Полная версия
Скорбная песнь истерзанной души
Я встал, отодвинул стул, закрыл дверь, запер её на все замки и замер, прислушиваясь к каждому шороху. Телевизор молчал, тишина стояла звенящая18. Я слышал, как бьётся моё сердце, как кровь бежит по венам (я был точно уверен, что слышу это). Тишина была столь чистой, что всякий раз, когда моргал, я слышал шум ресниц – словно взмах крыльев мифической птицы (я был точно уверен, что слышу это). Мне стало не по себе. А уж когда заскрипели половицы на втором этаже, я и вовсе погрузился в беспросветный ужас. Волосы встали дыбом, сердце замерло, кровь застыла.
«От беготни крыс не скрипят половицы», – сказал я сам себе и на цыпочках побежал в кухню, взял нож.
Ключ от двери, ведущей на второй этаж, лежал в тайнике в одной из книг на полке, но в тот момент я никак не мог вспомнить, в какой именно книге находится этот тайник. Я шёпотом ругал себя самыми последними словами, проклинал всё на свете и перебирал подряд все книги в поисках заветного ключа.
Найдя его наконец, я стал подниматься по лестнице. Очень медленно, осторожно, прощупывая каждую ступеньку, чтобы ни одна из них не выдала меня.
«Может мне всё это просто послышалось, – успокаивал я себя. – Человек, который видит мёртвых людей, вполне может слышать то, чего нет. Да и у кого так не бывало: сидишь дома один и слышишь какой-то шум. А потом понимаешь: померещилось. У всех бывало. Вот и нечего волноваться понапрасну».
Но потом я решил, что лучше готовиться к худшему:
«Если там в самом деле человек? Что мне тогда делать? Зависит, наверное, от того, какую цель он преследует. Хотя какую цель может преследовать тот, кто забирается в чужие дома? Да ещё и с таким рвением. Хочет, конечно, поживиться каким-нибудь добром. И ради этого он готов убить каждого, кто встанет у него на пути».
И тут меня осенило: эврика! Ну конечно! Он убьёт каждого. Чего бы не убить в самом деле, когда столько сил тратишь на то, чтобы проникнуть в дом через крышу среди белого дня и стащить пару побрякушек да подороже, а какой-то немощный старикашка внезапно заявляется с кухонным ножом и пытается тебе помешать. О да! Прекрасно! Вот оно! Этот случайный непрошенный гость станет моим спасением, моим избавлением от всего.
В голове у меня проносилось множество мыслей, пробуждающих во мне трепет и волнение:
«Интересно, а как он убьёт меня? Может мне самому предложить ему на выбор пару вариантов? И какой лучше способ тогда избрать? А сделает ли он всё быстро и безболезненно, если я попрошу его, исполнит ли мою просьбу. И что делать, если он откажется?»
Подгоняемый этими и многими другими мыслями, я уже ничего не боялся и бодро шагал по лестнице. Настолько бодро, что почти не заметил, как вставил ключ в замок, открыл дверь и впервые за много лет оказался в длинном тёмном коридоре, по обе стороны которого располагались суровые стражи, охраняющие моё прошлое, или скорее меня от моего прошлого, сделанные из дуба, покрытые тёмно-коричневой краской. Я нажал на выключатель, но свет, конечно, не загорелся19. Бордовая ковровая дорожка была покрыта слоем пыли, окно в конце коридора занавешено куском какой-то ткани, наспех прибитым к стене, а на полу возле одной из дверей валялись молоток, гвозди и несколько досок. Шум доносился из комнаты, которая раньше служила мне своего рода студией. Она скрывалась за последней дверью справа. Туда я и направился.
Приближаясь, я в какой-то момент услышал, пусть и приглушённо, хорошо знакомую мне мелодию, которая бередила старые раны. Я надеялся, что это лишь странная игра воспалённого разума, но стоя у двери понял: нет, песня действительно звучит.
Я просунул руку между досками, нащупал ручку, нажал на неё и толкнул дверь. Она со скрипом распахнулась. Если там действительно кто-то есть, он уже точно знает о моём прибытии. Я присел на корточки, кряхтя пролез под досками и оказался внутри.
В комнате было темно. Ещё темнее, чем в остальной части дома. Мрак тут действительно словно сгущался. Он не был просто отсутствием света, он был отдельной субстанцией, наполняющей пространство комнаты. Поэтому я не сразу заметил фигуру, стоящую спиной ко мне в дальнем углу справа, у журнального столика, на котором стоял виниловый проигрыватель, подаренный мне Ванессой на нашу третью и последнюю годовщину, и деревянный ящик – в нём хранились пластинки. Но одна сейчас вертелась в проигрывателе. Альбом «Meat Is Murder» группы The Smiths. Звучала песня «Well I Wonder». Наша с ней песня.
Неподвижная тёмная фигура держала в бледных руках конверт от той пластинки, не отрываясь смотрела на пластинку, что вертелась в проигрывателе и, казалось, вслушивалась в песню всей своей душой, всем сердцем, вгрызалась в каждый пассаж, каждую ноту и фразу как в спелый фрукт, дабы ощутить вкус прошлого, по которому тоскуешь. Для неё эта песня, видимо, тоже много значит. Посреди комнаты вверх тормашками валялась коробка, из неё высыпалась часть вещей.
Я стал подходить ближе к таинственной фигуре, и тайна её постепенно рассеялась. Я узнал, кто стоит передо мной. Хотя, наверное, знал с самого начала, как только бросил на неё первый взгляд, но отказывался это признавать, неосознанно заглушая внутренний голос, что твердил мне очевидное. Никакого вора-убийцы, никакого невероятного проникновения в дом через крышу, никакого избавления. Былое воодушевление вмиг иссякло. Фигура повернулась и обратила на меня свой взор. Это была моя Ванесса, облачённая в длинное до пола чёрное платье, которое так нравилось нам обоим. Окровавленное, оно вообще-то должно лежать в одной из коробок, коими полна эта комната. Однако на самой Ванессе, как и на её одежде, нет ни следа. Она свежа, юна, цела и невредима. Она прекрасна. У неё длинные чёрные волосы и зелёные глаза, полные чувств и жизни – что крайне необычно для фантомов – полные хладнокровной осмысленности, столь свойственной настоящей Ванессе.
Ванесса отложила конверт в сторону. Песня заканчивалась, и она отмотала её к началу. Затем приблизилась ко мне вплотную. Она была совсем не как другие фантомы. Ванесса замечала меня, даже прикасалась ко мне. От неё исходил дивный аромат и тепло. Глядя на меня с трепетом, нежностью и сочувствием, она пригладила мои растрёпанные волосы, поправила воротник фланелевой рубашки, застегнула все пуговицы. К глазам моим подступили слёзы, и в стремлении скрыть это постыдное зрелище я бросился к Ванессе с объятиями. Я даже не успел подумать о том, насколько глупо и нелепо пытаться обнять фантома. Всё равно что пытаться словно птицу за хвост схватить приятное воспоминание, неожиданно возникшее в голове, и физически вернуться таким образом в то время и место, которое было самым лучшим, самым счастливым, и остаться там навсегда. Так сколь же сильным оказалось моё удивление, когда вместо того, чтобы натолкнуться на жестокую, душераздирающую призрачность Ванессы я ощутил её тело, полное жизни.
Удивление, однако, продлилось недолго. Оно почти сразу сменилось чувством восторга, восхищения, в котором можно было запросто захлебнуться. Я будто шагнул в пропасть, готовый разбиться, но вдруг обнаружил, что могу летать.
Волосы Ванессы пахли счастьем, дождём и магнолией. Я сжимал её в объятьях всё крепче, не желая отдавать ни смерти, ни судьбе, ни жизни, ни кому бы то ни было ещё. И когда она с молебной скорбью посмотрела мне в глаза, я решил, что делаю ей больно.
– Прости, – сказал я, ослабив хватку.
В ответ Ванесса, поджав губы, принялась качать головой. Я до конца не понимал значения этого жеста и хотел уточнить. Но не успел. Над её головой возникла туча и пролилась дождём. В том дожде Ванесса растворилась без следа. Пустота вновь заполнила собой всё вокруг. Утратив силы, я упал на колени, сел на пол и разрыдался. Песня закончилась, а следующая почему-то так и не зазвучала.
I am being haunted
It's four o'clock in the morning
And I'm sitting on my stairs
And there's bangin' 'round the bedroom
Even though I know there's no one there
And I am here all by myself
And you're somewhere else with someone else
And I am being haunted by a love that isn't there
There is something in my house, my house
It's just a ghost of the long, long dead affair
There is something in my house, my house
I just keep a hearing, you runnin' on up my stairs but you're not there
Глава 2
Трудно сказать, сколько времени я провёл на втором этаже, позволяя горю вырваться наружу. Его хватило на то, чтобы воспоминания и мысли, которые я с таким усердием стремился подавить, вновь вернулись ко мне, поглотили меня и заставили страдать. Уходить я не хотел. Не потому, что мне будто бы нравилось сидеть посреди моего трагичного прошлого – расчленённого и разложенного по коробкам подобно внутренностям фараона20. Просто я перестал хотеть чего-либо. У меня и прежде с этим были проблемы, а сейчас так вообще…
Однако провести там вечность всё равно бы не вышло, так что пришлось встать, выключить проигрыватель, убрать пластинку обратно в конверт, поднять с пола коробку, запихнуть в неё то, что вывалилось и вернуть на место. Затем спуститься на первый этаж, не запирая за собой дверь, поскольку в этом больше не было смысла, зайти в ванную, умыться, проследовать в гостиную и сменить мокрую одежду, облачившись в чёрный костюм.
Мысли и воспоминания плясали и кружились в моей голове. Самой назойливой мыслью была та, что напоминала мне: ты ни разу не посетил её могилу.
«Это правда, – говорил я (разумеется, не вслух), обращаясь то ли к себе самому, то ли к чему-то, что принято называть совестью. Я и сам до конца не понимал, с кем говорю, но мне эти «разговоры» помогали сохранять остатки самообладания и придавали немного уверенности. – Я и на похороны к ней не пришёл. Наверное, мне должно быть стыдно. В ту пору, помнится, все твердили, что я обязан пойти. И никто не спросил, почему я не хочу идти. Можно, конечно, предположить, что причины были им известны в силу их очевидности, однако, будь это так, они бы не стали меня принуждать».
Общепринятое представление гласит: посетить похороны близкого (или хотя бы знакомого) человека – значит выказать ему некое уважение, проводить в последний путь. Ну а я никогда не понимал, где тут связь. Видеть её бездыханное тело, нести гроб, опускать его в могилу, засыпать землёй, слушать унылые речи священника, видеть, как пожирает её эта самая земля, как она окончательно перестаёт быть частью этого мира и как он, мир, тут же преображается самым худшим образом, став пустым, холодным, уродливым. Всё это казалось мне предательством, кощунством. Я будто бы соглашался с тем, что она мертва. Нет уж. Я предпочитал считать Ванессу живой. Конечно, в конце концов это толкнуло меня к совершению страшного поступка – подлинного оскорбления её памяти – к желанию предать забвению всё, что с ней связано. Но я по-прежнему считаю: пусть и частично, я был, тем не менее, прав. Хотя от этого, конечно, ничуть не легче. Лучше бы я проводил её по-настоящему – только и всего: лишил бы себя жизни и последовал за ней куда угодно. Я пытался это сделать. Но не смог. Может из-за отца, может из-за Роберта. А может они были всего-навсего оправданием, в то время как истинная причина заключалась в моём отчаянном и неосознанном стремлении сохранить себе жизнь, свойственном каждому трусливому и малодушному человеку, коим я и являюсь. За это я стал нещадно презирать себя. Из презрения того возникло чувство стыда перед Ванессой, которое и мешало мне посетить её могилу все эти годы. Однако, появление Ванессы в тот день заставило меня посмотреть на всё иначе.
В жизни редко представляется шанс исправить хоть что-то. И если такой шанс представляется, то стоит им воспользоваться по крайней мере ради того, чтобы поглядеть, что из этого выйдет. Пусть даже это нечто незначительное21, вроде первого визита к могиле любимой.
Руководствуясь такой довольно шаткой философией, я в спешке, обусловленной скорым возможным наплывом сомнений и колебаний, способных удержать меня дома, нацепил своё старое чёрное пальто, обмотал шею шарфом, прикрыл седую голову шляпой, захватил зонт на случай, если солнце после дождя будет слишком ярким и вышел на улицу.
Я шёл по узкой, извилистой рыжей тропе, размытой дождём, осматривался вокруг. Я вновь видел деревья и небо, видел заброшенные дома, которые выглядели удручающе. Ибо что может быть более удручающим, чем сокрушённое величие? Они представлялись мне поникшими титанами, сосланными на край света злыми, жестокими богами за стремление к свободе и посягательство на божественность. А мир вокруг нас казался таким нелепым, чудным, карикатурным, выстроенным наспех кем-то не очень умелым лишь для того, чтобы служить декорацией, отделяющей меня (зачем-то) от мира истинного, давно меня ждущего. Конечно, всё это исключительно от того, что я давно не выходил из дома. Тем не менее, ощущения эти были даже приятны, они пробуждали во мне некое подобие радости. Раз этот «настоящий», «реальный» мир всего-навсего ширма, декорация, значит, где-то, вероятно, есть и другой мир, предназначенный мне и таким, как я. Чушь несусветная, безусловно, но до чего привлекательная! Парадокс и великая ирония состоит, однако, в том, что её привлекательность как раз и опровергает её вероятную истинность. Ведь существование какого-то другого мира, кроме этого, в котором я мог бы коротать вечность и который казался бы мне уютным, гармоничным содержанию моего внутреннего «я», походит на идею загробного мира, являющейся частью самых древних религий, верований. Из этого следует, что всё религиозное исходит из потребности человека, а не от воли божьей. Можно, конечно, это (как и всё иное) оспорить, и в пылу рассуждений дойти до того, что сам человек таким вот образом становится богом, претворяя в реальность устремления своего разума или, если угодно, души22. Но я такую мысль решительно отвергаю. Знавал я одного человека, возомнившего себя богом. Закончилось это очень и очень плохо.
Дождь, пусть уже не столь сильный, всё никак не заканчивался. Дул холодный ветер. Я шагал, подавшись вперёд, придерживая шляпу, чтобы она не слетела с головы. На мои ботинки налипла грязь, и только после этого я решил сойти с тропы, хотя не стоило ступать на неё вовсе. Я шёл теперь, будто конькобежец, с силой стирая грязь с подошвы об мокрую траву. Тропа становилась шире и прямее, уходила ввысь, покрывалась, наконец, асфальтом; впереди виднелись здания – продуктовый магазинчик и аптека по левую сторону, канцелярский магазин и магазин электротоваров по правую. Все давно и навсегда закрылись. Чуть дальше – квартиры, школа, библиотека, церковь и какие-то новые здания, которые я видел впервые.
Город, судя по всему, как и я, так и не оправился от той трагедии. Вернее, это были всё же две разные трагедии, пусть и причина у них была, суть, одна – Кавиш. Да, исчезли толпы кавишианцев, предрекающих погибель всему роду человеческому, нет надписей на стенах – цитат из книг Кавиша, и книги его вряд ли можно найти в магазинах. И тем не менее… что-то витало в воздухе. Что-то зловещее. Между зданий, как между строк оно скрывалось, но никуда не исчезло. Ребеллион не стал прежним – вот в чём дело. Осквернённый и проклятый, он сочился духом кавишианства.
Я шагал прямо походкой самой обычной, пока не оказался окружён бетонными гигантами, раскрашенными в яркие цвета, что, вопреки замыслу, лишь подчёркивало торжество унылой серости, и стальными, рычащими зверьми, снующими туда-сюда, придававшими своей суетой, как ни парадоксально, ленной сонливости ритму города. У меня помутнело в глазах, и я решил, что смотреть себе под ноги будет гораздо приятнее. Я повернул направо и оказался в коммерческом квартале.
«Где-то здесь должна быть цветочная лавка», – заверил я сам себя, и от идеи смотреть под ноги пришлось на время тут же отказаться. Я глядел по обе стороны квартала в поисках нужной вывески.
Такая вывеска нашлась довольно быстро. Третья справа – белая, с надписью, сделанной большими фиолетовыми буквами: цветы. Я переложил зонт в левую руку и вошёл в дверь под ней.
Внутри было тепло, светло, просторно и уютно. Никого, кроме девушки, стоявшей за прилавком, устремившей всё своё внимание в планшет. Повсюду пёстрые цветы, открытки и всякие мелкие безделушки. Я смотрелся там, как гробовщик на свадьбе. Благо подобное было мне далеко не в новинку. Я снял шляпу, сделал пару шагов и вдруг расслышал музыку, доносящуюся из колонок, – такую знакомую, что сердце сразу откликнулось на неё, словно собака на проезжающую мимо машину, откликнулось ещё раньше, чем я успел её узнать или понять хоть что-нибудь. И это оказалась песня, которую я сочинил много лет назад в качестве подарка Ванессе. Она вошла во второй альбом группы, которую я основал вместе с Марком. Мы были, пожалуй, второй по популярности группой из тех, что вышли из дома Кальви (первой была группа Тори), но я не ожидал услышать одну из наших песен спустя столько лет. Мне казалось, про нас все давно забыли. И мне вроде как должно было быть приятно. Однако, обратившись к глубинам собственной сущности, я не обнаружил ни единого чувства, которое можно было бы назвать приятным. Смутившись, я остолбенел. Девушка заметила меня, отложила планшет в сторону.
– Здравствуйте, – громогласно и звонко произнесла она с дежурной улыбкой, – Чем я могу вам помочь?
У неё были короткие розовые волосы, зачёсанные вверх, большие сияющие карие глаза, кольцо в правой ноздре и жёлтая толстовка с надписью The Hesperides – так называлась наша группа.
Ни тон её, ни улыбка, ни манящий, кокетливый взгляд, обещающий многое23, не трогали меня. Я стоял и молчал, уставившись на девушку ошеломлённым взглядом, нервно теребя в руках свою шляпу, держа зонт под мышкой. Она продолжала улыбаться, терпеливо ждала, когда я скажу что-нибудь, а когда ожидание затянулось слишком надолго, попыталась мне помочь:
– У нас есть розы всех оттенков. Подойдут для любого случая. Есть также прекрасные альстромерии – для особо искушённых дам, избалованных вниманием…
Она продолжала называть виды и сорта цветов. Я развернулся и готов был уже выйти прочь, как вдруг услышал у себя за спиной голос девушки, который стал более холодным, совсем иным, нежели прежде:
– …И гипсофилы. Она ведь любила гипсофилы. Возьмите букетик, Эрик. Ей будет приятно.
Эти слова, будто какое-то магическое заклинание, парализовали меня; я замер, остолбенел и оказался не в силах даже поразмышлять о произошедшем, о том, откуда она узнала моё имя, откуда узнала про гипсофилы.
Перед глазами моими возникла комната Ванессы в доме её родителей, погружённая в полумрак, где мы провели немало. На стенах висят постеры Malice Mizer и других групп, которые ей нравились. Слева кровать, прямо, у окна, завешенного тяжёлой, тёмно-синей шторой, стол. На столе книги и тетради, ваза с гипсофилами. Горят свечи. Мы в самом центре комнаты, прижавшись друг другу, медленно покачиваемся в некоем подобие танца под музыку.
Гипсофилы действительно были любимыми цветами Ванессы. Пожалуй, единственными, которые ей нравились. Они всегда стояли у неё в вазе. Ещё до того, как я стал дарить их ей и после того, как перестал дарить, когда мы расстались.
Я стоял напротив стеклянной двери и по-прежнему не мог пошевелиться; но “чары”, тем не менее, спали, образы исчезли, и я смотрел теперь на дождь, который становился слабее, на вывеску магазина напротив, на толпы прохожих, на пролетающий мимо пластиковый пакет. Затем я обернулся к девушке за прилавком и рассеянно произнёс:
– Что вы сказали?
– Гипсофилы, – повторила она прежним голосом как ни в чём не бывало. – Прекрасный выбор. У нас есть классические белые, синие, радужные… – девушка задумалась на секунду, – и фиолетовые вроде бы тоже остались, – она принялась осматриваться, ища взглядом фиолетовые гипсофилы.
Я быстро подошёл ближе к прилавку.
– Нет, вы не так сказали. Повторите в точности те слова.
Но девушка молчала и только хлопала глазами, глядя на меня. Улыбка вмиг сползла с её лица, рука зависла над планшетом.
– Вы меня узнали, не так ли? – спросил я.
– Простите?.. – только и сказала она в ответ.
– Что за песня звучала тут только что?
Она испуганно посмотрела в чёрный дверной проём позади неё, откуда и доносилась музыка, а потом вновь на меня.
– Песня? Я не знаю. Я, честно говоря, не обратила внимания. А в чём дело?
– Кроме вас здесь есть ещё кто-нибудь?
– Н-нет. А почему вы спрашиваете?
– Потому что если вы здесь одна, а вы одна, то значит, музыку ставили именно вы.
– Да, ставила я. Но я не подбирала её специально. Хотите я выключу?
– Лучше скажите мне, что у вас на толстовке написано.
Девушка, которую, если верить бейджику на груди, звали Диана, посмотрела на надпись, будто это пятно, которое она посадила за обедом и до сей поры не замечала.
– Понимаете, это не моя толстовка… – пыталась оправдаться она, переведя взгляд снова на меня.
– Не ваша? А чья же?
– Моего молодого человека, – смущённо ответила Диана после некоторых колебаний.
– Ах, вот оно значит как! – с насмешкой воскликнул я. – Ну, понятно, понятно, – я понизил тон. – Конечно. Молодого человека толстовка… И часто вы на работу ходите в его вещах?
– Я бы попросила вас не разговаривать со мной в таком тоне, – решительно заявила она (и было заметно, сколь сильно она старается набраться решимости противостоять мне). – Я вас вижу впервые в жизни, что за песня – не знаю, что на толстовке написано – без понятия. Я тут стою и продаю цветы. Всё. Хотите купить – пожалуйста. А нет – идите и донимайте кого-нибудь другого.
И слова эти её подействовали на меня. Я подумал, что, быть может, в самом деле напрасно вот так набросился на бедную девушку; она, наверное, и правда ничего не знала, это лишь совпадение, череда совпадений… Я пытался рассуждать здраво:
«Я вышел из дома в абсолютно случайный день, неожиданно для себя самого, заранее ничего не планировал. Это молодая24 девушка, которую я вижу впервые в жизни. Она меня не знает, а уж тем более не знает Ванессу и того, что произошло с нами когда-то уж очень давно. Она просто не может этого знать. Те слова мне послышались. Они – продукт моих сегодняшних переживаний. Ей незачем такое говорить. Всё в порядке. За мной никто не следит, никто не хочет причинить мне вреда».
– Так вы собираетесь брать что-нибудь? – спросила Диана.
– Да, – ответил я, глядя себе под ноги. – Гипсофилы, белые.
Диана стала собирать букет, перевязывать его ленточкой, а я полез в карман за бумажником. И тут послышалось шуршание колёс по асфальту и шум двигателя. На стенах заплясали красно-синие огоньки. Я обернулся и увидел полицейскую машину.
«Хм, интересно, – подумал я, – что же случилось?» – но потом догадался в чём дело и посмотрел на Диану.
– Это вы их вызвали? – спросил я.
– Вы меня очень напугали, – вновь оправдывалась она, протягивая мне букет со всё той же дежурной улыбкой.
– В этом не было необходимости. Я бы не причинил вам вреда.
– В тот момент мне казалось, что вы вполне на это способны.
Двигатель смолк25, хлопнула закрывшаяся дверь. Из машины вышла женщина лет тридцати в чёрной форме. Она шла стремительно, мужеподобно, немного покачиваясь, но очень уверенно, не теряя выправки и строгого стана. Она глядела по сторонам, словно пыталась держать под контролем абсолютно всё, что видит. На поясе у неё висели наручники, дубинка, пистолет и ещё много всего. Звон был слышен даже сквозь стены, дверь и музыку26. Она открыла дверь и вошла. Взгляд её казался вполне доброжелательным и вместе с тем строгим, преисполненным мудрости и желания во что бы то ни стало восстановить справедливость, которое, конечно, было всего-навсего побочным эффектом молодости. Через пять-десять лет от него ничего не останется.
– Доброго дня, – сказала полицейская, сняв фуражку. – Младший сержант Камилла Кармашек, – представилась она, – номер жетона 328495, к нам поступил сигнал о происшествии. Что у вас случилось?
Растерянная27 Диана не могла вымолвить ни слова. Я попытался ей помочь.
– Всего лишь небольшое недоразумение. Не так ли? – обратился я к ней.
Диана смотрела то на меня, то на полицейскую, но продолжала молчать.
– Пусть девушка сама ответит, – строго велела Камилла Кармашек.
– Я просто испугалась, – робко сказала Диана. – Он говорил странные вещи.
– Какие?
– Спрашивал про музыку, которая его, видимо, очень злила. Я не знаю, почему.
– Он угрожал вам?
– Нет.
– Что ещё он говорил?
– Послушайте… – попытался вмешаться я, но Кармашек тут же меня осадила:
– Помолчите, пожалуйста.
И я повиновался.
– Он спросил, что за надпись у меня на толстовке. В тот момент я и нажала на кнопку: на моей толстовке нет никакой надписи.