WW II Война, начало

Георгий Комиссаров

WW II Война, начало

Вступление

26 июня 1941 год, Берлин

Я, Козырев Сергей Владиленович, спецпосланник НКИД СССР, хитростью выбравшись из окружённого и охраняемого эсэсовцами здания полпредства Советского Союза, выполнил задание и сообщил временному поверенному в делах САСШ в Третьем рейхе Леланду Беррнаду Моррису, что нас всех советских дипломатов с семьями интернировали на территории посольства… а судьба других советских граждан неизвестна… МИД Германии настаивает на паритетном обмене нас на немцев в СССР, а не по общепринятой формуле «всех на всех». Связи у нас с Москвой и вообще с миром – нет!

Мистер Моррис меня заверил в горячей своей поддержке и что обо всём, что я ему рассказал, тут же станет известно в Москве и всему мировому сообществу.

И вот, после этой встречи, якобы с моей берлинской девушкой, я в условленном месте… где меня ждал подкупленный мною эсэсовец Хейнеман, который и помог мне выбраться из полпредства СССР в Берлине.

Как только я сел в его машину, мы сразу же тронулись…

– Ну, как девушка? – спросил Хейнеман.

– Всё в порядке, благодарю вас. Она так была рада меня увидеть, – последовал мой ответ.

Хейнеман стал отпускать какие-то шуточки, но я слушал его невнимательно.

Вспомнив, что у меня кончаются лезвия для бритья, я попросил его подъехать к первому попавшемуся галантерейному магазину. Пока я выбирал лезвия, он рассматривал роскошный помазок.

– Вот бы иметь такой! – с завистью сказал он. – Но это могут себе позволить только состоятельные люди…

Я предложил ему принять этот помазок в подарок. Он не заставил себя уговаривать и, когда я расплатился, спрятал пакетик в карман кителя.

По Шарлотенбургскому шоссе мы направились к знаменитому берлинскому «функтурму» – радиомачте. Днём в этом излюбленном месте вечерних прогулок берлинцев было обычно пустынно, и мы решили там прогуляться.

Сначала немного погуляли в парке, окружавшем радиомачту. В одном из его отдаленных уголков, около ящиков для отбросов, стояли две скамейки, выкрашенные в ядовито-желтый цвет.

На спинках скамеек ярко выделялась черная буква «Л» – первая буква слова «Лийе».

Как и во всех скверах и парках гитлеровской Германии, скамейки около мусорных ящиков были специально отведены для евреев.

Когда мы с Хейнеманом прошли мимо скорбной фигуры женщины в черном, сидевшей согнув спину и опустив голову на краешке одной из скамеек, меня передернуло.

– Я вас понимаю, – тихо сказал Хейнеман.

Этот эсэсовский офицер и тут оказался белой вороной.

– Хотите я вам расскажу анекдот, который ходит сейчас в Берлине, – продолжал он, когда мы отошли подальше.

Я согласился, а он с охотой продолжил:

– В вагоне метро сидит старушка с нашитой на груди желтой «звездой Давида». Рядом с ней место свободно. Входит немка с девочкой. Немка садится рядом со старухой, и та сразу же поднимается, чтобы уступить место арийской девочке. Девочка садится, но мать дергает её за руку и заставляет встать.

– Как ты смеешь Мальвина, – возмущенно говорит она ей. – Ведь ты взобралась на место, где только что сидела еврейка…

Некоторое время место пустует. Затем сидящий напротив пожилой рабочий поднимается и садится на место, с которого встала старуха-еврейка. Он усиленно ерзает задом по сиденью. Потом, встав, говорит, обращаясь к немке:

– Прошу покорно, сударыня, теперь ваша дочь может сесть, ничего не опасаясь. Это место опять стало чисто арийским…

– Это, кажется, даже не анекдот, а быль, – говорю я Хейнеману, смеясь…

Мы садимся за столик на террасе летнего кафе, расположенного у подножия радиомачты.

Теперь Хейнеман решил проявить ко мне внимание и заказал две кружки мюнхенского пива.

Он почти всё время молчал в машине после того как мы выехали из посольства и тогда, когда меня ждал… видимо, тоже нервничал.

Теперь к нему вернулась болтливость, и он без умолку рассказывал всякие забавные истории из своей школьной жизни.

Я слушал его рассеянно, а сам думал о том, все ли сложится благополучно Морриса. Какие шаги будут приняты Москвой?

Я краем глаза следил за окружающими. Всё было спокойно… Вроде как и нет войны… Если кто и наблюдал за ним, то должен был подумать, что произошла случайная встреча друзей.

Закончив с пивом и расплатившись, мы пошли назад к машине.

Затем немного покружив немного по улицам, мы подъехали к зданию посольства и нажал на клаксон. Ворота открылись. Оказавшись во дворе, мы вздохнули с облегчением.

В посольстве уже был снова приготовлен шикарный ужин на двоих.

Мне хотелось поскорее избавиться от Хейнемана, но все же пришлось посидеть с ним более часа и выслушивать его нескончаемые рассказы. Разрядка после нервного напряжения давала себя знать: меня охватила какая-то апатия.

Когда Хейнеман ушёл, посвященные в полпредстве в эту операцию обсудили итоги.

По общему мнению – она прошла успешно: мною было передано короткое сообщение о сложившейся обстановке. Если не произойдет что-либо непредвиденное, то уже к вечеру наше послание будет в Москве. Но нам важно было знать это наверное, а также получить из Москвы подтверждение правильности нашей позиции.

Поэтому было решено ещё раз сделать вылазку, воспользовавшись лазейкой на волю, открытой для нас обер-лейтенантом Хейнеманом.

В 00-00 часов по Москве все в полпредстве снова прильнули с надеждой к большой радиоле в зале для приёмов.

До боли знакомый голос диктора Левитана торжественно произнёс: «Сводка от Совинформбюро за 26 июня»

«В течение 26 июня на Минском направлении наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника.

Бои продолжаются.

На Луцком направлении в течение всего дня идут крупные и ожесточённые танковые бои с явным перевесом на стороне наших войск.

На Черновицком направлении наши войска успешно отражают попытки противника форсировать реку Прут.

На Бессарабском участке фронта наши войска прочно удерживают за собой госграницу, отбивая атаки немецко-румынских войск.

Противник, пытавшийся наступать у Скулени, с тяжёлыми для него потерями

отброшен на западный берег реки Прут.

Наша авиация в течение дня бомбардировала Бухарест, Плоешти и Констанцу.

Нефтеперегонные заводы в районе Плоешти горят.

На советско-финляндской границе боевых столкновений наземных войск 26 июня не было.

В Балтийском море действиями нашей авиации и лёгких морских сил потоплены две подводные лодки противника.

В течение 26 июня авиация противника особой активности не проявляла. Истребители противника оказывали слабое сопротивление нашим бомбардировщикам.

Данные о количестве уничтоженных самолётов противника и наших потерях

уточняются.

Румынские пленные рассказывают, что в каждом румынском полку имеется 40 германских солдат и офицеров, ибо германское командование не верит румынским солдатам.

В тылу румынских войск располагается, как правило, германская артиллерия.

Немцы заставляют воевать румын насильно, так как румынские солдаты настроены против войны и немцев.

Военным объектам городе Яссы, Румыния, воздушной бомбардировкой, произведённой нашими самолётами, причинены большие разрушения.

Командир артиллерийского подразделения товарищ Манзий, участник боёв с финской белогвардейщиной, умело помог нашей пехоте отбить попытку противника форсировать реку Прут у энского села. Организовав тщательное наблюдение и точно установив наиболее уязвимое место врага, товарищ Манзий открыл внезапный сокрушительный огонь в тот самый момент, когда противник начал переправляться.

Артиллеристы разрушили в этом бою три переправы противника, подбили шесть орудий. Враг не ступил здесь на Советскую землю.

На одном из участков советской границы небольшая группа наших разведчиков через реку Прут совершила налёт на вражескую территорию. Смелые бойцы взяли в плен и привели 10 солдат противника, захватили ручной пулемёт и 8 винтовок.

Все разведчики благополучно вернулись в расположение своей части.

На некоторых участках фронта в Белоруссии установлено появление отдельных групп противника в форме бойцов Красной Армии. Благодаря бдительности наших частей этот обман коварного врага был своевременно разоблачён, и группы диверсантов уничтожены или захвачены.

На территории Советской Белоруссии противник с целью шпионажа высадил несколько небольших групп парашютистов – по 4 – 6 человек с радиостанциями.

Эти парашютисты выловлены местными жителями и переданы в распоряжение военных властей.

Всякая попытка высадить парашютистов встречает самый энергичный отпор. Так, например, при высадке вражеского воздушного десанта в местечке эн, Украина, стоявшая поблизости кавалерийская часть Красной Армии немедленно атаковала и уничтожила весь десант в момент его приземления.

В районе Кулей энский стрелковый полк был окружён превосходящими силами противника.

Командование умелыми энергичными действиями пробило брешь в кольце врага и вывело весь полк из окружения, сохранив материальную часть и живую силу.

Немецкий солдат Альфред Лискоф, не пожелавший воевать против советского народа, перешёл на нашу сторону.

Альфред Лискоф обратился к немецким солдатам с призывом свергнуть режим Гитлера».

На этой бравурной ноте Левитан закончил своё сообщение.

В этот раз меня в сводке порадовал эпизод о переодетых немцах. Хотелось верить, что это не выдумка и действительно моё предупреждение Судоплатову возымело действие.

Я перед самым своим отъездом сюда 19 июня заходил к нему на Лубянку и как бы от своих источников в абвере сообщил ему о возможных массовых забросках немецких диверсантов, переодетых в нашу форму. Рекомендовал обращать внимание всех в приграничной зоне на всех аккуратных и чистеньких. А что касается документов, то это наличие фото и скрепки в солдатских и командирских книжках из нержавейки. И тут же ему продемонстрировал, попросив показать его удостоверение. У него, как и у всех, они оставили на бумаге ржавый след. А насчёт фото, так у нас в солдатских книжках его ни у кого нет. Место для фото есть, а его нет! Да и книжки не всегда с собой есть. Вернее – только когда в увольнительную идёт рядовой, то выдают. А так все лежат в штабе! Так что боец с документом и фото уже подозрителен.

После прослушивания Совинформбюро местный ушлый парторг затеял митинг.

Лучше бы он этого не делал…

Народ тут же засыпал его вопросами…

Самый простой: – почему наши не бомбят Берлин?!

Я не стал задерживаться перед ещё одним сложным днём и ушёл к себе за шторку спать…

Утром следующего дня … не успел я позавтракать, как в полпредство снова ворвались громилы в форме СС и потребовали меня.

За мной в столовую прибежал испуганный Деканозов и стал мне выговаривать:

– Вот видите, к чему привела ваша с Бережковым самодеятельность?!!

Это я так понял он имел ввиду вчерашнюю удачную вылазку…

Я ему не ответил, а спокойно допив такой тут дефицитный натуральный кофе, отправился к выходу из здания. Там в фойе меня ждали…

– Ви есть герр фон Козырёфф?, – на ломаном русском спросил один из эсэсовцев в звании штурмбанфюрера.

Я кивну и двое других схватив меня под руки поволокли к двери и дальше в чёрный «Мерседес». И всё это на виду у изумлённой публики – в основном жён дипломатов и их детей.

Затем меня привозят в какое-то здание, которое оказывается домом Центрального Комитета Национал-социалистической партии.

Меня принимает Управляющий делами Дерингер, который быстро регулирует «это досадное недоразумение», – как он выразился. Я отмахнулся и сказал, что такой спектакль мне как раз на руку…

Затем он мне сообщает, что меня ждёт доктор Лейббрандт. – Кто такой доктор Лейббрандт?, – спрашиваю, делая вид, что не знаю.

– Первый заместитель Розенберга, – отвечает тот с придыханием.

Через 10 минут Лейббрандт меня принимает. Он оказывается «русским немцем» – окончил в своё время Киевский политехникум и говорит по-русски, как я.

Он начинает с того, что наша встреча должна оставаться в совершённом секрете и по содержанию разговора, который нам предстоит, и потому, что я известен им как антикоммунист и друг Германии, и если Советы узнают о моё приезде сюда, то у меня потом могут быть неприятности, которых лучше избежать.

Пока он говорит, из смежного кабинета выходит человек в мундире и сапогах, как две капли воды похожий на Розенберга, большой портрет которого висит тут же на стене. Это – Розенберг, но Лейббрандт мне его не представляет.

Видимо тот предупредил, что мы давно знакомы и в представлении не нуждаемся.

Розенберг сухо поздоровался, облокачивается на стол и начинает вести со мной разговор.

Он, как я давно знаю, тоже хорошо говорит по-русски – он родом с Прибалтики, из остзейских немцев, учился в Юрьевском (Дерптском) университете в России. Но он говорит медленнее, иногда ему приходится искать нужные слова.

Я ожидаю обычных вопросов о Сталине, о советской верхушке – я ведь считаюсь тут специалистом по этим вопросам. Действительно, такие вопросы задаются, но в контексте очень специальном: вот идёт война пятый день, что происходит, по моему мнению, в партийной верхушке?

Тут я ничего не понимаю – почему я являюсь объектом такого любопытства Розенберга и Лейббрандта?

Они давно знают, что я отнюдь не согласен с их идеологией, в частности, считаю, что их ультранационализм очень плохое оружие в их борьбе с коммунизмом, так как производит как раз то, что коммунизму нужно: восстанавливает одну страну против другой и приводит к войне между ними, в то время как борьба против коммунизма требует единения и согласия всего цивилизованного мира.

Это моё давние отрицание их доктрины, я знаю по своему опыту, вовсе не производит на плохого впечатления на Гитлера и его окружение.

Затем я говорю им: – Из всего, что здесь было сказано, совершенно ясно, что война против Советов пошла не так.

Розенберг спешит сказать: – Я этого не говорил.

Я же ему в ответ говорю: – Я человек политически достаточно опытный и не нуждаюсь в том, чтобы мне рассказывали и вкладывали в рот. Позвольте и мне поставить вам вопрос: «Каков ваш политический план войны?»

Розенберг говорит, что он не совсем понимает мой вопрос.

Я уточняю: – Собираетесь ли вы вести войну против коммунизма или против русского народа?

Розенберг просит указать, где разница.

Я говорю: разница та, что если вы будете вести войну против коммунизма, то есть, чтобы освободить от коммунизма русский народ, то он будет на вашей стороне, и вы войну выиграете; если же вы будете вести войну против России, а не против коммунизма, русский народ будет против вас, и вы войну проиграете.

Розенберг морщится и говорит, что самое неблагодарное ремесло – политической Кассандры.

Но я возражаю, что в данном случае можно предсказать события. Скажем иначе: русский патриотизм валяется на дороге, и большевики четверть века попирают его ногами. Кто его подымет, тот и выиграет войну. Вы подымете – вы выиграете. Сталин подымет – он выиграет.

В конце концов Розенберг заявляет мне стандартную фразу: – У нас есть фюрер, который определяет политический план войны, и что ему, Розенбергу, пока этот план неизвестен.

Я принимаю это за простую отговорку. И начинаю на них давить….

И выясняю, что дело в том, что в этот момент Розенберг, и Лейббрандт вполне

допускают, что в начале войны, может быть, придётся создать антибольшевистское русское правительство.

Никаких русских для этого они не видели.

И… то ли в результате моей деятельности, то ли по отзыву Шелленберга, они приходят к моей кандидатуре, и меня спешно вызывают, чтобы на меня посмотреть и меня взвесить, – как они выразились.

Выяснилось, что Розенберг получил давнее предрешённое назначение – министр оккупированных на Востоке территорий, и Лейббрандт – его первый заместитель.

В первый же раз, как Розенберг пришёл к Гитлеру за директивами, он сказал ему: «Мой фюрер, есть два способа управлять областями, занимаемыми на Востоке, первый – при помощи немецкой администрации, гауляйтеров… второй – создать русское антибольшевистское правительство, которое бы было и центром притяжения антибольшевистских сил в России».

Гитлер его перебивает: «Ни о каком русском правительстве не может быть и речи… Россия будет немецкой колонией и будет управляться немцами».

После этого Розенберг решает использовать меня… в качестве возможного претендента на правителя России, который может изменить позицию Гитлера.

На это я ему сказал, что 22 июня прочёл в газете манифест Гитлера о войне. В манифесте ни слова о русском государстве, об освобождении русского народа. Наоборот, всё о пространстве, необходимом для немецкого народа на Востоке и так далее… Всё ясно. Фюрер начал войну, чтобы превратить Россию в свою колонию.

– План этот для меня, – говорю я им, – совершенно идиотский…

– Если Гитлер не передумает… для меня Германия войну проиграла – это только вопрос времени, а коммунизм войну выигрывает, – констатирую я.

В этом месте Розенберг надулся и вышел, не попрощавшись…

Лейббрандт стал вещать мне, что немецкая армия победоносно идёт вперёд, пленные исчисляются уже сотнями тысяч, а русские войска в окружении – миллионами.

Я отвечаю ему, что совершенно уверен в поражении Германии, политический план войны бессмысленный, сейчас уже все ясно – Россию хотят превратить в колонию, пресса трактует русских как унтерменшей, пленных морят голодом.

Лейббрандт снова завёл шарманку, что немецкая армия быстро идёт вперёд от победы к победе, население встречает немцев колокольным звоном…

И спрашивает: – настаиваю ли я на своих прогнозах?

Я ему отвечаю, что больше, чем когда бы то ни было и поясняю:

– Да… быть может, что население встречает колокольным звоном, солдаты сдаются, а через два-три месяца по всей России станет известно, что пленных вы морите голодом, что население рассматриваете как скот. Тогда перестанут

сдаваться, станут драться, а население – стрелять вам в спину. И тогда война пойдёт иначе.

Лейббрандт сообщает мне, что он хотел бы предложить мне руководить политической работой среди пленных.

Я наотрез отказываюсь, аргументируя:

– О какой политической работе может идти речь? Что может сказать русским пленным тот, кто придёт к ним? Что немцы хотят превратить Россию в колонию и русских в рабов и что этому надо помогать? Да пленные пошлют такого агитатора на три весёлых буквы, и будут правы.

Лейббрандт наконец теряет терпение: – Вы в конце концов… интернированный нами бесштатный гражданин, а разговариваете как посол великой державы. – Я и есть представитель великой державы – русского народа, так как я – единственный русский, с которым ваше правительство сейчас разговаривает, моя обязанность вам всё это сказать, – отвечаю ему гордо.

Лейббрандт на это говорит мне сухо: – Мы можем вас расстрелять, или послать на дороги колоть камни, или заставить проводить нашу политику.

Я, улыбнувшись, отвечаю ему на его выпад:

– Доктор Лейббрандт, вы ошибаетесь. Вы действительно можете меня расстрелять или послать в лагерь колоть камни, но заставить меня проводить вашу политику вы не можете.

Реакция Лейббрандта неожиданна. Он подымается и жмёт мне руку.

– Мы потому с вами и разговариваем, – говорит он мне, – что считаем вас настоящим человеком.

Мы опять спорим с ним о перспективах, о немецкой политике, говоря о которой я не очень выбираю термины, объясняя, что на том этаже политики, на котором мы говорим, можно называть вещи своими именами.

Но Лейббрандт возражает всё более вяло. Наконец, сделав над собой усилие, он говорит: – Я, герр фон Козырёфф, питаю к вам полное доверие… и скажу вам вещь, которую мне очень опасно говорить: я считаю, что вы во всём правы!

Я вскакиваю: – А Розенберг?

– Розенберг думает то же, что и я.

– Но почему Розенберг не пытается сам убедить Гитлера в полной гибельности его политики?

– Вот здесь, – говорит мне Лейббрандт с грустью в голосе, – вы совершенно не в курсе дела.

– Гитлера сейчас вообще ни в чём невозможно убедить. Прежде всего, только он говорит, никому ничего не даёт сказать и никого не слушает.

– А если бы Розенберг попробовал бы его убедить, то результат был бы только такой:

Розенберг был бы немедленно снят со своего поста как неспособный понять и проводить мысли и решения фюрера, и отправлен солдатом на Восточный фронт. Вот и всё!, – констатировал он.

– Но, если вы убеждены в бессмысленности политики Гитлера, как вы можете ей следовать?!, – воскликнул я.

– Это гораздо сложнее, чем вы думаете, герр фон Козырёфф, – говорит Лейббрандт, упомянув мой титул, – и это не только моя и Розенберга проблема, но и проблема всех руководителей нашего движения.

– Когда Гитлер начал принимать свои решения, казавшиеся нам безумными, – оккупация Рура, нарушение Версальского договора, вооружение Германии, оккупация Австрии, оккупация Чехословакии, каждый раз мы ждали провала и гибели. Каждый раз он выигрывал. Постепенно у нас создалось впечатление, что этот человек, может быть, видит и понимает то, чего мы не видим и не понимаем, и нам ничего не остаётся, как следовать за ним. Так же было и с Польшей, и с Францией, и с Норвегией, а теперь в России мы идём вперёд и скоро будем в Москве. Может быть, опять мы не правы, а он прав?, – задал он риторический вопрос.

На это я ему сказал:

– Доктор Лейббрандт, мне тут нечего делать, я хочу вернуться в Москву.

На это он возразил:

– Но поскольку вы, герр фон Козырёфф, против нашей политики, вы будете работать против нас.

Я кивнул головой и добавил:

– Увы, я могу вам обещать, что я ни за кого и ни против кого работать не буду. – На большевиков я работать не могу – я враг коммунизма… с вами не могу – я не разделяю ни вашей идеологии, ни вашей политики… с союзниками тоже не могу – они предают западную цивилизацию, заключив преступный союз с Коммунизмом.

– Мне, дорогой доктор Лейббрандт, остаётся лишь заключить, что западная цивилизация решила покончить самоубийством, – завернул я ему вычурную фразу напоследок.

Разговор наш кончается ничем, и на моём желании вернуться в полпредство.

Меня возвращают назад, как и доставили сюда…

По дороге я ещё раз прокрутил свой разговор. – Вроде бы нигде не прокололся, говорил всё то же, что и всегда… такой себе антикоммунист-антинацист … просто «дипломат-посредник-двойной шпион»…

Снова нахлынули грустные мысли о том, что я не выполнил своё предназначение и не предотвратил эту страшную Войну.

С таким искажённым от тяжких дум лицом я и предстал перед Деканозовым.

– Ещё и этому индюку нужно что-то соврать, – пронеслось у меня в голове.

Но тот смотрел на меня с жалостью, а от объяснений меня спас Левитан.

Как раз Совинформбюро начало передавать очередную сводку за 27 июня:

«В течение дня наши войска на Шяуляйском, Вильненском и Барановичском направлениях продолжали отход на подготовленные для обороны позиции, задерживаясь для боя на промежуточных рубежах.

Боевые действия наших войск на этих направлениях носили характер ожесточённых столкновений. На отдельных направлениях и участках наши части переходили в контратаки, нанося противнику большое поражение.

На Луцком и Львовском направлениях день 27 июня прошёл в упорных и напряжённых боях. Противник на этих направлениях ввёл в бой крупные танковые соединения в стремлении прорваться через наше расположение, но действиями наших войск все попытки противника прорваться были пресечены с большими для него потерями.

В боях взято значительное количество пленных и трофеев.

На Минском направлении отбито наступление крупных танковых частей противника.

В результате контрудара наших войск на этом направлении разгромлен крупный штаб противника. Убит немецкий генерал и захвачены оперативные документы. На другом участке этого же направления нашими частями уничтожено до 40 танков противника.

На Бессарабском участке фронта наши части нанесли удар по противнику в районе Скулени, сорвав подготовку крупного наступления его на этом направлении.

В ночь на 27 июня группа наших войск при поддержке речной флотилии форсировала Дунай и захватила выгодные пункты, 510 пленных, в том числе 2 офицеров, 11 орудий и много снаряжения.

На всём участке фронта от Перемышля и до Чёрного моря наши войска прочно удерживают госграницу.

В боях с германскими захватчиками командиры, бойцы, целые подразделения и части Красной Армии проявляют исключительный героизм, находчивость и отвагу.

Так энский стрелковый полк стремительным ударом выбил немцев из местечка энск, взяв в плен 22 человека. Противник отступил, оставив на поле боя свыше 700 убитых и раненых.