Нищий барин

– Но вечером садить – бога смешить, – удачно рифмую я. – Завтра утром начнем. Вон, вишь, у Зернова мешок картохи купил.

Зернов и правда оставил мне картошки с пуд: мелкой, красной и проросшей. Да мне такая и нужна!

– Так мне идтить? – спросила девица, зыркая глазками.

А глазки хороши! Брови, правда, густоваты, такие не очень люблю, но ресницы длинные безо всякой хрени летуалевской. Ну и голубые глаза, вернее, цвета неба.

– Садись, поснедай со мной, поговорим, скучку мне развеешь.

– А там и баньку можно сообразить! – внезапно произнёс Мирон, неслышно вошедший в гостиную. Спецназовец, как есть!

– Можно и баньку, – расплываюсь в улыбке я и слышу ругань Матрёны в сенях.

– Барин, тут Тимоха вернулся, пущать? – деловито спросил Мирон, очевидно, бывший у меня за мажордома.

– Чё ему надо? – удивился я. – Ну, пусть зайдет.

– Барин, не вели казнить, вели слово молвить, – поклонился в пояс Тимоха.

– Ара, ты задрал меня. Сказал же – иди домой, – злюсь я на весь этот цирк.

– Мне бы детишкам гостинец какой взять! – говорит Тимоха с невинной мордой. – Ведь не сожрёшь всё, что тебе тут наготовили. И Елисеева настоечку, если можно!

Конечно, о детях он и не думал, специально вернулся на девку поглядеть.

– Настойку тоже детям? – иронично поднимаю бровь я. – Ой, да бери и сваливай, не мешай мне общаться!

Тимоха нагрузился от души. Уволок с собой не только литровую бутыль настойки, но и остатки рыбы, остывшей, но всё ещё аппетитно пахнущей, кулебяк с пяток, и даже конфеты забрал, которые я на столе и не заметил – видимо, сосед привёз. Наконец, он ушел, и в доме стало тише. Наливаю своей гостье настойки.

– Ну, расскажи, что умеешь! Да закусывай, а то хмель в голову ударит, – ласково говорю я, пожирая взглядом грудь девицы. Платье на ней старое, лифона нет, и соски, кажется, вот-вот разорвут тонкую ткань.

– Ничего не умею… Девушка я, – растерялась Ефросиния, опустив глаза.

И тут Матрена не выдержала:

– Тьфу! Когда ж ты, барин, грешить-то перестанешь? – пробурчала она где-то вдалеке.

– Матрёна! Подь сюды! – рявкнул я.

Через секунду в проёме двери появилась блюстительница морали, недовольная, но готовая к ответу.

– Чего изволите, Алексей Алексеевич? – сказала она, скрестив руки на груди, явно не одобряя того, что тут творится.

– Тебя давно пороли? – грозно спрашиваю я.

– Да за что, барин?! – всплескивает руками толстуха.

– Ещё раз услышу, что ты меня хаешь, лично выпорю! – угрожаю я.

– А я ведь вместо мамки тебя титькой кормила! – голос Матрены наливается обидой и праведным гневом.

Теперь даже Ефросинья отложила в сторону кусок хлеба и уже смотрит на меня без симпатии. Ну как же, “почти мамку” – и пороть! М-да.

– Матрена, я вырос, и сейчас твой барин! Не сметь меня обсуждать! – упрямо говорю я.

Душить фронду надо в зародыше, это мне мой опыт управленца подсказывает.

– Не будешь слушать, продам тебя Велесову! – угрожаю, и тут же перед глазами всплывает образ этого самого Велесова. Самый крупный наш сосед, человек богатый, владеет пятью тысячами душ, миллионщик. Но и жестокий до ужаса: для него запороть челядь – всё равно что высморкаться. Нас с ним связывает старая вражда – батя мой на дуэли однажды дырку ему в боку сделал, и с тех пор тот меня не жалует.

Всё это в голове пролетело за секунду.

– Ох, Лексееич… – зарыдала Матрёна, как дитя, и слёзы градом полились по её круглым щекам.

– Поди прочь! – ору я, взбешённый всей этой сценой.

– Барин, ты бы остыл! – вместо всхлипывающей Матрёны в комнату тихо входит Мирон.

– И тебе зубы выбить? – рявкаю, уже почти не контролируя себя. – Я просил совета?

Чёрт, и правда, меня понесло. Еле торможу и внутри понимаю: это не я, это прежний хозяин тела буянит. Его опека явно достала до печёнок. Нужно взять себя в руки.

– За что? – Мирон смотрит угрюмо, не поднимая на меня глаза.

– Это я-то плохой барин? Матрёна на моих харчах в дверь скоро не пройдёт, ты – в сапогах городских ходишь. У меня один конь, а у тебя – два! И всё равно я вам плохой? Так, может, тебя тоже Велесову продать? – спрашиваю я с угрозой в голосе.

Мирон тяжело вздыхает.

– Хороший ты барин, – отвечает он, тихо. – Только Матрёна тебе вместо мамки была, а с мамкой так нельзя.

– Мирон, – говорю уже сдержаннее, – ты же с батюшкой моим воевал. Что будет, если солдат начнёт спорить с командиром?

– Известно чего… Выпорют, – снова вздыхает Мирон, словно принимая неизбежное.

– Вот и поясни это Матрене. А сейчас иди прочь, – добавляю я, уже успокаиваясь.

Ну что за дела! Алексей Алексеевич, какого хрена ты распустил дворню?

Дальнейшее общение с Фросей не заладилось. Та хоть мне и не перечила, но сидела за столом молча, глаз не поднимала. Запугал, получается, девчонку. А ведь ей всего шестнадцать, ребёнок ещё, можно сказать. Младшая она в семье, мамка больше не рожает – по местным меркам она старуха. А ведь матери всего сорок, а начала рожать с четырнадцати. Такие нынче времена.

Злой и неудовлетворенный ложусь спать.

Утром просыпаюсь и сразу понимаю – мне объявлена война. На столе завтрак: блины, пшёнка и кисель. И всё! Никаких тебе мясных изысков, рыбы или пирогов – Матрёна явно решила показать своё недовольство.

– Барин, Фрося и Тимоха ждут тебя, – входит в комнату какая-то молодуха.

Блин, а как её зовут? Вылетело из головы. Девка неказистая, постоянно на подхвате у Матрёны бегает. Спросить сейчас? Да ладно, дождусь, пока кто-нибудь её кликнет, тогда и узнаю.

– Зови сначала Фросю, – даю указания я.

На улице раннее утро, солнце ещё не добралось до своего зенита, но уже сейчас можно сказать – день будет жарким.

В гостиную вплывает павой девушка. Пудра, румяна, вся фигня и… фингал под левым глазом.

– Кто бил? – удивленно спрашиваю я.

– Батя разуму поучил, – вздыхает девица. – Прости, Алексей Алексеевич, дуру. Не ведала я по малолетству своему, чего мужчине надобно.

– Прощаю, – смутившись, торопливо говорю я. – Вон вишь картоху в мешке?

– Это ж чертово яблоко! – восклицает девица.

– Во-о-от! Берешь, отрезаешь ножиком ростки и сажаешь их в землю.

После того как я объяснил девке все премудрости посадки картофеля, та ушла на огород вкалывать. Зову Тимоху. Морда у него помятая. Бухал вчера?

– Болеешь? – без сочувствия спрашиваю я. – Похмелить?

– Да я уже того… , – машет рукой Адам-Тимоха.

– Чё там у тебя дома? – интересуюсь я.

– Ой, да все хорошо. Жена вокруг меня летала бабочкой, хоть и брюхатая. Оно и понятно – столько добра в дом приволок. Дети сытые – пирогов твоих объелись. Спасибо, барин, – с явной издёвкой отвечает он, поклонившись мне в пояс.

Но мне сейчас не до его подколок. Я настроен решительно.

– Короче, Ара, бери бумагу, перья и за работу! Каждый дом обойди. Нужно знать, какой скот в каждом дворе, сколько птицы и какой, состав семьи, в чём нуждаются, чем занимаются. Сегодня деревню обходишь, а завтра по хуторам пойдёшь. Денег у меня мало, но чтобы с голоду подыхали мои пейзане – не хочу этого.

– А денег мне дашь? – спрашивает ушлый попаданец. – На овец?

– Дам рублей сорок, – киваю я.

Тимоха уходит, а я решаю обойти дом, посмотреть, что у меня там в комнатах имеется. Окромя моей, в барском крыле есть ещё три комнаты: отца, матери и для гостей. Начал с гостевой. Вижу две аккуратно заправленные кровати, зеркало в полный рост, скромный комод. В комоде нашлось немного вещей: свечи, маленький молитвенник, два стакана и ножик. В нижнем ящике – бельё. И всё! Ничего интересного.

Перехожу в мамину комнату. Здесь чуть больше роскоши: кровать с балдахином, тяжёлые шторы, два стола, комод – близнец гостевого. На резном столике стоит фигурка ангелочка, рядом письменный набор (вот где ещё чернила есть!), салфетки, скорее всего, маминой работы, и два маленьких портретика: батин и мой. На нем я, как настоящий ангелочек!

Открываю комод и аж подпрыгиваю от неожиданности!

Глава 7

Сначала я подумал, что в комоде лежит фаллоимитатор – уж больно форма была подходящая. Но, приглядевшись, понял, что это моржовый клык. Хотя, честно говоря, и для непотребных целей сгодился бы. Внутри комода – тряпки, одежда, полотенца и прочая мелочёвка. Вот серебряный крестик – непонятно чей, ведь хоронят-то нынче с ним. Ещё нашёл что-то с кружевами, но брать побрезговал. В глубине ящика попались мамины записи. Почерк у неё красивый, округлый, но чертовски сложный для понимания. «Казённый сбор – два рубля с души», – только и смог разобрать. Это я должен платить, или мне? Наверное, я. Лежит и список двухгодичной давности, по которому вижу, что душ было сто семь, а сейчас – девяносто девять. Надо бы Тимоху дождаться, разобраться.

Вот ещё: покупка хлеба – 1200 рублей, итого на одну семью тридцать рублей, примерно. Я, что ли, покупать должен? О, как я тут выживу?! Расстроенный, сажусь на мамину кровать и смотрю в окно, сдвинув пыльную штору. А там кино поинтереснее: моя “картофелесажалка” марки Ефросинья закончила движение задом ко мне и, почти уперевшись попой в стекло, развернулась лицом. Меня не замечает, так как в окошко не смотрит, а мне её тугая титька, почти выскользнувшая из платья, хорошо видна! Зашевелился червячок сомнения: а по назначению ли я использую Фросю? И так, надо сказать, прилично зашевелился. Ничего, никуда девка от меня не денется. Пойду в отцову комнату, там посмотрю.

У отца захламлено, примерно так же, как у моего родного бати в его сарайке. Жуть. Тут и ковер, сразу видно, негодный – дырка на дырке, и что-то вроде удочек, и сеть, запутанная, рыбацкая. Батя рыбак был? Ого! А эти монструозные доспехи похожи на панцирь! Откуда они? Из цельного листа железа, мне велики. А это что? Лампа Аладдина? Нет просто кувшин красивый, восточный. Трофей, возможно. Сабля! Барабан! Сука, а щенка нет, продал я его! Сабля богатая, с каменьями какими-то красноватыми. Надо у Тимохи спросить. Может, он разбирается в камнях?

– Барин, снедать будете? – заглянула чумазая молодуха из моей дворни.

Интересно, а я её того… или нет? Некрасивая она на мордашку.

– Буду, накрывай! – неожиданно я понял, что кашкой с утра не наелся.

На обед были: суп гороховый, каша пшенная, кролик тушёный (или заяц это?) Неизменные пироги с разной начинкой, соленья. Хотя, откуда грузди – непонятно! Прошлогодние, не иначе.

Матрена морды своей виноватой не кажет. Да и виновной себя не считает, уверен.

Бормочу про себя молитву. Уже привык по поводу и без повода крест на себя накладывать да “Отче наш” читать.

– Готово, барин! Яблоко это чертово закопала, как вы и велели! – слышу звонкий голосок Фроси.

– Руки мой и садить со мной обедать! Еще тебе задание дам, – командую я.

Матрены, слава богу, нет, возразить некому.

– Благодарствую, – и не думает отказываться девушка.

– Что, пойдешь ко мне в дворню? – предлагаю я ей.

– Пойду, коли прикажешь, а что делать-то надоть? – простодушно спрашивает милаха.

– Постель греть да в бане спинку тереть, – шучу я.

Ложка супа застывает на лету, а в голубых глазах появляются слезы.

– Что ж так, я тебе не нравлюсь? – неожиданно злюсь я.

– Да меня потом замуж никто не возьмёт! – сквозь прорывающееся рыдание говорит Фрося.

– Ну и хорошо! А зачем тебе замуж? Что бы муж бил и заставлял работать? – пытаюсь разобраться в местной жизни я.

– Может, и не будет бить, – неуверенно произносит Фрося, задумавшись. – Вон Аглая, например, сама мужа бьёт!

– Пьяного? Да ведь Аглая толще и выше своего муженька? – наугад предполагаю я.

– Правда твоя! Она и моего батю била, когда наша коза к ней в огород забралась, – признаётся девушка. – А детишки? Детишек же надо, иначе не по-людски!

– Что, я тебе детишек не заделаю? – шучу я.

Пейзанка стремительно краснеет.

– Ох, да что же ты такое говоришь, ирод! Мало я тебя розгами в детстве била! Мало!

В разговор вступила Матрена. Подслушивала, не иначе! М-да. И как мне, бедному, половой вопрос решать в таких условиях? Разве что кастинг устроить? Так мне ведь Фрося уже приглянулась. Я ей и денег дать могу, и вольную даже. Черт, а если детишки появятся? Презервативов же нет ещё! Впрочем, есть и другие способы… Но что-то мне подсказывает, что не так просто будет уговорить девицу на них.

– Шучу я, Фрося! Не буду я тебя портить! Мужу целой достанешься! – обещаю я. – Есть для тебя другая работа!

– Я согласна! – вздыхает девушка. – Да и нет у меня жениха, кому я нужна такая: тоща и неказиста.

Смотрю подозрительно. Это она придуривается? На комплимент нарывается? Да нет. Вроде, серьёзно так считает.

– Восемь рублей проси! Работы в доме много! – слышу голос Матрены откуда-то из-за стены.

Это не в день скорее а за месяц, – прикидываю про себя я.

И как же задрала меня вздорная домомучительница. Ещё и розгами меня била, оказывается, в детстве. Тело на слово “розги” откликается вздрагиванием. Точно, помнит Лешка такой факт.

– Дам десять! И два рубля прямо сейчас. Есть работенка для тебя – в маминой комнате порядок навести: пыль стереть, вещи разобрать, бельё женское, особо то, что моль поела, отдельно положи, что продать можно – тоже отдельно, – даю я указания.

– Давно бы так! А то не разрешал даже заходить в комнаты барские, – слышу довольный на этот раз голос Матрены.

Ловлю себя на ощущении, что где-то в комнате появилось новомодное устройство “Алиса”, и я с ней разговариваю. Вернее, устройство это – “Матрена”!

– Матрена, включи музыку! Громкость – семь! – командую я, наливая себе в большую кружку густого киселя.

– Благодарим Тя, Христе боже наш, яко насытил еси нас земных… , – забубнила молитву после еды Фрося.

– Заболел, Леша? – в комнату заглянула встревоженная моська Матрёны. – Кака-така музыка?

– Что, даже граммофона в доме нет? – спрашиваю я, не помня, когда это устройство было изобретено.

– Ой, беда! Заговариваешься! Надо опять кровь пущать, – озаботилась кормилица.

– Себе пусти! – ору я в гневе.

Чую, убьёт меня местная медицина. А ведь я только жить начал!

– Есть что пожрать? – в комнату заскочил мой собрат по пападанству.

От скандала меня спас Тимоха! Вернее, скандал всё равно был, но ругали уже моего конюха – нерадивого, который “коня не покормил, а убёг по деревне людей от дела отрывать”. А ещё он руки не помыл – эта претензия уже от меня. Молитву перед едой не прочитал – опять Матрёна. Повадился барский стол подъедать – тоже ясно кто. Вжав голову в плечи так, что ушей стало не видать, Тимоха торопливо наяривал гороховый супец, который, кстати, был чудо как хорош! Опытный, сука! “Васька слушает да есть”.

– Всё исполнил, что поручил! – громко сказал мой дворовой, думаю, больше для грозной бабы, чем для меня. Я-то рядом сижу, чего орать?

– Ну, – разрешил докладывать дальше я.

– Есть у тебя два кулака! У них по три коня, пяток коров и прочего добра полно. Семеро середняков, у которых конь или вол имеется, три коровы, ну или корова и телята. Остальные нищие. Хорошо, если корова у кого есть, остальные голодают. Особенно по весне. Сейчас уже и лучок, и прочая редиска растет, а весной ранней мёрли люди. Им бы на заработки уйти, а нет такого! И ещё – пьёт народ у тебя по-черному! Приходит к тебе некий Ермолай, говорит: "Барин, помираем от голода, отпусти на откуп семью кормить". Ты отпустишь, а он в корчму – бухать.

– У нас корчма есть? – удивляюсь я.

– По полям, если версты три, будет проезжий тракт, там и корчма, – докладывает разведчик. – А ещё Гришка лес твой ворует и с топором на меня кинулся!

– Что за Гришка, и почему лес мой? – вопрошаю я.

– Гришка Кожемяка на той стороне ручья живет, – пояснило мне из-за стенки устройство типа “Матрёна”.

– Матрена, тебе если делать нечего, так я работу-то вмиг найду! – грозно говорю я и слышу хлопок входной двери.

– Ну, идём, посмотрим на вора! – принимаю решение.

– Вместе пойдём! – слышу я голос Мирона почему-то со второго этажа или ещё выше. – Уж я задам супостату! Били его, били, да, видать, не впрок!

– Нет, ну как медом им намазано на барской стороне! – искренне возмущаюсь я ещё одним ушам.

Глава 8

Идём по деревне. Народу навстречу попадается немного, в основном дети, да и те совсем мелкие – ребятня с пяти лет уже помогает по хозяйству. Оказывается, когда я гулял давеча, не все дома пересчитал! За ручьём прячутся ещё восемь домов, один из которых принадлежит тому самому Гришке Кожемяке. Кстати, на его работу никто не жаловался. Вот и сейчас он возился во дворе с какой-то телячьей шкурой. Увидев его, я остро пожалел, что продал свой ствол. Григорий был здоров, волосат и угрюм физиономией. Мирон, конечно, у меня тоже не подарок, а вот меня и Тимоху такой Гриша задавит одной левой!

И что я за барин? Дом покосившийся, приземистый, топится по-черному, во дворе баня и колодец, пара стаек, тоже из потемневшего от старости дерева. По двору бегают голопузые дети, числом пять штук, ещё парочка парней лет двадцати пытается подправить покосившийся угол дома.

Гришка смотрит на нас без должного почтения и испуга. Похоже, разбаловал я своих крепостных, пока бухал.

Доказательства кражи лежат во дворе: пяток сосен, обрубленных до голых стволов. Орудие преступление находится тут же – топор, воткнутый в чурку, валяющуюся у ворот.

– Грабишь барина? – с угрозой спросил Мирон, сжимая и разжимая кулаки.

– То не я их срубил! Другой! Нашёл в лесу! – ответил Григорий, и я понял, что Мирона-то он боится.

– Вот я тебя, дурака, поучу сейчас, – и Мирон шагнул к ворюге.

Далее события понеслись со скоростью стиральной машинки на отжиме. Гришка схватил бревно, одно из четырехметровых, и попытался изобразить из себя монаха Шао-Линя, раскручивая оное вокруг себя. Дети с визгом разбежались по двору, Тимоха быстро удрал на улицу, а Мирон, храбро прикрываясь мной, потянул меня туда же.

– Барин, отойди, ушибет, – ревел мой дворовой.

Я поступил неожиданно и для себя и для врага: схватил каменюку и метнул прямо в физиономию Гришке. Бросок был точный, что ещё больше разъярило бунтаря. Тот ринулся на нас с Мироном и на Тимоху в засадном полку, и это было его ошибкой. Сосна ударилась о стойку ворот и, не сломавшись, вылетела из рук мужика. Тут же Мирон, отодвинув меня в сторону, схватил за космы громилу одной рукой и хорошенько врезал по морде другой. От удара Кожемяка распластался на пыльном дворе!

– Убили-и-и!

На Мирона летела, очевидно, жена Гришки с ухватом в руках, но была она не сильно статями награждена, и Мирон легко обезоружил бабу – заехал той в челюсть, отчего баба упала рядом с мужем. Он ещё и ногой её пнуть хотел, но я, ещё не изживший из себя человека будущего, помешал это сделать.

– Ушибу, – очнулся поверженный боец на шестах, то есть на бревнах.

– Молчать, скотина! Запорю! В солдаты! На каторгу! Велесову продам! – разорялся я, выйдя из себя.

Вдруг Гришка зарыдал, как дитя и, встав на колени, пополз ко мне, моля о прощении.

– То не тебя, Мирона стукнуть хотел! Прости!

От яростного нападения до искреннего раскаянья десять секунд и один удар Мирона.

«Да он бухой!» – сообразил я, учуяв запах сивухи.

– Значит так! Пятьдесят розг тебе и тридцать твоей бабе! Теперь рассказывай, зачем тебе эти столбы? – спокойно говорю я, присаживаясь на чурку, предварительно вынув оттуда топор.

– Изба покосилась барин. Бес попутал! Отработаю! – винится Гришка, одновременно пытаясь привести в чувство свою жену.

– Да брось ты её. Дышит, и ладно, – злюсь я. – А чего у меня не спросил вначале?

– Дак просил и неделю назад, и пять ден, и три! Ругался ты страшно во хмелю, – развел руками Гришка.

– Да все берут! – пришла в себя его боевая спутница жизни, тоже, сука, бухая.

– Такс-с-с… давай подробнее, – потребовал я.

– Надысь Лизкин муж сажень дров нарубил, – побитая баба кивнула в сторону соседей.

«Сажень – это сколько?» – задумался я и тут же получил ответ из глубин подсознания – поленница дров два на два метра, и, видимо, ещё на два. Стоит рубля три серебром, ассигнациями – десятка. Это меня, получается, нехило так грабят!

– Ещё кто? – холодно спрашиваю я.

– По весне Никита, Митрича сын, обособился который, тоже дрова вёз. Уж, думаю, не купил их! – торжествующе продолжает сдавать всех бабенка.

– Всех пороть! Тимоха, запиши! – командую я слуге.

– Голодают, барин… – нерешительно произнес Мирон позади меня.

Ой, чую, нечиста душа и у моего дворового тоже!

– Сколько у тебя пашни? – спрашиваю у Григория. – И каков урожай с неё?

– Два на десять десятин, – отвечает тот. – Прошлый год собрали семь десятков четвертей зерна и две сотни пудов сена.

У этого мужика примерно 22 гектара пашни, собирает он с неё три тонны сена и тонн пятнадцать зерна. За минусом посевного материала, налогов и прочих расходов … в деньгах он имеет, думаю, рублей триста в год. Плюс приработок на коже. Но хрен с него много возьмёшь. А семья, поди, человек десять, коня опять же нет, но есть вол, на нём и пашут. А ещё неурожайные годы если вычесть. Всё это я считаю в уме и неожиданно быстро.

– Лес себе оставь, отработаешь! Утром пороть будем, – говорю я и, подавив бунт, иду назад.

– А почему утром? – интересуется Мирон.

– Пьяные они, боли не почуют, не дойдёт до них наука, – поясняю я.

– Барин, ты – голова! – подкалывает меня трусливый Тимоха, но так искренне на голубом глазу подхалимничает.

Мирон, ясное дело, согласен.

Гришка, этот абьюзер, хоть и не на меня кинулся, но вполне мог и задеть! Нанять парочку мужиков для охраны своей тушки, что ли? А вообще, с нищетой делать что-то надо. Гляну сколько у меня леса, может, что-то можно выделить на постройки? Не дело, когда в одном доме три поколения живут. Кострома – край лесной, и у меня леса хватает.

За этими мыслями не заметил, как наткнулся на попа Германа.

– Пошто исповедаться не приходишь? – недружелюбно спрашивает он вместо приветствия.

– И тебе здравствуй, батюшка, – кивнул я. – Приду, завтра же приду!

– Сегодня приходи, а то до причастия не допущу.

– Икону мне привезли. Принесу! – не спорю я.

– Что за икона? – вмиг подобрел “отец наш”.

Блин, а я даже не знаю, кто там изображен. Не смотрел! Неудобняк.

– Увидишь, как принесу. Это на освящение церкви мой подарок будет, – выкрутился я.

– Темнишь, Лешка, – буркнул Герман и потопал по своим делам.

От попа тоже несло спиртным, но он, может, по работе своей вынужден пить. Кто этих церковных знает?

В усадьбе меня ждала радостная Фрося.

– Всё готово, барин, извольте принять работу! – довольно хвастается она.

– Ну, веди! – шлепнул я по округлой попе девушку. А что? Пусть привыкает к моим ласкам.

В отцовой комнате действительно был порядок. Всё лишнее куда-то исчезло, нагрудник стоял в углу и блестел металлом, пыли нигде не было. Хотя, на шторках есть! Пылесборники, а не шторы. Одежды у отца много, но вся не моего размера. Впрочем, вот эта лисья шуба мне нравится. Можно её перешить попробовать. Сапоги – точно мимо. Китель с наградами! Ух, ты! Неясно, какого звания был отец, даже непонятно, где служил, но пулям явно не кланялся. «За труды и храбрость», – читаю я надпись на одном кресте.

Работой Ефросиньи я остался доволен.

– А что в маминой комнате? – поворачиваюсь я к девушке.

Она ведёт меня в комнату по соседству, уже опытно пряча свою задницу от поощрительного шлепка.

Тут тоже порядок. Одежда разложена по кучкам, пыли нет.

– Это старое совсем, негодное. Кружева спороть можно, разве что, – показывает мне трудяжка. – А вот тут письма и драгоценности!

Передо мной на столе стоит большой ларец, и стопка бумаг рядом лежит.

– Ты что, в ларец залезла? – обернулся грозной тучей я на Фросю.

– Что ты, барин! Я у Матрены спросила разрешения! – испугалась та.

– И письма не читала? – улыбаюсь я испуганной физиономии девахи.

– Смеётесь, барин? Разве ж я умею?

– Хочешь, научу? – против воли вырвалось у меня.

– Нет! И не проси, барин! – почему-то испугалась та.

Глава 9

И что с ней делать? Напугал я девушку. Нет, не понять мне «женщин в русских селениях». До идей феминизма ещё далеко. Стоит, глаза в пол, чуть не рыдает. Хотя бабы – те ещё актрисы.

– Себе ничего не присмотрела? – спрашиваю я, ибо количество тряпья, оставшегося от матери, меня потрясло. Маман у меня та ещё модница была.

– А можно? – на меня смотрят два васильковых фонаря, в которых нет и следов слез. Я же говорю – актрисы!

– Можно, коли я разрешу, – степенно, как мне кажется, киваю я.

– Нет, и не проси барин… , – опять начинает причитать девица.