Фетишизт

Никола молчал, как будто пьяный был. Потом вдруг очнулся. Подошел ко мне с этими своими стеклянками разноцветными в глазу, вытащил и стал, значит, подкидывать смеха ради. Ну я гляжу, вытаращился. Блестит под лампой красиво. А он мне говорит эту стеклянку, ну кружок этот маленький, протез глазной, съесть. Взамен предлагал мелочь на Макса Линдера в столицу сгонять.

Я тебе говорю, Петро, послушай, за кино там вообще мать родную продать можно было. Ну, съел. А он, значит, к этому так обстоятельно подошел. Декламирует мне: «вот посрешь, мол, потом мне скажи». Ну ты понял, да? Из этих. Ну уж представить не могу, что он с тем дерьмом делал, но, как говорится, деньги не пахнут.

Гогман молча курил и на рассказ Аврелия, казалось, вовсе не реагировал.

– Я с ним Веру иной раз оставлял.

Аврелий в ответ на это только плечами передернул, как-то чуднó Петро на его шутку отреагировал.

– Да Верка, что Верка. Она тогда уже дылда была, в селе таким только если как Катька. А тут вон, Гликман.

– Она мне не говорила ни слова.

– Ну ты тоже скажешь. Ей же не пять лет.

Гогман потушил цигарку и, бледный как тень, встал.

– Ты куда?

– Пойду, пожалуй.

Гогман ушел, и Аврелий остался на кладбище один.

«Не стоило ему говорить о Верке-то?—задумался он.—Да ну, она в столице с мужем. Какая разница, кто ей там и когда, если сейчас она живет, как барыня, в Ашгате? Поеду к ней на днях, порасспрашиваю. А Гликман вообще умер. Замерз в свинарнике своем насмерть. Чего он вообще удивляется? Как-будто есть здесь святые. Он сам небось тоже не святой…Вот курит хотя бы и философию странную разводит… Может, он тоже из этих?»

Из принципа Аврелий решил задержаться на кладбище еще, но колючий ветер подстегнул его воротиться.

Выйдя, Аврелий обнаружил Гогмана с двумя патрульными. Аврелий с того дня к военным начал относится внимательно, поэтому и их нынешнему визиту насторожился.

– Товарищ Гогман, мы вам сообщаем, что к Ашгату пути обрублены.

– Военный инцидент?

– Очень неприятный. К сожалению, до поры до времени придется довольствоваться имеющейся провизией. В лагере подняли бунт пленные. Их командующие, оказывается, подкинули нам отряд разведчиков, которые заминировали лес возле железной дороги. В лагере об этом узнали и, воспользовавшись, организовали мятеж…—старый командующий разочарованно сплюнул.—Уму непостижимо. Мы их, конечно, от имени Вождя захомутаем, но пока придется попретерпеть лишения.

– Товарищ капитан, к главному,—напомнил второй солдат.

– Умолкни, Витька, я помню. Ну-с, товарищ Гогман. Во-первых, мы с вас попросим тридцать процентов от последней отгрузки, а она у вас была, насколько мне известно, совсем недавно. Всякий провиант сейчас армии нужнее. Во-вторых, старшúх мы тоже возьмем. Завтра-послезавтра к вам придет Лисовский, проведет отбор, но вы заранее подготовьте мальчишек. В-третьих,—командующий недобро осклабился,—мы знаем, кого вы тут в стенах учебных укрываете. Знали и до этого, но сами понимаете. Это нехорошо, товарищ Гогман. Сейчас в особенности. Мы вам даем два дня, чтобы хорошенечко над этим казусом подумать и этот казус нам собственноручно в часть доставить. Поняли?

– Понял.

– Вот,—старик воздел палец к небесам,—ответ, достойный Вождя. Не разочаруйте нас, товарищ Гогман.

На этом вояки распрощались и ушли.

Гогман остался стоять.

Аврелий прислонился к оградке и тоже замер.

Повалил снег.

Черным ходом

Планы Аврелия в очередной раз обрушились. Совсем недавно он, воодушевленный, собирался впервые за два года поехать в Ашгат к Верке, перекантовать там у нее свой отпуск и хоть на день-два забыть про школу, про линию фронта, про Гогмана. Но и мечты угасшего дворянства среди пролетарских настроений угасают безвозвратно.

Деньжата теперь были не просто бесполезны, но и опасны для души, которую они вводили в заблуждение одним своим голодным, алчущим видом.

Пропали последние развлечения, сократились запасы еды. Все соки из Недокунево выжали на благо родины.

Петро в это время совсем обезличел, и, хотя в душе его по-прежнему боролись повстанческие настроения, под гнетом комитетов прогресса они превратились лишь в убогую покорность. Гогман никогда не говорил, что думает о власти, но никто не сомневался в том, что старые революционные идеи—не те, что появились в Россе сейчас—все еще властвуют над ним как прежде. Только сейчас они не имеют никакого смысла, как и бессмысленна сама по себе человеческая роль Гогмана. И если Аврелий, слушаясь Петро, все-таки делал по-своему, то Петро слушался государство и делал то, что говорило государство, при этом абсолютно так же как Аврелий, совершая ошибки, пожалуй, даже большие, чем следовало бы его положению.

Петро не стал выгонять Ханса. Он был добр по натуре, но когда в Недокунево пришли солдаты и потребовали Ханса выдать, идеалы чести и гуманистические стремления отошли на второй план. Страх—вещь неконтролируемая, и Гогман это чувствовал, оттого привел солдат во флигель, к Хансу. Правда, Ханса там не оказалось. Он пропал, будто его и вовсе никогда там не было, а Гогман остался в дураках. Командир поставил за интернатом строгое наблюдение, Недокунево и соседний лес разобрали по косточкам, но немчука так и не нашли. По всему выходило, что это не было обычное укрывательство. Это была злая насмешка. Насмешка над миром, которую шкурой почувствовали все.

Ханс был не более, чем ребенок в обычном мире, где в интернат Гогмана не наведывалось ежедневно начальство, где всякому хватало еды, питья и курток на зиму. Это был все еще тот мир, который уважал Гогман даже во время войны, совершаемой где-то за лесом и лагерями. Но сейчас фронт развернули прямо в Недокунево. Ханс перестал быть ребенком и сделался клятой немчиновской тварью. Старый мир разрушился. Пора было встречать новый.

Аврелий, впрочем, чувствовал, что воспрянули из пепла талионовы столпы и показали силу обычая. Это единственное, что его теперь радовало.

Сегодня он встал особенно рано, наверное, в шестом часу, чтобы перед работой поговорить с Катериной. Без Ханса Аврелий вновь почувствовал, что флигилек ему подчиняется. Аврелий снова стал здесь хозяином. Конечно, он сделался увереннее.

Причесавшись, Аврелий спустился вниз.

Катерина сидела за столом над опорожненной чашкой. Она была, похоже, в сильном волнении и ничего, кроме своих мыслей, вокруг не видела. В руке Катька держала сборник, который стащила из библиотеки Аврелия.

Аврелий добродушно ее приветствовал, позабыв напрочь о сорвавшейся поездке в столицу. Его умиляло то, что Катенька читала Артхашастру и даже как будто что-то там понимала.

Катерина ему не ответила. Она его просто не увидела.

Аврелий сел рядом и как бы невзначай заметил:

– Ну что же, вы здесь решились дваждырождаться? То есть, если вы поняли, о чем я веду речь, просвещаться?

Катерина обратила на него внимание.

– Аврелий Франкович, вы сегодня так рано…—Катерина стыдливо отвернулась, не зная, куда деть руки с книжкой. Успела только из нее выхватить листок и спрятать под задницей, чего Аврелий не заметил.

– А давайте мне.

Аврелий ловко выхватил книжку, повертел в руках и положил на стол.

– Вы, получается, увлекаетесь индуизмом?—спросил он.

– Да…то есть, нет, скорее любительски. Слова красивые пишут.

Аврелий улыбнулся и, не заметив мрачного настроения Катерины, начал с энтузиазмом:

– А ведь там очень интересно пишут. На первый взгляд кажется, что индуизм—очень глупая штука, я бы даже сказал, варварски абсурдная штука, хотя фактически деление и у нас, и у них в своей основе заключает то же самое социальное неравенство. Цветасто, не правда ли? Вот смотрите. У нас ведь даже сложнее. Это такое редкостное дерьмо, Катенька, что действительно лучше бы мы жили как индусы с их сказками.

У нас три класса, традиционно.

Низшие это, можно сказать, разделочный люд. Батраки без лирического зародыша и художественного обрамления.

Потом среднедостаточные. Неотесанные чурбаки, которые своими руками, наглостью, хитростью и человеческим пороком творят будущее. Лихо? Что для одних смерть, то для них прогресс. Горем они толкают цивилизации вперед. Ими живет планета, Катенька. Ими дышит земля.

Последние, значит, они же первые. Дворяне, партийные лидеры—казалось бы, грызутся как собаки, а на деле ничем друг от друга не отличаются. Люди без будущего, которым суждено умереть в муках. Хорошо еще, если, умирая, они это поймут. От ярких фамилий один вред. Вы понимаете, о чем я говорю? Вы разделяете мое мнение, Катенька? Разделяете? Их надо рвать!

Катерина с вылупившимися глазами сидела и слушала, не слыша.

Аврелий продолжал еще оживленнее:

– У них Брахманы! Дворяне? Нет—ученые, то есть по нашему—среднедостаточное хамло. Вы понимаете штуку? То, что у нас совершенно не ценится и приравнивается к пяткотеркам для кошельков, у них возносится на пьедестал. Кошельки, же, собственно…как их…Катенька, напомните…не помню, хоть убейте…швайи…вши…швали короче эти, вот, да, отлично, находятся вторыми с концами. Вторые с конца! Чуть выше наших с вами таракашек! То есть, это вполне справедливо, я считаю!

Воины ниже ученых, но выше знати. Это, м-м, тоже вполне справедливо. Польза их неоспорима. Вот хотя бы согнали пацаненка отсюда наконец,—Аврелий засмеялся и посмотрел на Катерину в ожидании ответа.—Разделяете мое мнение?

– Нет, Аврелий Франкович, это неправильно,—пробормотала Катерина, вскочила, села, потом снова встала, пряча руки, и бросилась на кухню.—Аврелий Франкович, вам же кофе надо, а я забыла, простите, ради бога.

– Не надо кофе,—осадил ее Аврелий.—Что значит неправильно?

– Ханс—ребенок, Аврелий Франкович! Неужели вам не жалко детей? У меня сердце обмерло, когда я узнала, что мальчика собираются арестовывать!

Выпалив как на духу, она, кажется, поняла, что сказала лишнего и явно привранного, но покорно осталась на месте с кротким взглядом, от которого все ее лицо, и без того некрасивое, стало комичным.

Стало тихо и неловко.

– Ты шлюха теперь, Катя, знаешь ты это? Знаешь. И своим сучьим ртом сейчас рассказываешь мне какие-то придумки,—произнес Аврелий после затянувшегося молчания, поднялся и отошел к двери.—Или я в это время стал слепой? И в ванне, и в гостиной. Все до точки. А ведь какая ты раньше была! Божий одуван!

– Про что вы?—удивление ее было почти искренним.

—…И я понимаю, когда детей защищают, хотя они этого совершенно не достойны, исходя из побуждений возвышенных, духовных! Исходя из природной человеческой глупости! И я, разумеется, понял бы если бы здесь это было так.

Катерина всполошилась и ухватила Аврелия за рукав.

– Это блядство, Кать. Иди отсюда к чертям собачьим. Чтобы тут еще за моей спиной творить такую гадость. Это хуже в сто раз моих требований, которые я, между прочим, считаю совершенно справедливыми.

– Да о чем вы говорите?—крикнула Катерина то ли с негодованием, то ли в отчаянии, но Аврелий намеренно пропустил ее слова мимо ушей.

И вышел на улицу сам.

Это была уже не просто вражда, а файдах, объявленный всему его роду, его неприкосновенному жилью, его душе.

«Я дал слабину,—думал Аврелий.—Все на что-то рассчитываю. Надо было сразу взять и вышвырнуть ее на улицу. Сейчас она там, в доме. Оскверняет его. Нет, надо было сразу ее выставить за дверь. Я ведь видел, с самого начала, как она сидит и как она смотрит. Так нормальные люди не сидят и не глядят. Слабину дал, слабину. И возвращаться неохота. Не-ет, она там что-нибудь без меня учинит, как пить дать. Подлянку какую-нибудь подсунет и смотается с Хансом. Ну точно что-то устроит. Зайду черным ходом после работы. В собственный дом черным ходом! Охренеть дела».

***

Аврелий дошел до школы, предварительно побродив на морозе с полчаса. Было еще слишком рано, а домой возвращаться совсем не хотелось, толкнул скрипучую дверь и вдохнул наконец особенный школьный запах пыли, и душок взмокшей под сапогами древесины, и свежий аромат печати: не было больше никаких царских учебников, были теперь новые, чистые и единственно-верные отечественные поучайки. Они были напечатаны еще при царе и, когда Империя пала, разлетелись по школам с невообразимой скоростью. Аврелий в этих книгах не видел ничего поучительного, но детям они нравились. Свеженькие страницы их ободряли.

Аврелий поднялся на этаж выше, глазами отыскал свою дверь и на мгновение задумался о том, что будет говорить.

Какой-то мальчуган, опаздывающий на урок, проскочил прямо перед носом Аврелия и скрылся за поворотом.

«Ханс что ли?»—Аврелию показались черные вихрастые волосы и знакомая желтая рубашка с дырявым локтем, но, разумеется, в школе Ханса быть не могло. Появиться Хансу здесь сейчас означало слишком большую и неоправданную глупость. К маленькому немчуку все дети за исключением Сашки, который его и нашел, относились с презрительной холодностью. Все-таки политика Гогмана была шаткой, хотя и смелой.

Аврелий зашел в кабинет, где скучающие дети уже расселись по партам.

– Доброе утро, класс.

Мальчишки встрепенулись, нестройно поздоровались в ответ и снова затихли. Аврелий почувствовал на себе десяток любопытных взглядов, изучающих его сегодня особенно скрупулезно.

Аврелию это не понравилось. Его вызывающе рассматривали с головы до пят так, как будто он пришел в Катькином переднике.

– Еще раз обнаружится, поймается и доложится, что кто-то из вас бегает в лагеря тайком, без церемоний под моим начальством устроится палочный representation, compris?—выложил Аврелий без предисловий. Его сильно разозлили насмешливые взгляды и он начал с угрозы. Обычно это хорошо работало, но сегодня был особенный день.

—Bien reçu,—ответили ему один или два ребенка, которых быстро прервал белобрысый Пакрутин.

– Кому нафиг нужен этот французский? Это прошлый век! На французском говорили буржуи! Долой французский!

Аврелий скривился. Надо было давно Гогману сказать, что второй язык нужно убирать, пока проверка не грянула. И плевать на союзников, от которых больше проблем, чем поставок.

– Ты хоть бы на каком-то говорил, Пакрутин, а то и немчуку hände hoch не скажешь, и союзнику нос случайно расквасишь.

Кто-то засмеялся. Пакрутин смутился.

– А французский, может, тоже где-то пригодится,—продолжал Аврелий.—Жене своей будешь покупать в столичных boutique меховые муфты от Раисы Павловны. Сейчас что из-за границы приходит, то самым большим спросом пользуется. Кризис грянул, они и повылезли с запасами, ластятся к союзникам.

– Не будет у меня никакой жены,—буркнул Пакрутин,—я сам по себе. А французский все равно дичь полная.

После этого он затих, и Аврелий про себя выдохнул.

– Кто доклады подготовил, а?

На вопрос Аврелия никто не ответил.

– Никто что ли не накопал? Вам тут библиóтеку на что открыли? Что б вы любоваться на нее ходили? Совсем что ли страх потеряли?! Сейчас же спрошу кого-нибудь, оболтусы. Товарищ Бикунев, рассказывайте.

Коротко стриженный и немного дикий Сашка поднялся с места и, вылупив глаза, со страхом осмотрел кабинет.

– Тебя не на эшафот вывели. Рассказывай.

Сашка молчал и мелко трясся.

– Как вождя нашего звать?

– Тов-варищ Кирмолай, товарищ преподаватель.

– Имя, отчество.

– С-семен Ильич, товарищ преподаватель.

– Замечательно,—Аврелий вздохнул и ладонью подпер лоб.—И что ты про него скажешь?

– С-страну освободили, товарищ преподаватель. Много хорошего нам сделали.

– Кто они-то, балда,—брякнул Аврелий.—Как правильно говорить надо?

Сашка затрясся еще больше, побледнел, посерел и теперь уже посмотрел на учителя чуть ли не с ужасом.

– И про оппозиционную партию не расскажешь?—спросил Аврелий, выводя в журнале кол.

– Расстреляли их…

– Мало этого знать! Единица, Бикунев, садись. Десять раз по спине за невыученный урок.

– Какая единица? Какое по спине? Вы че?—подорвался опять с места Пакрутин.—Он же ответил кой-чего. Нафиг какие-то оппозиционные партии знать? Расстреляли и пусть.

– Во-первых, сядь. Во-вторых, то, что он сказал, каждая собака сказать может. В-третьих, Пакрутин, врагов в лицо надо знать, чтобы в будущем появление таких повстанцев предотвратить, а склонные к пролетарскому бонопартизму и без этого подставятся. Тебе я тоже самое назначаю, за поведение.

– Да вы, да вы сами знаете кто?—Пакрутин стукнул по столу и выкатил глаза. Никто из мальчишек этого не ожидал и потому Пакрутин быстро обратил на себя внимание всего класса.—Вы сами не лучше немчука. Сашка перед вами стоит, трясется еще после прошлых розог, которые были совсем не за дело, и слова сказать не может, а вы пользуетесь, пользуетесь, пользуетесь!—каждое «пользуетесь» он сопроводил звонким ударом по парте.—Надоело, знаете ли! Мы тут, может, все загибаемся от всей этой хрени, а вы…Ну, че все молчат-то, ну? Да заколебались мы уже! Ну скажите же!

Кто-то с задней парты нерешительно поддакнул, его подхватил сидящий спереди; воодушевленный ребяческий гул прокатился до самых первых парт, где закемарили отличники. Кто-то грохнул крышку парты как бы за компанию, кто-то осуждающе покачал головой, оглядев Аврелия.

– Ну вы же меня поддерживаете, братцы?—ухватился за повстанческий фитиль Пакрутин и начал раздувать его еще сильнее.

– Мы же тоже не гении. Можно нас, конечно, чутка побранить. Но это уже не дело, за мелочи всякие палками бить, ну! Как это называется, ну слово-то…

– Эксплуатация и насилие,—подсказали с первой парты.

– Во, да! Оно. У нас еду отобрали! До этого нормально кормили, а ща-а-ас…

– Гадость!

– Это есть нельзя.

– Мышей так начнем жрать.

– Да уже кто-то крысу намедни съел. Борька, ты был?

Дети загалдели наперебой, как вороны, а Пакрутин встал во главе и начал руководить с довольным, раскрасневшимся лицом.

– А еще же новобранцы-то!

Маленький мальчик в оборванной рубашке и чересчур длинных истрепанных штанах заревел на весь класс:

– У меня Димку забра-а-а-али! Брата-а моего-о! Нехристи!

Ропот поднялся пуще прежнего, теперь даже сонные отличники повскакивали с мест и начали грозиться худенькими пальчиками, приговаривая: «негоже, негоже!». Уже давно потонул в этом гуле голос Пакрутина, заглушился рев мальчишки—монотонное, но с каждым разом все нарастающее гудение наполнило кабинет, как вода резервуар.

Аврелий сидел и недоуменно на это медитировал. Он почти не понимал, что обращаются к нему, потому что никогда за все годы его работы такого не было. Были мелкие стачки, будничные препирания, но бунт? Можно ли вообще было назвать это бунтом?

Смотря на творящийся кавардак, Аврелий хлопал глазами до тех пор, пока совсем оборзевший пацан не сплюнул ему под ноги. Тогда он как будто что-то понял и встал.

– А ну умолкли р-разом, все! Быстро! По местам! Все-все! Молчать!—взревел Аврелий громче мальчишек.

Дети вздрогнули, притихли. Только Пакрутин остался стоять с открытым ртом.

Аврелий задохнулся от собственного крика и, красный, сел вновь на место. Он все никак не мог перевести дух.

Худые, оскаленные лица мальчишек с лихорадочно горящими глазами смотрели на него неприязненно, дерзко и преступно. Они все словно разом окаменели вместе с этими выражениями, которые были страшнее ритуальных масок, хотя бы потому, что были не искусственными, а настоящими, но застывшими на лице слишком неестественно. Среди них Аврелий снова увидел Ханса. Он улыбался шире других, блестел глазами, как мангуст; стоял за всеми, притаившись, словно голем из преисподней. Аврелий побледнел.

– Он,—Пакрутин, наконец, оправился и указал пальцем прямо на Аврелия,—нас не понимает и никогда не поймет.

– Да куда уж ему понять,—поддакнул Пакрутину чахоточный малый с синяком под глазом.—По нему видно, что не в столовке нашей кормится. Это мы тут голодаем. А они, буржуи сраные, наоборот, жиреют.

– Да тут ясен пень махинация.

– Хорошо, когда Петр Андреевич платит?—съязвил Пакрутин.

– Пацаны, да вы знали, что он сам из дворян?

– Буржуй!

Последние слова пришлись обухом по голове. Аврелий не смог возразить.

Кругом засверкали озверелые глазенки, и ему самому вовнутрь закрался холод. Мороз пробежался по костям и сковал их колючими путами, а потом неожиданно ослаб и растаял, сменившись горячими каплями обиды. Дышать стало нечем. Кабинет потускнел, и детские лица превратилист вдруг в немчиновские морды—тринадцать абсолютно одинаковых Хансов.

– Конец,—прошептал еле слышно Сашка.

Больше никто не сказал ни слова. Прозвенел колокольчик в коридоре, и мальчишки, пораскинув мозгами, решили не терять времени зря. Они собрались в коридоре и одарили напоследок Аврелия тринадцатью едкими взглядами, от которых у того на лбу выступил пот.

Ребята побежали вниз, а Аврелий остался в тишине.

Сердце все еще колотилось, как безумное. Ноги совсем ослабли.

– Дурдом,—невнятно выругался он.—Они совсем озверели.

***

Аврелий пришел к выводу, что отделался еще малой кровью.

Он не примирился с тем, что произошло, но понял одно—зреющее в сердцах пацанов недовольство должно было Дамокловым мечом нависнуть над Недокунево и в конечном счете выкурить из него вон всех обесправленных недомерков. Молодежь и здесь бежала впереди планеты всей. Дети еще не понимали, к чему может привести такая разрушительная сила, но энтузиазм их был неистощим, а это уже являлось мощной подпорой для действия, решительных мер и обвинений, пусть даже на первых порах не слишком осмысленных.

«Когда это они успели так оборзеть?—подумал Аврелий и сам же ответил на свой вопрос:—После того, как выдвинули ультиматум».

Аврелий решил, что обязательно нужно поговорить с коллегами; дознаться, столкнулись ли они с тем же или хотя бы почуяли неладное, а уже потом обратиться к Петро. Необходимо было что-то делать. И делать срочно.

Но Аврелий не мог даже встать с места. Подкашивались ноги.

Только через пять минут, он нашел в себе силы подняться. Сердце болезненно екнуло.

«А что если за всем этим безобразием стоит Ханс? Или башка уже у меня едет?»

Бледный, как спящий при свете луны, Аврелий вышел из класса в пустой коридор, по которому играючи носился ветерок с улицы. Снизу был слышен голос Романа Геннадьевича, учителя естествознания. Он был еще совсем желторотый и болезненный, жил где-то под Ашгатом в общежитии, а теперь оказался вынужден прозябать в Недокунево свои лучшие годы. Аврелий не думал, что этот совсем молоденький мальчик способен понимать хоть что-то, но по необходимости считал нужным спросить и у него.

Устроившись в учительской, Аврелий тупо уставился в стену. Мозговые шестеренки еле корежились. Это было уже не пьянство, это была белая горячка.

На круглом деревянном столике, укрытом грязно-желтым кружевным платком, стояла бутыль молока с надписью «Милый дом ждет Аврелия».

Ультиматум

Аврелия попеременно бросало то в жар, то в холод, когда он возвращался мыслями к случившемуся в классе. Начиналась лихорадка.

«Твари, сволочи. Говорят и сами не знают, что говорят. Это клевета по сердцу, по душе в первую очередь!

Но они не сами выдумали, что еды не хватает, что по новобранцам тоскуют, что я—зло, что жизнь у них стала никчемная. Это у нас она никчемная, и мы еще со своей стороны их опекаем. Они просто не способны сообразить эту махинацию самостоятельно, потому что на деле все не так уж и плохо. Они по наущению Ханса. Он тут, скотина, поработал. Пригрезилось не пригрезилось, а один из них точно был настоящий».

Незадолго до конца урока Аврелий решил спуститься вниз, чтобы поговорить с Романом Геннадьевичем.

Уже спустившись, он передумал.

Детвора со звонком обязательно выскочит в коридор, и молодой учитель пойдет вслед за ними, а значит Аврелию снова придется встретиться нос к носу с мальчишками.

Притаившись за стеной, Аврелий дождался звонка. Ребята высыпали из класса. Вместе с ними, посмеиваясь, вышел учитель. Его окружили со всех сторон дети, а он шутил и наигранно бранился. Аврелий даже подумал, что говорят о нем.

«Да пошло оно к черту, я к ним не выйду».