Это могли быть мы

– Нет! Адам, нет!

Адам забился в ее руках.

– Отпусти! Мама! Мне больно! Больно!

Но было поздно. Адам яростно размахивал свободной рукой, отчаянно вырываясь, пока Оливия пыталась убрать пирожное. Делия сидела слишком близко и кричала от страха. Секунду спустя ее крик сменился истошным воплем боли, когда ногти Адама, которые мать поленилась остричь, оставили глубокую борозду на идеально мягкой щеке Делии.

То, что Адам ранил Делию, обезобразил ее, оставив шрам на всю жизнь, было еще не худшее. Хуже всего было то, что произошло с Оливией. На секунду обе женщины замерли, Делия закрыла лицо ладонью, и сквозь пальчики начала сочиться кровь, а Адам забился за кресло. Именно забился, словно дикий зверек.

Кейт попыталась заговорить, но слова застряли в горле:

– Я… э…

У нее на глазах капелька крови упала на тарелку Делии, прямо на лицо паровозика Томаса. Оливия издала звук, как будто кто-то выпустил воздух из шарика.

– Господи! Оливия, прости, пожалуйста! Обычно он… он никогда…

Вот только Оливия прекрасно должна была понимать, что это не так, разве нет?

Сама Делия перестала кричать сразу же после первого вскрика и теперь тихо плакала.

– Ой-ой-ой! – причитала она, держась за ухо, словно не зная, где находится источник боли.

Оливия чуть покачивалась, осев на корточки вдоль стены.

– Это я виновата… Это я виновата… Девочка моя… Бедная крошка, девочка моя…

Кейт поняла, что нужно действовать. В сумке у нее, как всегда, лежали антибактериальные салфетки. Пристегнув Кирсти обратно к коляске, она достала салфетки и подошла к Делии.

– Дай посмотреть, милая. Ты же храбрая девочка, да? Да, ты храбрая, храбрая девочка.

Делия снова ойкнула. В голубых глазах стояли слезы.

– Он сделал мне больно.

– Да, он – плохой мальчик. Но скоро будет не так больно. Дай я тебя вытру.

Она промокнула салфетками нежное детское личико. Девочка перенесла это молча, хотя наверняка должно было жечь. Кейт вспомнила, что у нее в сумке есть и пластырь – вот во что превратилась ее жизнь! И она радостным голосом предложила:

– Гляди, Делия! Пластырь с Томасом! Давай приклеим его!

Веселый паровозик на щеке Делии выглядел трещиной на старой картине – одновременно мило и ужасно. Царапина была глубокая и все еще кровоточила. Кейт была уверена, что останется шрам. От этой мысли ее переполнила злость и, разгладив пластырь и едва сдержав желание поцеловать девочку в теплый лоб, она схватила Адама за руку и поволокла прочь. Мальчик все еще плакал.

– Я не хотел, мамочка! Ай! Мамочка!

– Ты вел себя очень плохо! Мы идем домой. Ты сделал больно хорошей маленькой девочке. Погляди на нее!

Крепко сжав его руку, она снова нацепила на запястье мальчика ремешок, не дававший убежать, и сняла коляску с тормоза. Кирсти выбилась из сил и обмякла, словно переваренная макаронина. Кейт снова обернулась, чтобы извиниться, но что она могла сказать? Оливия все еще сидела у стены, чуть покачиваясь.

Делия, с обезображенным лицом, слезла со стула и подошла к ней.

– Не плачь, мамочка!

Она обняла Оливию пухлыми ручками. Кейт выволокла своих детей на улицу и закрыла за собой дверь. За порогом она наклонилась к Адаму.

– Нельзя делать людям больно! Так делать нельзя! Ты меня слышишь?

Он заплакал. Было видно, что он сожалел о произошедшем и что, наверное, это было не нарочно, но он не знал, как это выразить и как перестать от злости бросаться на людей. И разве в этом он не походил на свою мать? Она понимала, какую боль причиняет окружающим: Оливии, Эндрю, самому Адаму, но никак не могла остановиться.

Когда Эндрю вернулся домой без четверти девять, она ждала его на кухне. Кейт не могла сидеть и просто стояла, обхватив собственные локти, словно в поисках поддержки. Эндрю, как обычно, был измотан поездкой. Он швырнул плейер на стол, не свернув наушники, хотя Кейт каждый вечер просила его так не делать.

– Привет, – коротко бросил он. – Господи, ну и денек! Да еще этот тиран… – он осекся. – Что-то не так? Дети?..

Она покачала головой. Дело не в детях. Во всяком случае, в том смысле, в котором имел в виду он. Она открыла рот, но поняла, что не в силах объяснить, чем же ее так расстроил этот день.

– Господи… С тобой все в порядке?

К собственному ужасу, Кейт поняла, что наконец, с двухлетним опозданием, плачет.

* * *

Прошло четыре дня. Кейт пережила их с невероятным трудом – непрерывный конвейер подгузников и рева. В субботу Эндрю был дома – Кейт никогда не бывала так рада, как при его возвращении вечером в пятницу, – и она уговорила его сводить обоих детей на прогулку. Точнее, она плакала до тех пор, пока он не согласился. С того дня, как она заплакала после похода к Оливии, Кейт открыла для себя слезы и использовала их во всех видах. Слезы злости, говорившие «не связывайся со мной». Одинокие слезы жалости к себе в туалете. Тихие слезы. Слезы, сотрясающие все тело. Слезы, заставляющие раскачиваться взад и вперед.

– На улице холодно. Не уверен, что стоит… – неохотно проговорил Эндрю, стоя в дверях с коляской Кирсти, на ступеньке которой пристроился Адам, уже начавший недовольно стонать.

– Все равно. Просто… – ее глаза начали наполняться слезами. – Просто уведи их, хорошо?

– Хорошо. Господи!

Они ушли, и воцарилась блаженная тишина. Кейт пила ее, словно лучшее вино. Кейт наслаждалась ей, слонялась по комнатам, пусть и усеянным игрушками и грязной одеждой: время в одиночестве было слишком бесценным, чтобы тратить его на уборку. Она уже собиралась сварить себе кофе, когда в дверь позвонили. Нет, это был не Эндрю – он уходил с ключами и уж точно даже ему было не под силу потерять их так быстро. Она открыла дверь. На пороге, одетая в мешковатые холщовые брюки и бесформенный джемпер, стояла Оливия.

На секунду Кейт задумалась, впускать ли ее, как будто все правила их дружбы на время перестали действовать.

– С Делией все в порядке? – спросила она напряженно и отступила, пропуская – но не приглашая – Оливию.

– Вернулась к бабушке с дедушкой.

Оливия встала, сплетя руки перед собой.

– А… И?

– С лицом все в порядке. Боюсь только, что может остаться шрам. Но Адам в этом не виноват.

Кейт включила чайник.

– Ну, он виноват. Это он ее поцарапал.

Не просто поцарапал. Он полностью утратил контроль над собой, отчаянно брыкаясь, чтобы вырваться из ее хватки.

– Он не хотел, это была случайность, – Оливия подошла к кухонной табуретке. – Кейт… Прости, что я так себя повела. Я должна рассказать тебе, почему так отреагировала.

Кейт ждала, и Оливия со вздохом продолжила:

– Это не так просто объяснить.

Кейт не стала ей помогать. Чайник выключился, но она не шелохнулась.

– Отец Делии… Он не захотел иметь с нами ничего общего. Он женат, у него семья. У нас был роман.

– Понятно.

– Когда я узнала, что будет ребенок… ну… я была немного… не в себе.

– Не в себе? – покосилась на нее Кейт.

– Понимаешь, я думала, что он вернется ко мне, когда родится дочь. Потом, когда он не вернулся и я осталась одна в своей квартире… В общем, тогда я это и сделала.

– Что сделала? – Кейт посмотрела на чайник, жалея, что ей нечем занять руки.

– Я оставила девочку у него на пороге. Был март. Ты знала, что младенцы могут довольно неплохо переносить холод?

– Нет, не знала…

– В общем, с ней все было в порядке. Его – ее отца – даже не было дома, но кто-то заметил девочку и вызвал полицию. Ее продержали ночь в больнице, откуда ее забрали мои родители.

– А ты?

– А… Понимаешь, у меня… биполярное расстройство. – Оливия положила руки на стол. – Я не сумасшедшая, Кейт. Я никогда бы не причинила вреда твоим детям. Конечно, я пью таблетки. В основном я просто нахожусь в подавленном состоянии, иногда впадаю в депрессию. Очень-очень редко наступает маниакальная стадия. Я не знаю, что реально, а что нет. С тех пор подобного не бывало, но она никогда не будет жить со мной. Постоянно, во всяком случае. Я не могу рисковать причинить ей вред. Это худшее, что я могу себе представить.

– Но… – Кейт непонимающе уставилась на нее. – Ты же все это время была здесь, с моими?

– Это другое. С Делией это, скорее… невероятный страх. Из-за того, что я с ней сделала. И ты всегда здесь, и как будто… я знаю, что могу помочь. Надеюсь, это так?

– Конечно. – В душе Кейт уже буйным цветом расцвела боязнь потерять помощь Оливии.

– Даже с Делией я понимаю, что проблема в основном в моей голове. Мы прекрасно уживаемся друг с другом ненадолго, но я должна очень тщательно контролировать свое поведение. Так я и живу.

– А… – Кейт задумалась. – А мне показалось, что дело в Кирсти. Решила, будто ты боишься, что она напугает Делию.

Оливия как-то странно рассмеялась.

– Ох, Кейт. Кирсти никогда никому не причинит боли. Уж в этом-то ты можешь не сомневаться.

Кейт непонимающе кивнула.

– Спасибо, что сказала мне это.

У дверей Оливия обернулась.

– На следующей неделе я приду как обычно? Если ты уверена, что тебя это все… устраивает.

– Ну хорошо. Если хочешь, – Кейт приняла предложение как должное. – Знаешь, я рада, что повидала Делию. Она – просто ангел.

Оливия вздрогнула.

– Да, ангел.

В следующий раз Кейт увидела Делию только через восемнадцать лет.

Кейт, наши дни

Стояло раннее утро, чистое светлое время суток, которое она всегда обожала. Переехав сюда, она стала просыпаться до восхода солнца, в сумерках, и так и не избавилась от этой привычки. Большую часть ночи она вела переписку с друзьями: Сьюзи, женщинами из активистской группы, своим кружком телевизионщиков, и все они были на ее стороне. Да как он смеет?! «Он» в данном случае относилось сразу и к Эндрю, и к Конору. Как они, эти мужчины, смеют так поступать с ней? Поддержка женщин укрепила ее решимость – она как-нибудь помешает появлению этого фильма. Теперь Кейт ехала по Тихоокеанскому шоссе. Романтическое название, навевавшее мысли о ветре, треплющем волосы, поездке в кабриолете и бесконечном запасе времени. Но жители Лос-Анджелеса по большей части жаловались на пробки. Она проехала виллу Гетти – новый храм старины – и направилась в сторону Малибу, где среди окружавших город холмов таились тенистые долины. Лос-Анджелес не расползался по окрестностям, как Лондон. Здесь совсем просто было вдруг оказаться в полном одиночестве.

Она уже много раз проделывала этот путь, но сегодня в голове были совсем другие мысли. Внезапное потрясение от вторжения прошлого в ее жизнь. Ее муж собрался в Лондон, чтобы встретиться с ее бывшим мужем, и, если фильму дадут зеленый свет, их совместная работа может продолжаться несколько лет. Конор хотел экранизировать эту историю и, несмотря на то что речь шла о жизни Кейт, о ее истории, все равно решил выкупить права. Что это значило? Пришел ли конец их браку? Можно очень долго испытывать человека на прочность, но всегда находится точка невозврата. Не сказать чтобы она уже об этом не задумывалась. Практические вопросы расставания. Поиск жилья. Риск лишиться вида на жительство в США из-за развода. Трикси. К чему это все приведет ее, их обоих? Станут ли они друг другу совсем чужими? Ей до сих пор не верилось, что в тревожный ночной час она написала Эндрю – казалось слишком просто, слишком опасно тянуться в прошлое через экран ноутбука, чтобы снова втащить бывшего мужа в свою жизнь. Теперь ее грудь сдавливал невероятный ужас перед тем, что он мог ответить, перед его гневом, которого она избегала пятнадцать лет. «Нужно поговорить», – написала она. На что она надеялась? Что сможет отговорить его от этой экранизации? К утру он не ответил, и это ее радовало.

Кейт съехала с шоссе и направила машину к приятному, похожему на шале зданию, стоявшему среди зеленых от регулярного полива деревьев. Она показала пропуск охраннику у ворот с небольшой табличкой «Клиника Маунтинвью» – единственным указанием на учреждение, которое здесь находилось. Она поставила машину на то же место на стоянке, которое занимала неделей раньше, задумавшись, насколько все же люди привержены своим привычкам. Требуется масса усилий, чтобы изменить свою жизнь. Она однажды это сделала, стала другим человеком. Сможет ли она поступить так снова?

Внутри здание походило на загородный отель. Кейт прошла ритуал измерения температуры, обработки рук антисептиком, сканирования QR-кода. Здесь так боялись возможных судебных исков, что продолжали использовать эти меры даже тогда, когда все остальные отказались от этого театра безопасности. Персонал, одетый в зеленые рубашки, разговаривал спокойно, блюдо с яблоками на стойке регистратуры купалось в лучах солнца, пробивавшегося через витражные стекла. Они даже помнили, кто она такая.

– Миссис Райан?

Как часто другие люди называли ее по фамилии того или иного мужчины!

– Э… Нет – Маккенна. Можно просто Кейт.

– Приехали проведать Беатрис? Чудесно. Она в комнате отдыха.

Кейт пошла вслед за сопровождающим по тихому коридору, застеленному ковром, на далекие звуки флейты. Должно быть, Конор платил за это место бешеные деньги. Он был всегда рад подменить чувства деньгами.

Трикси сидела в кресле у окна, укутанная в полотенце. На голове ее, несмотря на жару, была вязаная шапочка. Изможденное бледное лицо ожило при виде Кейт. Медсестра оставила их наедине. Комната была прекрасна. На деревянном столе стояла дорогая кофемашина, лежали журналы и органические снеки. И все равно место было не из тех, куда люди попадают по собственной воле.

Кейт села.

– Как ты?

Трикси пожала плечами и показала неопределенный жест.

– Жива.

– Рада слышать. Ела сегодня что-нибудь?

Этот вопрос не следовало задавать, но наступал момент, когда приходилось это делать, потому что ничего больше не придумывалось.

– Заставляют. И нет, я не употребляю наркотики, потому что не могу их достать.

Кейт посмотрела ей в глаза и увидела в их зелени блеск. Почему-то эта слабая, болезненная девушка стала одной из немногих, с кем она могла быть по-настоящему честной, и это казалось странным.

– Он не придет? – спросила Трикси, охрипшим от рвоты и постоянного использования желудочных зондов.

– Мне очень жаль, но нет.

Лучше быть честной. Она положила ладонь на холодную белую руку Трикси. Никакой реакции. Кейт не стала и пытаться придумать мужу оправдание.

Трикси посмотрела на нее.

– Что-то случилось? У тебя сумасшедший вид.

– Спасибо. Да, случилось. Твой отец… – Трикси пошевелилась. – Конор, – поправилась Кейт. – Купил права на книгу.

– Это его работа.

– Да. Но это не простая книга. В ней есть я.

А может быть, ее там нет. Она не знала, что хуже.

– Правда? – это привлекло внимание Трикси, что случалось редко.

– Ее написал мой бывший. О… о нашей дочери.

Ей было трудно произнести это слово. Оно казалось ложью, особенно в присутствии Трикси. Кейт никогда с ней об этом не разговаривала, но девушка должна была знать, как она поступила с собственными детьми, должна была на каком-то уровне понимать, что Кейт нельзя доверять полностью. – Ты знаешь, она… Знаешь, что с ней. В общем, она научилась говорить, по-видимому, языком жестов. Я не думала, что это возможно. Он написал об этом книгу.

Она все еще пыталась осознать эту информацию. Кирсти научилась говорить? Как?

И главное – что она могла сказать?

– И Конор хочет снять по этой книге трогательный фильм? Он знает, что это о твоей семье?

– О да. Это его не остановит.

Трикси с трудом выпрямилась в кресле. Она выглядела как больная раком, но все страдания причинила себе сама.

– Конор верен себе. Имеешь полное право от него уйти.

Кейт вздохнула.

– Не знаю, что делать. То ли съездить к ним в Англию, то ли подать в суд или что-то в этом роде… или даже…

– Снова сбежать.

– Ну, да.

Это было ее главным желанием. И все же она была здесь, хотя и не обязана была приезжать. Должно же это было что-то значить.

– Думаешь, они захотят тебя увидеть?

Кейт думала об этом – о семье, от которой она сбежала пятнадцать лет назад. Об Эндрю, своем муже. Об Адаме, вечно озлобленном сыне. И о Кирсти, и тут мысли всегда ее подводили, превращаясь в стремительную реку боли, подернутую тонкой корочкой льда.

– Честно? – вздохнула она. – Понятия не имею.

Кейт, 2005 год

– И все-таки, зачем мы это делаем?

Эндрю использовал «голос Кейт», как и всегда в последнее время. Звучало так, словно кто-то пытается выдавить благоразумие через сито.

– Говорят, это хорошо.

– О… Так будет лучше для Кирсти?

– Я просто думаю, что это может нам помочь… во всем.

Эндрю аккуратно повернул машину за угол. Она понимала его правоту. Да, они должны были что-то сделать. Они больше не могли жить по-прежнему, погрязая в своем горе. За прошедшие годы он предлагал разные решения: сходить к семейному консультанту, нанять помощника за свой счет, продать дом и переехать в более дешевое жилье. Ни один из вариантов не был осуществим и не устраивал ее, поэтому она и согласилась на такое решение.

Кейт обернулась и посмотрела на дочь, которая из-под полуприкрытых век рассматривала собственные пальцы, находя их, по-видимому, самым занимательным зрелищем в мире. Врачи говорили, что причина этому – узоры, которые видели в них истощенные сетчатки ее глаз. Теперь уже было очевидно, что она не такая, как другие дети. Что она никогда не заговорит. Что мышечный тонус не позволяет ей ходить. Теперь, когда ее выводили на прогулку, она быстрее привлекала к себе внимание. Как бы Кейт ни расчесывала ее тонкие светлые волосы, как бы ни одевала в комбинезончики или красивые сарафанчики, было заметно неладное. Вялое и словно бескостное тело, форма лица, расфокусированный взгляд. В тревоге она могла производить шум просто оглушительный для такого крошечного человека, но не могла сказать, что не так. Кейт уже почти перестала пытаться говорить с Кирсти, чувствуя себя полной дурой, когда взгляд дочери уходил в сторону, в пустоту. Она уже почти смирилась с тем, что дочь никогда не сможет делать большинство обычных вещей. Но это вовсе не значило, что она не злилась из-за всего происходившего, из-за несправедливости, из-за крапленых карт, которые судьба сдала ее ребенку и ей самой. «Она не просила, чтобы ее рожали», – стал частенько повторять Эндрю, но это было бессмысленно. Никто и никогда не просил, чтобы его рожали. Эндрю по-прежнему разговаривал с Кирсти. По-прежнему целовал ее в лоб, брал на руки, чтобы обнять, покупал ей игрушки и книги. Книги! Кейт хотелось плакать от ярких картинок и добрых рассказов о мире, в котором не могло произойти ничего дурного.

Ее взгляд переключился на сына, сидевшего в детском кресле, укутанного в пальто. Адам сжимал в руках игрушечного солдатика и хмурился – его по-прежнему пугали новые места, новые люди, новые ощущения. Иногда Кейт было невыносимо смотреть на него – столь отчетливо она видела в его голубых глазах отражение собственных мыслей. «Глупость какая!»

Теперь ему было пять. Кирсти было три, и каким-то образом она была еще жива. Кейт было тридцать три – ее день рождения теперь навсегда связан с днем рождения дочери, вечно омрачавшим воспоминания. Кейт не знала, будет ли она еще когда-нибудь отмечать свой день рождения. В тридцать три года казалось, что жизнь закончена. Она не вышла на работу и, возможно, никогда не выйдет. Там, где раньше она чуть самодовольно оглядывалась через плечо, словно выигрывая забег в школе, намного опережая соперников, теперь она безнадежно отставала. Должность диктора досталась двадцатишестилетней коллеге с блестящими мелированными волосами, в то время как мир Кейт ограничивался домом, парком и воротами школы Адама. Когда Кирсти исполнится пять, она получит право на дневной уход, однако было неясно, на сколько дней в неделю. Но это была не ее вина. Кейт протянула руку и убрала влажные волосы со лба Кирсти. Сегодня она одела дочь в джинсовый комбинезон с вышитой на груди пчелкой: милый наряд, рассчитанный на ребенка на два года младше – такой маленькой она по-прежнему была. Кейт цеплялась за собственную злость, потому что нежность давалась ей труднее. Злость придавала ей сил, превращая в автомат. Если бы она позволила себе размякнуть, представить себе, каково приходится ее дочери, то сразу сломалась бы.

– Приехали, – весело сказал Эндрю, останавливая машину на парковке перед церковью.

Он всегда водил машину беспокойно, будто извиняясь перед другими водителями. Кейт с секунду сидела неподвижно, и он тоже, словно им обоим не хотелось расстегивать ремни и идти внутрь. Церковь располагалась в приземистом сером здании, покрытом штукатуркой с каменной крошкой. В единственном зарешеченном окошке горел оранжевый огонек.

– Ну, пошли, – Эндрю решительно отстегнул ремень.

Иногда, когда они говорили о детях или смотрели что-нибудь интересное по телевизору, или пытались устроить что-то вроде семейного выходного, можно было не обращать на это внимания. Но в душе или посреди ночи, глядя в усталую спину Эндрю, ей в голову приходила только одна мысль. «Я его не люблю». После шести лет брака она больше не любила мужа. Наверное, она слишком хорошо его знала. Больше не осталось ничего непознанного, ни единой новой страницы в книге их отношений. Они стали парой, которая совместно ухаживает за детьми, только и всего, а впереди лежало еще лет пятьдесят. Несколько месяцев назад в лондонском метро произошел взрыв, а она даже и не подумала побеспокоиться об Эндрю, пока тот не позвонил в панике из своего офиса. Наверное, если она, услышав о теракте в городе, где работал муж, даже не вспомнила о нем, это что-то значило?

Эндрю никогда не заговаривал о зияющем провале между ними, если не считать предложений о психотерапии, праздниках, семинарах или группах. Он уходил на работу, потом возвращался домой и, даже не переодевшись, убирал с пола рассыпанную муку или игрушки, или обрывки газет, или, как в один особенно неудачный день, дерьмо. По выходным он водил детей в парк или на игровую площадку, или на экскурсии по историческим местам. Он был хорошим. Он усердно работал, и не его вина, что ему приходилось засиживаться на работе допоздна или что поезд, несмотря на электрифицированную третью рельсу, часто задерживался из-за льда, ветра или жары. Не было его вины и в том, что она постоянно злилась и вымещала свою злость на нем, не имея возможности выместить ее на детях. Но все равно, Кейт не знала, насколько она может запустить все, прежде чем он начнет высказывать претензии. Они даже не притрагивались друг к другу уже целый год, если не считать случайных прикосновений, когда передавали друг другу деньги или тарелки, или детей. Попытаться найти эту любовь и обнаружить, что ее больше нет, оказалось так же неожиданно, как оступиться на лестнице. Как будто она вдруг разучилась дышать или производить какое-нибудь другое действие, способность к которому обычный человек воспринимает как должное.

Ее жизнь, когда-то столь тщательно организованная, превратилась в нечто, чего она стыдилась. Поэтому она и согласилась приехать сюда. Чтобы найти тех, кто, возможно, сумеет понять.

В церкви пахло линолеумом и грязными подгузниками, чего и следовало ожидать, если родителей приглашали «приводить детей, в том числе братьев и сестер, с любыми инвалидностями». В этой группе «дети» были разные – от симпатичной хмурой девочки-подростка, прислонившейся к стене возле большого чайника, до мальчика неопределенного возраста, пристегнутого ремнями к креслу-каталке сложной конструкции. На голове у него был шлем, застегнутый под подбородком. Мальчик постоянно издавал громкий басовитый стон. Кейт никогда прежде не видела настолько больного ребенка. Да и где она могла увидеть? Разве такое показывают по телевизору? Она ощутила тревогу и тут же отчитала себя. Бедный мальчишка ни в чем не виноват, и, насколько они могли видеть, их ожидало такое же будущее. Кирсти, теплая и удивительно легкая, сидела на руках у Кейт, вцепившись пальцами в ее куртку, словно обезьянка. Смогут ли они найти здесь хоть какую-то родственную душу? Похожи ли эти люди на нее?

К ним, ковыляя в ортопедических сандалиях, подошла женщина. Ее одежда пестрела разнообразными цветочными узорами, наводя на мысли о вернисаже текстиля. Над верхней губой виднелся темный пушок.

– Здравствуйте!

Кейт заключила, что это, наверное, и есть Маргарет, руководившая группой. Она составила собственное мнение о Маргарет на основе ее электронных писем со множеством ошибок, написанных причудливым шрифтом на фоне разных рисунков. Кейт почувствовала порыв холодного воздуха, когда Эндрю закрыл за ними дверь, держа за капюшон Адама, порывавшегося сбежать. Они вошли. Ее судьба была решена.

Маргарет познакомила Кейт с «командой», как она предпочитала их называть. У нее был сильный бирмингемский акцент, до дрожи напомнивший Кейт детство. Ребенок-инвалид Маргарет, вернее уже взрослый, по имени Билли умер несколько лет назад. Отец Билли «дал деру» после рождения сына, и, похоже, пустоту в жизни Маргарет теперь могли заполнить только люди, которые понимали, через что ей пришлось пройти. Кейт кивала, выслушивая эту печальную повесть возле столика с угощениями, хотя и никак не могла взять в толк, каким образом жизненный опыт Маргарет мог оказаться таким же, как, скажем, у семьи с любопытным мальчиком с синдромом Дауна, который покатывался от хохота, играя с найденным клоуном в коробочке. Но в этом и заключается особенность инвалидности – у каждого она разная. Невозможно ожидать, что кто-то тебя поймет. Вполне возможно, что этого мальчика ждет полная жизнь, хобби, друзья, а когда-нибудь, возможно, даже жизнь отдельно от семьи. Это совсем другое.