Максим и Фёдор

Духи соседей по квартире,

Духи подпольщиков,

Духи прохожих на улице,

Дух И. Константинова,

Дух Хокусая,

Дух Рансэцу,

Дух Д. Судзуки,

Дух А. Гауди,

Дух А. С. Пушкина,

а также множество других духов, вплоть до духов зрителей в театре.

Причудливую картину отношений всех этих духов трудно описать.

Некоторые духи видят всех или почти всех остальных духов, некоторые – только часть, некоторые – только себя, а есть духи, которые и в собственном существовании не уверены. Забавно, что иные из духов видят у себя, да и у остальных, пожалуй, только отдельные части тела, например кулак, которым и лупцуют по чему ни попадя. Столь же неприятны духи, которые вообще ничего не видят, – они бодро разгуливают по сцене, пребольно толкая остальных.

Несмотря на сумятицу и гвалт, видно, что в центре внимания многих духов находятся спящие Максим и Федор. Кто смотрит на них с презрением, кто – с негодованием, кто – с жалостью, кто – со смехом, кто – с пониманием, кто – с любопытством, ну и по-всякому. Дух Максима и Дух Федора смотрят с неопределенным выражением.

Второй план сцены начинает постепенно погружаться в темноту. Духи по одному исчезают, шум стихает. Последними исчезают духи Максима и Федора, в наступившей тишине слышны их последние малопонятные реплики:

Дух Максима. Он просыпается.

Дух Федора. Но нем…

(Второй план сцены в темноте. Федор поднимает голову. Желто-зеленый занавес опускается, однако, прежде чем он совсем скрыл сцену, видно, как Федор тянет руку к бутылке.)

Часть вторая

Возвращение из Японии

Blow up

Илья Давидович Кобот, с одной стороны, не любил соседей Максима и Федора, даже писал на них заявления, что Федор по ночам кричит, что водят собутыльников, писают в коридоре и на кухне, но, с другой стороны, говорят, обычно соседи и похуже этих… Федор такой горемычный, не нахамит, а Максим хоть и строгий, будто командир, да все спит больше.

Как-то вечером Кобот сидел у них в гостях, пил чай, – надо же иногда посмотреть, как люди живут. Да вот тоже выбрал, на кого смотреть… С самого начала лучше было уйти, с самого начала ругань у них пошла – то Максим Федора изругал, зачем вермуту купил, когда в магазине портвейн есть, потом опять изругал, зачем Федор с пивом балуется: у бутылки крышку открывает и снова пришпандоривает.

Еще в тот вечер Федор во все фразы вставлял какое-то мерзкое слово, которому его научил ученик Василий, – слово «пантеизм». Ну, например: «Что, нальем еще пантеизму?» – про вермут. Или: «Пантеишно я нынче пивка попил!» Кобот специально вышел, посмотрел в энциклопедическом словаре это слово – нету!

Вот так посидели, молчали в основном, и вдруг – дверь открывается – на пороге стоит милиционер.

Причем кто ему дверь открыл входную?

Илья Давидович очень, конечно, напугался, но все-таки ясно, что не за ним же милиционер пришел, за Федором, вернее всего. Максим и был злой, а тут аж черный весь стал – тоже на Федора подумал. «Ну, жопа, доорался по ночам!» Сам Федор как-то не сориентировался: «Это чего… чего он тута?»

Милиционер обвел всех мрачным взглядом, особо задержав его на Федоре, и спросил:

– Который тут Кобот?

Сердце у Ильи Давидовича больно застучало, а всего мучительнее было стеснение перед Максимом и Федором, которые, пьянь политурная, еще смотрят с сочувствием.

– Я… Кобот…

– Ну, здравствуй, Кобот, – после паузы сказал милиционер, снимая фуражку.

– Здрасте…

Илья встал и вытянул руки по швам. Максим взял со стола пару бутылок вермута и поставил на пол. Милиционер перевел испытующий взгляд с Кобота на Максима:

– А вы тоже здесь проживаете?

– Здеся, – спокойно ответил Федор, – пантеишно.

– Ну, здравствуйте и вы. Сосед я вам новый буду, Пужатый Алексей Степанович.

От внезапности этой сцены и проклятого бушующего сердца с Кобота лил пот, ноги дрожали. Он дугой пошел к двери, не замечая удивленного взгляда милиционера.

– Чего это он, больной, что ль? – спросил Пужатый.

– Жопа, – не сразу ответил ему Максим и выпил полстакана вермута.

* * *

Новый жилец быстро почувствовал себя в квартире по-свойски, точнее, в первый же день. Наутро, когда Кобот ставил чайник, в коридоре послышался задорный свист и на кухню в одной майке вышел Пужатый.

– Здорово! – громко сказал он.

– Доброе утро, – ответил Илья Давидович.

Эту фразу он заранее приготовил, чтобы сказать милиционеру, – знал, что очень растеряется после вчерашнего, не сразу сообразит, что сказать.

– Ты чего вчера отвалил-то? Испугался, что ли?

Кобот покраснел, не зная, как ответить.

– Чего ты все мнешься?

Илья молча мыкался с газом, но зажечь никак не получалось. Пужатый зажег газ на своей конфорке, поставил чайник и, сев на табурет, стал следить за Коботом.

– Ты где работаешь?

– В Механобре работаю… – подумав, ответил Илья.

– Как-как? Что такое?

– Так называется.

Последовала тягостная пауза. Кобот, с такой натугой включивший газ, выключил его и пошел к себе в комнату. Войдя, он, как и вчера, долго и быстро ходил туда и сюда, ни о чем не думая.

* * *

Вечером, возвращаясь с работы и уже подойдя к дому, Илья Давидович увидел в дверях Пужатого, безотчетно, неосознанно повернулся и, съежившись, прошел мимо дома.

– Эй, Кобот! – окликнул его Пужатый.

Кобот, пометавшись на месте, подошел.

– Ты чего это от меня шарахаешься?

– Да нет, я… мне надо было…

– Темнишь все. Я же видел, ты к дверям шел.

Было уже темно, и это придавало сцене зловещий оттенок.

– Ну шел, да вот в магазин решил сходить! – с надрывом сказал Кобот.

Пужатый молчал, лицо его было в тени, на пуговицах обмундирования светились колючие звезды. Илья немного помолчал за компанию и отошел за дом, где и промыкался с полчаса для отвода глаз.

* * *

Вечером перед сном Илья Давидович, чуть заглянув на кухню, отшатнулся и замер за дверью. Красный, распаренный Пужатый со стаканом в руке шептал Федору:

– Этот Кобот, я смотрю, тот еще корефан. Еще утром заметил: что за ядрен батон – морду воротит, боится чего-то. Сейчас вот в магазин за вермутом иду, гляжу – мать честная – Кобот! Увидел меня и шмыг в сторону, воротником прикрывается. Ну, думаю, видать, за тобой водится… Да еще спрашиваю: «Где работаешь-то?» А он мне говорит: «В хренобре!» Ну, думаю, гусь ты хорош!

– В Механобре! В Механобре я работаю! – забывшись, пролепетал Илья из-за дверей.

Это был сильный и неожиданный эффект. Даже Федор с испугом глянул на дверь, а Пужатый вскочил и, выбежав из кухни, наткнулся на вытаращившего глаза Илью Давидовича. Они некоторое время стояли молча, почти вплотную, блестя глазами и взволнованно дыша.

– Ага… – сказал Пужатый, поправляя майку.

Илья, шатаясь, побежал к себе в комнату.

– Идиоты, что за идиотизм, – бормотал он. – Фу! Как все… Фу! Идиотизм абсолютно.

Он подошел к зеркалу и напряженно глянул в него. Зеркало мудро, матово светилось вокруг искаженного отчаянием лица. Илья, не в силах чем-нибудь заняться, долго стоял у зеркала, то так, то сяк выворачивая голову и скаля зубы. Это бессмысленное занятие давало какой-то выход напряженности, невесть за что свалившейся.

Сухо и зловеще тикал будильник.

Дверь без стука отворилась, и в комнату вошел Пужатый, уже в форме, в сапогах. Не спрашивая разрешения, он сел за стол, вынул папиросу и, разминая ее, стал разглядывать скромную, но благообразную комнату.

Илья Давидович, как пойманный за руку вор, понурившись, стоял у зеркала.

– Кобот, что вы, собственно, скрываете? – медленно сказал Пужатый.

– Я, Степ… Александр Степанович, совершенно не могу понять, что… за что вы меня… вот так спрашиваете.

– Ах так, значит, я виноват, да? Я вас преследую? Это я, выходит, виноват? Ведь так у вас получается?

– Нет, но вы Федору там говорили… Ну там…

– Ну-ну. Я слушаю.

Илья Давидович молчал.

– Ну, я слушаю вас.

– Вы говорили, что я воротником прикрываюсь…

– Хватит ерунду пороть. Кстати, если уж вы хотите обсудить именно этот случай: я после нашей встречи был в магазине. Вы и сейчас будете утверждать, что направлялись именно туда?

Илья молчал.

– Вы, Кобот, видимо, обеспокоены моим вселением в квартиру, да? Да или нет?

В буфете тонко пискнули фужеры. Страшно тикали часы.

– Может, хватит в молчанку играть?!! – закричал Пужатый, с силой всаживая папиросу в стол.

Илья Давидович дернулся, как от электрического удара, и отбежал к окну. Пужатый, опрокинув стул, поднялся и вышел из комнаты.

Кобот, широко открыв глаза, смотрел в пространство. Очнувшись, он опрометью кинулся в коридор, надел пальто и выбежал на улицу.

* * *

На улице все казалось кошмаром: дул долгий ветер из всех переулков; прохожие, как солдаты, ходили от одной остановки автобуса к другой, фонари, машины… Спрятаться было негде.

Домой Илья решился вернуться поздним вечером.

Не раздеваясь, на цыпочках он прошел в свою комнату, разделся там и, совершив несколько кругов по комнате, высунул голову в коридор. На кухне ожесточенно стукались стаканы и гремел голос Пужатого:

– Да ведь враг он, враг! Вражина натуральный. Что ты будешь делать – вижу, что враг, а прищучить не могу… Но погоди – видишь ты Алексея Пужатого? Он у меня не уйдет! Не уйдет, сам себя выдаст!

На следующий день Илья Давидович смалодушничал, не пошел домой совсем. Впервые за долгое-долгое время он ночевал не дома. Попросился к приятелю, то есть к сослуживцу. Там было вроде и хорошо – поиграли в карты, поговорили о работе, а все равно тяжело на непривычном месте, да и неудобно.

Потом вместе поехали на работу; там как-то забываешься, очищаешься, все нерабочее время кажется коротким и малозначительным. После работы, для окончательной разрядки, Илья еще сходил в кино на «Версию полковника Зорина» и совсем спокойный направился домой. Сколько можно, в конце-то концов, пугаться этого идиота-милиционера? Нужно спокойно и насмешливо дать понять, какого дурака он валяет; еще лучше бы осадить его как следует, поставить на место… нет, ну его к черту, не стоит.

Кобот вошел в квартиру, разделся (даже почистил пальто щеткой), не таясь прошел к себе в комнату, где хладнокровно сел за стол с книгой «Заметки по истории современности».

Почти тотчас же в комнату вошел Пужатый и расположился напротив Ильи. Илья Давидович оторвал глаза от книги, холодно посмотрел на Пужатого и снова погрузился в чтение. Милиционер забарабанил пальцами по столу, едко глядя на читающего Кобота:

– Книжечку читаем?

Илья продолжал смотреть в книгу.

– А ну положить книгу! Смотреть на меня! – как никогда страшно, закричал Пужатый, с силой хлопнув раскрытой ладонью по столу.

Все затрещало, книга упала на пол.

Коботу уже некуда было смотреть, и он со страданием взглянул на Пужатого. Тот сидел весь красный и тяжело дышал.

– Алексей Степанович, я думаю, пора наконец… – начал Илья.

– Кобот, что вы делали сегодня ночью? – перебил его Пужатый.

– Я… что? Спал, ночевал…

– Где? Адрес?

– Да что, при чем тут… на работе, то есть у сослуживца…

– Интересная у вас работа, я замечаю… Адрес я спрашиваю!

Илья Давидович понял, что лучше не выламываться, а спокойно отвечать на вопросы, чтобы Пужатый перебесился, понял, что не прав, и отстал. Однако адрес сослуживца действительно невозможно было вспомнить теперь, в таком лихорадочном состоянии.

– Не помню точно сейчас. Я так могу показать, а завтра спросить могу.

– Значит, где были ночью, не помним? Или, может быть, не хотим вспоминать?

Жилы на шее у Пужатого вздулись и мерцали. Он встал, окинул комнату внимательным взглядом и, хлопнув дверью, вышел.

Илья застонал, вскочил, стал метаться. Подбежав к двери, однако не совсем, чтобы не было вида, что он подслушивает, замер. Через некоторое время раздался звонок – пришел Василий, ученик Федора, принес вермуту, плясал, напевая что-то восточное. Федор внушительно выговаривал, что портвейн пантеишнее вермута. Неожиданно раздался властный голос Пужатого:

– Не шуметь! Передвигаться по квартире осторожнее! В квартире – Кобот!

* * *

Поздно вечером, когда все уже утихли, Илья на цыпочках пошел по коридору в туалет, с опаской прислушиваясь на каждом шагу. Нащупав дверь, он медленно, чтобы не скрипела, открыл ее, вошел и стал тихо-тихо закрывать.

Вырвался грохот, в коридоре вспыхнул свет. Пужатый схватился за почти уже закрытую дверь и рванул на себя с пронзительным криком:

– Стой, гад! Теперь не уйдешь!!!

Илья до крови вцепился в ручку, однако дверь неотвратимо распахивалась. Кобот затравленно вскрикнул и закрыл голову руками.

Пужатый с полминуты постоял в дверях, грозный, как памятник, и, ничего не сказав, быстро пошел в свою комнату, оставив после себя тревожный запах винного перегара.

* * *

Часа через три, когда Кобот стал задремывать на диване, куда он прилег не раздеваясь, в коридоре послышался резкий, неприглушенный стук сапог. Прямо в ушах заскрипело страшное шуршание, и потом голос из громкоговорителя:

– Внимание, Кобот! Вы окружены! Всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Илья до боли вытаращил глаза, вцепился зубами в руку и укусил ее.

– Повторяю, Кобот, всякое сопротивление бесполезно! Выходите и сдавайтесь!

Снова напряженное, выжидающее шуршание. Хлопнула дверь, и потом голос Максима:

– А вот ты поори у меня, говно! Хватит, один засранец по ночам орет, еще второй нашелся!

– Всем оставаться в помещениях! – ответил Пужатый в громкоговоритель.

– Я тебе, жопа, покажу помещение!

В коридоре еще некоторое время ходили, зажигали и тушили свет – Кобот был почти в беспамятстве. Он рванул на груди рубаху и откинулся на спину, хрипло дыша.

* * *

Под утро Илья Давидович забылся тяжелым, неспокойным сном. Часто просыпаясь, он тут же забывал кошмарные сновидения, так как действительность казалась еще хуже, гаже и непонятнее. От малейшего шороха он просыпался и, вытягивая шею, сонно таращился во все стороны.

Когда в комнате стало светать, когда невнятные клубы мебели стали уже оформляться, хоть и непонятно во что, дверь резко распахнулась и из проема послышался голос Пужатого:

– Ни с места! При малейшем движении стреляю! Руки вверх!

Черная фигура вынырнула из темноты и метнулась к выключателю.

Кобот пружиной распрямился, одним движением снял предохранитель и нажал на курок.

Бахнул выстрел, и черная фигура шлепнулась на пол.

* * *

Забегали в коридоре. Максим включил свет. Перевернули на спину Пужатого. Прямо напротив сердца на синей форме расплывалось страшное пятно крови. Кобот забился в угол дивана, поминутно разглядывая руки и шаря под собою.

Все, как обалделые, смотрели на грузный, нелепый труп.

Эпилог

Непостижимая гибель Пужатого поразила всех обитателей квартиры. Кобот целыми днями приставал к Максиму и Федору – верят ли они, что это не он убил Пужатого. Хотелось верить, хотя вроде больше некому. Но не мог же убить Кобот, сроду не державший в руках никакого оружия, да и вообще…

Илью не забрали; почему – неизвестно, не забрали, и все. Замяли. Петр, ученик Максима, и совсем, кажется, решил, что его разыгрывают, – называл Илью Давидовича «Наш Ринальдо Ринальдини» и сочинил про него стишок:

Кобот бренчит кандалами. Ведут по этапу его. Он утром, не мывшись, в пижаме Соседа убил своего… Про вольную жизнь вспоминая, Идет он, судьбину кляня, Идет он в слезах и хромает, Идет, кандалами звеня.

Недолго Петр веселился – прослушав стишок, Максим всадил ему затрещину и сказал:

– И ты доиграться хочешь, жопа?

Гости

(разговор)

Комната Петра, ученика Максима. Большой стол, шкаф, наполненный книгами, – ничего книги, но отвратительно затрепаны, а многие с библиотечными штампами. Полуразобранный магнитофон. Всякие вещи. Под кроватью вместо одной из ножек лежит стопа журналов и книг, а ножка валяется тут же, рядом. В комнате относительно чисто, на столе стоят три бутылки портвейна, хлеб – видно, что Петр ждет гостей.

Петр с книгой сидит за столом. Смотрит на часы, затем берет со стола бутылку, открывает, наливает полстакана, медленно пьет. Слышен звонок. Петр быстро допивает налитое, наливает еще столько же и тоже выпивает, очевидно для храбрости. Слышно, что в коридоре открывается входная дверь.

Петр (поперхнувшись, кричит). Это ко мне!

Убегает. Возвращается с гостями. Это Василий, ученик Федора; Алексей Житой, крепкий парень; Мотин, непризнанный художник; Вовик, весь слабый, только челюсти крепкие от частого стыдливого сжимания; Самойлов.

Житой. Смотри, он уже начал! Мужики, давай по штрафной! (Достает из своего портфеля две бутылки портвейна, более дешевого, нежели стоящий на столе.)

Василий. Погоди, дай закусь какую-нибудь сделаем. Я не жрал с утра.

Житой. Ой, вот до чего я это не люблю, когда начинают туда-сюда… Вовик, колбаса у тебя есть?

Вовик достает из сумки с надписью «Демис Руссос» колбасу и две бутылки вермута, разумеется не итальянского.

Петр. А какого ты ляда вермут покупаешь, когда в магазине портвейн есть?

Вовик. Не хватило на два портвейна.

Петр. Я этой травиловкой себе желудок испортил.

Петр раскладывает колбасу, хлеб, приносит с кухни вареную картошку. Василий достает из шкафа стопари. Все садятся, один Самойлов стоит, засунув руки в карманы, и с ироническим видом смотрит на центр стола. Житой разливает портвейн. Все со словами «ну ладно», «ну давай» выпивают и закусывают; Самойлов вертит в руках стопарь, насмешливо разглядывая его.

Василий. Садись, чего ты стоишь, как Медный всадник.

Самойлов садится, снисходительно улыбаясь.

Житой. Давайте сразу еще по одной, чтоб почувствовать.

Разливает. Почти все выпивают. Василий пьет залпом, как это обычно делает Федор, Петр же, напротив, отопьет, поставит и снова отопьет, как Максим.

Василий (Мотину). Чего ты? Не напрягайся, расслабься.

Мотин. Да ну на фиг… Я после работы этой вообще ничего делать не могу. А удивляются, что мы пьем… Мало еще пьем!

Житой. Верно! (Разливает еще по одной.)

Василий. То, что мы пьем, есть выражение философского бешенства.

Самойлов. Потому и пьем, что, пока пьяные, похмелье не так мучает.

Мотин. Я после этой работы вымотан совершенно, куда там еще картины писать – уже год не могу. Возьму кисть в руку, а краски выдавливать неохота, такая тоска берет – что я за час, измотанный, нарисую?

Вовик. А в воскресенье?

Мотин (в сильном раздражении). А восстанавливать рабочую силу надо в воскресенье? Впереди неделю пахать, как Карло! А в квартире убраться? А с сыном погулять надо? В магазин – надо?

Петр. Каждый живет так, как того за…

Мотин (перебивает). Вон Андрей Белый пишет, что, мол, Блок, хотя и не был с ним в приятельских отношениях, прислал тысячу рублей, и он мог полгода без нужды заниматься антропософией. Антропософией, а? Вот, гады, жили! (Залпом выпивает.) Да избавьте меня на полгода от этой каторги, я вам такую антропософию покажу!..

Житой. А вот эти ваши, как их… Максим с Федором – вроде не работают, а, Петр?

Петр. Не работают.

Мотин (зло). Как так?

Петр. Да вот так… как-то.

Вовик. Давно?

Петр. Не знаю даже… Василий, ты не знаешь?

Василий мотает головой.

Самойлов. А чем они занимаются?

Мотин. Да ничем! Пьют! Какого лешего вы с ними возитесь – не понимаю. Алкаши натуральные.

Житой. Это все ладно, а вот давайте выпьем! (Разливает.)

Мотин. Это что за колбаса?

Вовик. «Докторская».

Василий. Нет, с Максимом и Федором не так просто…

Мотин (перебивает). Да ладно… Видал я ваших Максима и Федора, хватит. Алконавты натуральные.

Житой. Слушайте, а что там, я слышал, убили кого-то?

В это время Самойлов включает магнитофон. Слышен плохо записанный «Караван» Эллингтона.

Мотин. Выруби!

Самойлов. А может, поставим чего-нибудь? Петр, у тебя Битлы есть?

Петр. Нет, сейчас нет. Пусть это будет, убавь звук.

Самойлов. А это что?

Житой (Вовику). Ты будешь допивать или нет? Видишь, все тебя ждем!

Петр. Эллингтон.

Житой. Ну, я вермут открываю. Вы как?

Василий. Давай.

Самойлов. Нет, не надо Эллингтона.

Василий. Оставь Эллингтона, говорю!

Житой разливает.

Вовик. Так кого убили-то?

Петр (взглянув на Василия). Сосед там у них был, у Максима с Федором, милиционер. Его и убили.

Житой. Кто?

Петр. Неизвестно.

Житой. Как? Не нашли? Его где убили?

Петр (с неохотой). Да там убили, дома.

Житой. Во дали! А кто там еще живет в квартире?

Петр. Да один там… Кобот.

Житой. Может, он и убил? Где там этого милиционера убили? Чем?

Петр. Застрелили… В комнате этого самого Кобота.

Житой. А Кобота забрали?

Петр. Нет.

Житой. Тут надо выпить. (Разливает.)

Василий. Да нет, так просто не рассказать. Мы с Петром этого милиционера и не знали, я видел пару раз на кухне. Ну ясно, что это такой человек, считающий себя вправе судить другого. Такие как раз приманка для дьявола – не он убьет, так его убьют. Просто рано или поздно нужно быть заранее готовым… как стихийное бедствие. То есть не в том дело, что он просто подвернулся…

Самойлов. Да кто убил-то?

Василий. В том-то и дело, что вроде Кобот, а вроде и нет. Просто Кобот на какое-то время полностью подчинился от страха силам зла, стал их совершенным проводником.

Житой. Не понял.

Василий. Ну, так было, что милиционер в чем-то подозревал Кобота – допытывал, допытывал…

Житой. И Кобот его, значит…

Василий. Нет. Как бы это объяснить… ну вот знаешь, если человеку каждый день говорить, что он свинья, то он действительно станет свиньей. Просто сам в это поверит. Есть такой догмат в ламаизме, что мир – не реальность, а совокупность представлений о мире, то есть если все люди закроют глаза и представят себе небо не голубым, а, например, красным – оно действительно станет красным.

Самойлов иронически все оглядывает, подняв одну бровь выше другой. Житой мается.

Мотин. Слушайте, а может быть, хватит, а?

Василий. Сейчас. Так вот, Пужатый был до того уверен, что Кобот – преступник, так его замотал, что Кобот совсем запутался и поверил.

Житой. И кокнул?

Василий. Да нет же! Не совсем… Просто Пужатый выдумал, создал беса, который его же и убил.

Самойлов.

У попа была собака,Поп ее любил.Она съела кусок мяса.Поп ее убил.

Василий с тоской дергает плечами. Пьет.

Вовик. А это тоже Эллингтон?

Петр кивает.

Василий. Кобот не убивал! Он, может, вообще спал в это время; но каждая злая мысль – это бес, который…

Петр (перебивает). Не в том дело, Василий. Я сначала совсем не поверил, что Пужатого убили, тем более что Кобот убил, написал стишок…

Василий. Ну?

Петр. А Максим мне сказал – я точно запомнил – «И ты доиграться хочешь?»

Житой. А пока выпьем! (Разливает.)

Петр. Понимаешь, что он этим хотел сказать? Что такой человек, как Кобот, именно простой, без всякого отличия человек, мещанин – к такому-то как раз лучше не подступать, с таким шутки плохи, у такого неведомые ресурсы. Именно такие, незаметные, и определяют твою судьбу – не ты ли, Мотин, жаловался?

Мотин. Слушай, хватит…

Петр. Максим так и сказал – мол, оставь его, доиграешься.

Самойлов. Я не понимаю, что это ты так ссылаешься на этого Максима, будто на учителя?

Мотин. Как дети малые – что Петр, что Василий! Носятся как с писаной торбой с этими алкашами, носятся…

Петр. Но они действительно нам что-то… кое-чему научили…

Самойлов. Чему?

Петр. Так конкретно трудно сказать. Ну, ты читал о дзене?

Мотин. Знаю. Я же тебе «Введение в дзен-буддизм» давал!

Петр. А ты не находишь, что Максим и Федор часто себя ведут как бы…

Мотин. По дзену?

Все, даже не слыхавшие о дзен-буддизме, смеются. Василий улыбается.

Петр. А что?

Житой. А то, что пора нам выпить! (Разливает.)

Мотин (Самойлову). Сделай погромче. Или это тоже Эллингтон?

Петр. Да. Нет, не делай громче, погоди. Я такой случай расскажу. У дома, где Максим с Федором живут, лежит пень такой круглый, и Федор, проходя мимо, каждый раз говорил: «Во! Калабаха!» Я однажды ему: «Что ты всякий раз это говоришь? Я давно знаю, что это калабаха». И тогда Максим – он с нами шел – показывает мне кулак и говорит: «А это видал?»

Все смеются.

Мотин. Все?

Петр. Да, все.

Всеобщий смех.

Мотин (разводит руками с уважительной гримасой). Да, это не для слабонервных…