можно тише Аня стягивает куртку, надеется прошмыгнуть в свою комнату незамеченной, невидимой.

– Хорошо, Лёш, я поняла, я услышала тебя. Делай всё сам. Как жили в говне десять лет, так ещё столько же и поживём. Да, хорошо, конечно. А, Аня, – мама пролетает мимо и закрывается у себя.

Могло быть и хуже. Аня моет руки в ванной комнате, из-за которой, скорее всего, они и ругались. Уже давно пора переложить плитку, заменить шкафчик и раковину, да и саму ванну неплохо бы тоже заменить. Мать готова вызывать мастеров и затевать ремонт, деньги же есть. Но отец не доверяет никаким мастерам. Ванная ждёт своего времени, сколько Аня себя помнит.

Аню влечёт закрытая дверь материной комнаты. Ладонь сама надавливает на ручку.

– Я зайду? – у Ани в руках чашка с чаем и блюдце с бутербродом.

– Да, дочка, конечно, – глаза мамы опухшие, голос еле слышен.

Аня садится на диван, отхлёбывает чай. В телевизоре женщины кричат друг на друга, а ведущий их подстёгивает, чтобы кричали громче.

– Аня, я так не могу.

Аня-вся-внимание обращается к матери.

– Мам, ну отремонтируете вы эту ванную.

– Как? Он же ничего не даёт сделать, – мать тянется к упаковке с бумажными платочками, кажется, кольца сейчас свалятся с её истончённых пальцев в бледных веснушках.

– Ничего не даёт. Живём в говне. Ничего не могу сделать. Хорошо, что ты хоть у меня есть, Анют. Хоть ты меня послушаешь и поддержишь.

Аня обнимает маму. Сколько раз уже была ровно такая же ссора с отцом, ровно те же слова про «ничего не могу сделать», ровно тот же вывод – как хорошо, что хоть ты, Анют, меня поддерживаешь.

Во сколько лет Аня решила, что будет спасать маму? В восемь? В десять? Маленькая девочка клялась себе, что сделает жизнь мамы лучше, придумает, как решить её проблемы, заставит маму почувствовать себя любимой и ценной.

Но ничего не получалось, мама продолжала быть несчастной, Аня не справлялась.

Пару лет назад, на каком-то воркшопе по креативному письму, Аня написала:

я спала в одной постели с мамой до четырнадцати лет

я знала, как у неё по утрам пахло изо рта

как пахла её кожа после вечернего душа

какое тепло исходило от её тела

как она дышала во сне

как из её ноздрей выходили скрипучие звуки во время обострения гайморита

как она вставала и сморкалась

и выплёвывала слизь в салфетки

как радовалась, что тяжёлый день закончился и можно наконец лечь спать

как держала меня за руку, засыпая

и мне было так спокойно

и мне было невыносимо

Как-то Аня с мамой возвращались откуда-то – магазин, танцы? – и мама говорила своим этим тихим несчастным голосом, как ей тяжело, как муж не даёт ничего сделать, не ценит всего, что она вкладывает в семью, в него, как он её не любит.

Они шли по эстакаде над железнодорожными путями, грохотал огромный поезд, оставляя в воздухе полоску чёрного дыма.

– Дочь, если бы не ты, я бы была сейчас под этим поездом, но ты мне далась уж слишком высокой ценой… Я же чуть не умерла во время родов. Ты не представляешь, сколько было крови, – вздохнула Анастасия Евгеньевна и глянула на Анечку. – А что, Вика-то уже взрослая, она бы пережила… Ладно, идём домой, я супа сварю.

Анастасия Евгеньевна смотрела на дочь, но не видела отчаянный ужас, в который превратилось лицо девочки.

В тот день с Аней впервые случились они – задыхи. Когда пытаешься дышать, но вдохнуть не можешь. Пытаешься зевнуть, но вдохнуть не можешь. Как будто горло становится узким-узким, стенки горла сужаются-сужаются, чтобы в итоге совсем склеиться и не дать Ане дальше жить.

Апрель 2015

1.

В феврале Аня съездила на таможню два раза, в марте – десять, а в апреле катается до станции Жаровни и обратно каждый день.

К девяти утра влетает в офис, до одиннадцати нужно успеть подготовить документы, не отвлекаться, собраться. Бестолково толпятся юные мальчики и девочки – волонтёры, кто-то постоянно кричит в телефонную трубку, Дубовский раздаёт интервью всё никак не кончающимся журналистам, а Джульетта громогласно отчитывает всех подряд. Трезвонят телефоны, жужжат принтеры, хлопают окна и двери.

Иногда везёт – Ане удаётся поработать за компьютером Люды, которую взяли помощницей Джульетты на «Слёзы Брехта» вместо Ани. В этом уголке можно сосредоточиться и какое-то время спокойно заполнять заявления. Но появляется раскрасневшаяся Люда, Аня освобождает место и снова скитается по столам в поисках свободного компьютера.

Ох уж эта Люда. Гладкие каштановые волосы до плеч, платье обтягивает подтянутое тело, и даже уставшей и явно невыспавшейся она выглядит хорошо. Иногда Ане кажется, что она ловит на Люде любующийся взгляд Джульетты, а один раз она даже видела, как Джульетта что-то Люде рассказывала и они вместе смеялись, и Джульетта явно была этому рада.

Заслужит ли и Аня такое когда-нибудь? Или для этого необходимо быть красоткой с длинными волосами?

Люда плюхается за компьютер, открывает несколько документов сразу и умудряется в два счёта раздобыть свободный телефон. Пальцы скачут по кнопкам, она звонит в театры, гостиницы, посольства, а ещё часто общается с неким Никитой:

– Никита, они требуют красный глянцевый половик сорок на пятьдесят. Нет, с собой не повезут, мы должны им его предоставить. Не бывает такого? А что тогда делать? Нет, в ДК глубина сцены десять метров, а им нужно минимум пятнадцать. Ну не подойдёт же никак, смысл спрашивать? Нет, левый карман шириной не меньше десяти метров должен быть! И световой пульт твой они не одобрили.

Волонтёры толпятся десятками и почти друг от друга не отличаются. Девочки поголовно в ботинках и кроссовках, висящих на бёдрах широких джинсах, без макияжа, с цветными, как у самой Ани, волосами. Мальчики похожи на девочек, щуплые, в скинни-джинсах, манерные и, кажется, немного истеричные. Поэтому волонтёрку и помощницу Люды Михалину сложно не заметить с её копной густых каштановых волос до талии. Всегда при аккуратном макияже, словно сделанном по всем правилам из ютуб туториалов, чаще всего – на каблуках.

Каждый день они с Людой садятся за стол и сверяют какие-то списки. Иногда Люда вслух набрасывает Михалине, что писать, а Михалина сразу отстукивает наманикюренными пальцами на английском:

– Так, в общем, пишем, что красного половика нам в этом городе, да и в этой стране, не найти. Пусть ищут возможность везти свой. Но сформулируй это как-то повежливее. И другую площадку предложить не можем, времени уже совсем мало до показа, пусть адаптируют спектакль под глубину десять метров. Но опять же, вежливо пиши.

Неужели и такие девушки, как Люда и Михалина, с этими своими гладкими волосами и причёсанными бровями (просто копии Аниной сестры Вики!) – неужели и они могут хотеть быть тут?

Но не зевать, Аня, нет времени расслабляться! За час до отправления поезда она бежит в кабинет к главному бухгалтеру Фаине Петровне. Купюры получает из холёных рук с прозрачной кожей и немного выступающими венами.

– Билеты не забудь сдать, как вернёшься! – напутствует Фаина Петровна, в голосе пробивается хрипотца курящей женщины. Аня, накинув пальто и не застегнув его как следует, вылетает из здания Музея довоенного искусства и несётся, несётся скорее на вокзал. Всегда Аня выбегает впритык и рискует опоздать.

2.

Широким шагом можно успеть. Поезд в 6:30, ещё одиннадцать минут, давай, Аня, пользуйся своими длинными ногами! Непроснувшаяся спина ноет под тяжестью рюкзака, затылок взмок, заболеть ещё не хватало. В животе который день пляшут ножи, то и дело покалывающие в стенки. Опять позавтракать не успела, какое там, опять вместо обеда будет глазированный сырок с ледяным йогуртом из магазина у станции. Если Аня вообще о еде не забудет, как это было уже несколько раз.

Сама с собой договорилась: на таможне вызволяем чемодан, притягиваем в галерею, отдаём художнице и – гоним домой. Суббота, подъём в полшестого – это ненормально. Суббота – а Аня и так всю неделю моталась туда-сюда. Суббота – Аня вернётся домой и будет спать.

Сегодня в полночь – перформанс арт-группировки NARCISSISTER «Огонь», тот самый, о котором Аня больше всего читала и мечтала. Ха-ха. Даже если звёзды на небе сложатся в причудливый узор и Аня освободится к вечеру, ни на какие перформансы она не поедет. Спит по пять часов уже третью неделю, чувствует себя уставшей с той самой секунды, как открывает глаза. Если получится хотя бы сегодня нормально выспаться, каким же счастьем, благословением, подарком судьбы это будет!

Звонит телефон, в трубке нервничает Дубовский:

– Аня, ты вообще понимаешь, что показ СЕГОДНЯ?

Аня понимает, Аня делает всё, что может, Аня гарантирует, что реквизит будет привезён вовремя.

– Письмо от Департамента показывала?

– Показывала.

– И что?

– Посмотрел.

– Аня, держи меня в курсе. Срыв показа – такого в истории фестиваля ещё не было.

Задача на сегодня: прибыть к восьми на таможню, сразу бежать к кабинету инспектора-мудака и выяснить, дал ли он разрешение на выпуск. Заявления Аня подала ещё в четверг, в пятницу спокойно открыла папку с рассмотренными заявлениями, вытянула файлик с фирменным логотипом «Арт энд блад», и там, прямо по центру листа, кричала красным огромная печать:

ОТКАЗ

Это конец? Посылку отошлют обратно, прилетит художница, а реквизита нет, перформанса, значит, тоже не будет, гости фестиваля плюнут в лицо Дубовскому, который прочтёт Ане лекцию, какое она ничтожество, а Джульетта найдёт самые острые обороты и убедительные доводы и докажет: Анна Горелочкина – говно.

Джульетта – она же так и скажет.

И Аня поверит. Если она не смогла справиться с такой малостью – выручить пару коробок, то на что она вообще годится? Что она о себе возомнила, думая, что подходит для этой работы, что вообще способна на что-то большее, чем варить кофе и перекладывать бумажки?

Обежала все окошки, размахивая этим файлом, пока её не направили прямо к таможенному инспектору, рассматривающему это заявление.

Мужчина лет сорока, с залысиной и нависающим над ремнём животом внимательно выслушал Аню и противно заулыбался. Он него пахло заношенной рубашкой, обильно политой одеколоном.

– Девушка, а что, посылка эта вам так уж нужна? Что это вообще такое? – инспектор взял копию заявления, надел очки и, слегка щурясь и держа бумагу на расстоянии вытянутой руки, зачитал:

«Содержимое посылки: реквизит для перформанса.

Муляж внутреннего органа человека – сердце. 1 шт.

Муляж внутреннего органа человека – печень. 1 шт.

Муляж внутреннего органа человека – почки. 2 шт.

Искусственная кровь – 2 л.

Муляж человеческой головы – 4 шт.

Муляж человеческой руки – 8 шт.»

– Что это за ересь написана? Что это вообще значит? Зачем это? Кому такое надо?

дыши

– Наш фестиваль «Искусство ради искусства» проводится при поддержке Департамента искусства. Вот ходатайство от Департамента с просьбой к таможенным органам содействовать ускоренному прохождению таможенных процедур, – без запинки тараторит Аня и протягивает документ.

– Да, конечно, я в курсе, – инспектор даже не смотрит на бумагу, – я про другое. Знаю я про ваше это «Искусство ради искусства», только не понимаю, кому это вообще надо? Нормальным людям зачем такое? Кровавые какие-то, как вы их называете, «перформансы», кино ни о чём, как будто бы намеренное идёт разложение нации, почему нет красивого ничего, почему всё какие-то выставки о чьих-то якобы угнетённых правах, всё какие-то люди голые корчатся в муках, это разве искусство? Это от лукавого, это разложение!

Аня молчит, упёршись взглядом в портрет президента на стене.

– Иван Никифорович, разъясните мне, пожалуйста, каков ход моих действий, что я могу предпринять, чтобы всё-таки получить посылки?

– Ничто тебе, дурочка, не поможет. Каждый отвечает за деяния свои, помни.

Он погрузил свою тушу на стул и гаркнул:

– Свободна!

Аня умчалась прочь, избивая пол ногами.

В пятницу она успела снова заполнить три копии заявления, снова подать в специальное окошко. Просидела на таможне весь день, ожидая, что её позовут.

За десять минут до закрытия выловила барышню в форменном костюме.

– «Арт энд блад»? Идите домой уже – не рассмотрят сегодня вашего заявления, – глядя мимо Ани, сказала барышня.

В восемь утра в субботу на таможне суетно. В каждое окно для приёма заявлений выстроилось по огромной очереди, кто-то мнёт во влажных ладонях свои бумаги, кто-то громко говорит по телефону. Аня протискивается к вожделенной папке с заявлениями, перебирает их – «Арт энд блад» там нет.

Вдыхает, выдыхает, направляется к известному кабинету. Как только приближается к двери, из кабинета вываливается инспектор с пухлой папкой в руках. Покачиваясь на носках, молча смотрит на Аню сверху вниз поверх очков.

– Ну и что там? Отменили сатанизм свой?

– Перформанс сегодня, – выдыхает Аня. – Все билеты проданы.

– На, – инспектор протягивает Ане документы с такой неприязнью, словно там фекалии.

Аня молча смотрит на печать на заявлении. ВЫПУСК РАЗРЕШЁН. Фигура инспектора стремительно удаляется по коридору.

его голова взрывается тело падает на пол лужи красного на стенах и потолке красной стала форменная голубенькая рубашечка папка и все бумаги в ней пропитались кровью

Пожилая сотрудница склада в вязаном свитере приволакивает по полу огромный обмотанный целлофаном и скотчем чемодан.

– И как вы его попрёте? Ручек нет, ничего нет.

Аня просит ножницы, взрезает целлофан и скотч, высвобождает чемодан от обёртки. Бордовый, старомодный, неудобной прямоугольной формы, из толстой кожи, с массивными пряжками. Ну теперь хотя бы есть ручка. Кое-как поднимает его, от трения ручки ладонь горит.

Ближайший поезд через пятнадцать минут, ну конечно, как всегда. Бегом, бегом, но скоро всё закончится!

Успела! Ворвалась в вагон за несколько секунд до отправления.

В поезде Аня прислоняет спину к вертикальному поручню, прикрывает глаза. Наконец сердце не вылетает через горло, да и голова зафиксировалась на месте. Неся чемодан перед собой, словно тушу, Аня находит место, садится.

Пальто подрагивает на соседнем кресле, в окне зеленеют возрождающиеся из небытия деревья. Аня достаёт из рюкзака каталог.

Фестиваль визуальной культуры и перформанса «Искусство ради искусства»

Минск, апрель-май 2015

Проводит ладонью по обложке. Раскрывает, вдыхает запах. Открывает на последней странице, раздел «Команда». Вот оно:

Специалист по таможенному оформлению: Анна Горелочкина

И фото рядом.

3.

Врывается в галерею за полчаса до начала перформанса. Прямо у входа стоит облачённая в глухое чёрное платье в пол художница Барбара. Длинные красные волосы собраны в высокий хвост.

– Oh yes, sure it’s you, – мягко улыбается Барбара, словно они знакомы много лет, и протягивает руки забрать у Ани чемодан.

– I am so sorry I made you wait for so long! – начинает бормотать Аня, но Барбара движением руки просит Аню замолчать.

– Do not worry, it’s just life, shit happens. But we are here, we are alive, and that’s what we should be grateful for.

Барбара улетает куда-то вглубь галереи, и кажется, что лишь чемодан в руке не даёт ей воспарить.

– Ну что, наша Аня добыла посылку? Живая? – плечо Венеры оттягивает огромная жёлтая сумка.

– Ага, живее, чем когда-либо.

– Ну, отлично! Анька, осталось продержаться две недели, две недели! У нас ещё всего три серьёзные посылки, ты же следишь, да? Другие фестивали ждут наши отправки, всё под контролем у тебя?

Аня энергично кивает.

– Ну хорошо. Иди, садись, занимай место. Мы же зрителей ещё не запускали, тут будет переаншлаг, Барбара очень крутая!

Аня приоткрывает рот, она же ни на какой перформанс не собирается, она же обещала себе, что устроит выходной, поедет домой, поспит. Но вместо этого занимает стул по центру третьего ряда, кладёт локти на колени и обхватывает ладонями голову.

Прямо над ухом Аня слышит:

– О, Дубовский, глянь. Ходит как именинник: каждый год у нас обязательно выступает Барбара, и пресса захлёбывается похвалой, как снова она саму себя превзошла.

Пётр Дубовский облачён в длинный чёрный плащ, как у Нео в «Матрице». Он энергично наговаривает в протянутый к его лицу массивный микрофон с логотипом телеканала. Журналист усердно кивает и улыбается.

Джульетта плюхается на соседнее кресло, взгромождает на колени объёмный кожаный портфель, а две полотняные сумки пытается уложить сбоку.

– Давайте мне, – Аня бережно берёт сумки с логотипом «Слёз Брехта».

Джульетта делится с ней наблюдениями о Дубовском. Джульетта садится именно рядом с ней, с Аней, хотя могла бы найти любое место из забронированных для спонсоров, которые никогда не приходят. Но Джульетта выбрала именно её. В районе живота что-то сильно сжимается, сразу расслабляется, а потом разбухает и заполняет всё тело. Что-то розовое, воздушное, невозможно приятное.

Пальцы Джульетты, как всегда, нервно теребят ручки сумки. Хочется положить ладонь на эти пальцы, хочется медленно поглаживать их, пока напряжение не уйдёт, пока Аня не заберёт, не растворит все тревоги этой женщины.

Зал заполняется зрителями, нарастает гул голосов, воздух пропитывается ароматами и трепетом ожидания. Кто-то рядом кричит в трубку: «Да, проходите, проходите, сейчас всё начнётся, это прямо в галерее, я в четвёртом ряду! Женщина! Это место занято, занято!»

Аня вертит головой, рассматривает публику. Рядом с коротко стриженными зелёноволосыми девочками в кедах восседают дамы в вечерних платьях. Мелькают смутно знакомые лица: художники, актёры, режиссёры.

Свет тускнеет, очертания предметов размываются, гул затихает.

– Эй, Аня! – Джульетта наклоняется и шепчет: – А у тебя планы есть? После окончания контракта? Работу какую-то уже ищешь?

Аня качает головой. Джульетта, какая работа может быть после «Арт энд блад»? А вы что, вы готовы от меня отказаться, отфутболить неизвестно куда?

Избавиться от меня?

Тьма густеет, звуки испаряются, мир исчезает.

Аня чувствует запах. Отталкивающий, грязный. Запах мясного рынка, тех рядов, где выставлены отрубленные свиные головы и конечности. В центре зала вырисовываются очертания обнажённого тела Барбары, оно измазано красным. Так вот зачем этот реквизит. Небольшие муляжи человеческих голов висят на шее Барбары ожерельем. Отрубленные руки нанизаны на пояс и образуют своеобразную юбку. Так вот зачем вчера Венера заказывала несколько килограммов свинины – сырое мясо лежит в ногах художницы.

Барбара танцует. Двигает бёдрами. Трясёт головой. Музыка, кажется, сейчас разрушит стены галереи. На фоне танца на экране во всю стену сменяют одна другую картины, некоторые из них Аня узнаёт.

Вот Юдифь обезглавливает Олоферна на картине Артемизии Джентилески.

Вот Тимоклея сталкивает в колодец своего насильника на картине Элизабетты Сирани.

Много, много картин с кровью и жестокостью, скорее всего, догадывается Аня, написанные женщинами. Барбара продолжает двигаться, кровь стекает по её телу, в ноздри бьёт то вонь сырого мяса, то резкий запах пота.

Барбара двигается неистово, как будто для неё не существует галереи и публики, как будто она куда-то улетела, как будто она уже и не Барбара вовсе. На картинах всё меньше насилия, всё больше просто обнажённых женщин. Аня узнаёт что-то из Фриды Кало, узнаёт тарелки из инсталляции Джуди Чикаго. И вот наконец снова она – Дороти Ианноне, снова огромные женщины с хищными вульвами. Снова что-то не про Аню, не для Ани.

Теперь танец Барбары всё меньше напоминает безумие и всё больше – какое-то дикое соблазнение. Её таз ходит туда-сюда, имитируя совокупление, Аня не может на неё не смотреть. И Ане хочется плакать.

Сейчас она так чётко чувствует: что-то когда-то у неё отняли. Что-то ценное, важное, какую-то её силу. Это не мир сумасшедший и озабоченный со своим сексом, это в Ане что-то не так, что-то ампутировано, что-то где-то заткнуто.

закупорено

После перформанса Аня бежит в туалет. Внутри всё трясётся, но что это, почему, почему тело ведёт себя так – Аня не понимает. Кое-как приходит в себя, но всё равно – расхлябанная, красная, видно, что ревела.

По коридору приближается долговязая фигура Давида, за ним – Михалина, раскачивающая бёдрами в такт шагам на шпильках. Их только и не хватало.

Аня собирается на остановку, она же так хотела, так мечтала домой, спать! Давид опять в чёрном, глаза немного подведены, похож на вокалиста готик-рок-группы, ему удивительно идёт. Так странно – она и правда с ним работает, вот так запросто общается? Такие неформальные секси-мальчики всегда были где-то далеко от неё, она наблюдала за ними с безопасного расстояния. А тут – вот он, смотрит на неё по-настоящему, уговаривает не ехать ни в какое домой, а идти вместе на «Огонь», потом – на открытие выставки литовской художницы, которая в прошлом году делала инсталляцию с человеческими органами, помнишь? А потом и на кинопоказ про искусство Дэвида Линча, почему нет? Зачем вообще работать на арт-фестивале, если никуда не ходить?