Музей суицида

Тем не менее я на эти новые обстоятельства не отреагировал пересмотром данных по этому спорному вопросу. Я отсрочил анализ смерти человека, сыгравшего столь важную роль в моем самосознании, говоря «умер», а не «был убит» или «покончил с собой», потому что был пока не готов разбираться с собственным недоумением. И ни Орта, ни кто бы то ни было еще не могли заставить меня занять твердую позицию по этому вопросу.

– Я не знаю, как умер Альенде, – повторил я уже более вызывающе.

Я был вполне готов к тому, что Орта завершит наш разговор, без промедления отправит меня назад в Дарем. А он снова меня удивил.

– Хорошо, – сказал он. – Именно это мне и нужно: человек, который еще не пришел к какому-то выводу. Я надеялся, что так оно и будет. Как и в отношении всего прочего, вы и тут идеальная кандидатура.

– Для чего?

– До конца этого года мне необходимо с полной определенностью выяснить, совершил ли Сальвадор Альенде самоубийство. Была ли его жизнь трагедией или эпосом.

– Трагедией или эпосом?

– Трагедией, если он покончил с собой, эпосом – если он сражался до конца, – пояснил Орта почти возмущенно, словно это было совершенно очевидно. – И для того, чтобы получить эти решающие сведения, я желаю заручиться вашими услугами. Сто тысяч долларов за эту работу, половину сразу же, остальное частями и бонус в дополнительные двадцать тысяч, если вы закончите к концу ноября, а не к окончательному сроку 31 декабря. Плюс авиабилеты до Сантьяго для вас, вашей жены и младшего сына и возмещение всех разумных трат, которые будут связаны с вашим расследованием. Я понимаю, что у вас есть и другие обязательства. Вы упоминали в прессе, что начинаете новый роман, да и возвращение на родину после столь долгого отсутствия наверняка потребует времени и сил, так что я не ожидаю, что это станет вашей основной работой. Тщательно и выверенно, но не на полную занятость. Поэтому вы будете отчитываться не ежедневно или еженедельно, а раз в месяц, освещая достигнутый прогресс, беседы, которые вы проводили, документы, которые вам удалось получить, вопросы, которые прояснили, – но только когда вы там окажетесь. Когда это будет, по-вашему?

– Вероятно, в июне или, может, в июле, – ответил я. – Наш младший сын должен сначала закончить школьный год. И надо решить еще некоторые вопросы.

– Финансовые, – сказал он.

– В том числе.

– Но если факты будут указывать на самоубийство, вы не станете скрывать их от меня, не сочтете, что должны беречь героический статус Альенде?

Я испытывал непонятный дискомфорт относительно всего этого, но что касается моей объективности и честности – тут я сомнений не желал допускать.

– Мистер Орта.

– Джозеф, прошу вас. Джозеф.

– Джозеф, позвольте мне рассказать о первом самоубийстве, с которым я столкнулся. Директор «Грейндж», британской школы, где я учился, когда приехал в Чили в 1954 году, мистер Джексон, так его звали, он застрелился. Страдал от депрессии – британского сплина, как его называли в восемнадцатом веке.

– В семнадцатом, восемнадцатом, девятнадцатом, – педантично уточнил Орта. – И правильно – английский недуг. Также назывался меланхолией.

– Я хочу сказать, что его самоубийство замяли. Помню бледные лица матерей моих одноклассников на поминках – как они перешептывались друг с другом, а потом замолчали, заметив, что я подслушиваю. Должен признать, что от этой моей привычки я так до конца и не избавился. На похоронах – никаких упоминаний о том, что он сам поспособствовал своей смерти. Я стал невольным соучастником этого замалчивания, нацарапав несколько страничек, превозносящих мужество, с каким наш директор переносил неизлечимую болезнь: по официальной версии он умер от рака. Мои слова о том, как он не позволил смерти победить его, зачитал на кладбище мистер Бальфур, заместитель директора. Когда я позже выяснил реальные обстоятельства смерти мистера Джексона – даже то, что он читал Джона Донна о том, когда самоубийство оправдано с христианской точки зрения, – я поклялся, что больше никогда не стану участвовать в сокрытии. Так что – да, можно не сомневаться, что я буду следовать фактам, куда бы это меня ни привело. Я считаю, что молчание так же преступно, как убийство.

– А самоубийство? Это преступление? Самое страшное преступление на свете? Мой отец так считает. А вы?

А мне вдруг остро захотелось пописать.

Или я просто тянул время, пытаясь уложить в голове это странное, головокружительное, совершенно непредвиденное предложение? Разве это не решило сразу несколько проблем, навалившихся на нашу семью? Разве предложение Орты – это не подарок судьбы, обещающий финансовую стабильность на следующие несколько лет, обеспечивающий мне страховку, автономность и независимость, которые мне так остро требовались для этого возвращения? С другой стороны… готов ли я оказаться в плену прихотей миллиардера? И если это расследование вообще осуществимо, то разве этим я хотел заниматься в Чили в первые месяцы после семнадцати лет отсутствия?

Я встал.

– Вы не скажете, где здесь туалет?..

Орта привстал, словно собираясь меня проводить, но тут же передумал и жестом дал понять, что меня туда отведет Пилар.

Она провела меня в огромную соседнюю комнату – пустую, не считая копии большого современного здания в самом центре. Сначала я подумал, что это макет какой-то задуманной Ортой постройки – но тогда зачем ее окружают не архитектурные чертежи и эскизы, а разного размера фотографии – многие сотни снимков, – составляющие мозаику, которая продолжилась и в очень длинном коридоре, по которому мы пошли дальше?

Несмотря на высказанную срочную потребность помочиться, я невольно задержался, косясь на фотографии, заполняющие все свободное пространство по обе стороны моего медленно движущегося вперед тела – галерея снимков, примерно поровну поделенных между деревьями и людьми. Деревья были представлены в самых ярких красках, а люди – в поблекших тонах или в черно-белом варианте. Эффект был поразительный: словно люди, заглядывающие в коридор, не замечали ивы и секвойи, дубы и баобабы, увитые лианами джунгли и величественные сосны, потерялись в пышном лесу, который не желают или не способны увидеть, отрицая какую бы то ни было ответственность за всей этой растительностью.

Трудно было понять принцип этой выставки – мне, словно пассажиру медленного поезда, удавалось только мельком увидеть эти безумные изображения. Однако я задержался перед стендом с прекрасно узнаваемыми знаменитостями. Элизабет Тэйлор в роли Клеопатры и Ричард Бертон в роли Марка Антония, а дальше – Дженнифер Джонс как мадам Бовари, Гарбо как Анна Каренина, Анита Экберг как сладострастная Элен «Войны и мира», Мария Каллас в ролях Аиды, Тоски и бледной мадам Баттерфляй – и калейдоскоп из одной только Сары Бернар в ролях Иокасты, Андромахи, Федры… О, и Виктор Мэтьюр как Ганнибал, и еще раз – как Самсон в «Слепой в Газе». А вот и Джеймс Мейсон как Брут (с подписью: «Ты, римлянин, не думай, / Что Брута поведут в оковах в Рим. / Нет, духом он велик»). И Дебора Керр как его супруга, Порция («Проглотила огонь»). И комедия: Боттом с его «кровавым клинком» из «Сна в летнюю ночь». И еще шекспировские персонажи: молодой Лоуренс Оливье как Ромео, молодая Элеонора Дузе как Джульетта – и более зрелая в роли Дидоны, Орсон Уэллс в черном гриме Отелло, Джин Симмонс как Офелия, Джуди Денч – леди Макбет… Лица, запечатленные на нашем столетии. Я присмотрелся, проверяя, включены ли самые знаменитые, культовые. Да: Мэрилин Монро, сияющая чувственным светом с этой ее улыбкой, которая не позволяла поверить, что она может поблекнуть и исчезнуть, пока Мэрилин ждет телефонного звонка, который так и не раздался.

Невозможно представить себе эту сияющую диву в компании тех, кого Густав Доре втиснул в гравюру седьмого круга ада Данте. Самоубийцы, возродившиеся как чахлые терновники, бесконечно отращивающие сухие листья, бесконечно раздираемые когтистыми лапами гарпий, гнездящихся поблизости, – погибшие души, чьи тела вечно обречены получать то, что сотворили сами с собой. А на противоположной стене – более страшные изображения. Я подошел ближе: громадные пчелы, загоняющие себя до смерти («из-за наличия паразита», объясняла подпись), и самец австралийского красноспинного паука, пожираемый в момент совокупления с самкой. И скопище леммингов, бросающихся с обрыва в море.

Ужасаясь, недоумевая, преисполнившись любопытства, я негромко сказал Пилар Сантане:

– Самоубийцы. Это все самоубийцы.

– За исключением деревьев, – отозвалась она с улыбкой, которая померкла, когда она заметила, что мои глаза не восхищаются блеском эвкалиптов и вязов, а скользят по мрачным черно-белым снимкам, занимающим немалую часть стены чуть дальше по коридору.

На самом большом был огромный карьер, на дне которого стояло пять или шесть мелких, нечетких человеческих фигур. Рядом – снимок истощенных пленных из концентрационного лагеря, таскающих землю и камни, словно вьючные животные. И еще один: ряд ступеней, идущих вверх по какому-то склону. И, наконец, тысячи обнаженных заключенных, столпившихся на мрачном дворе под дезинфекцией. В ответ на мой вопросительный взгляд она произнесла три слова:

– Маутхаузен. Принудительный труд. – Она помолчала. – Большинство умирали от истощения и болезней. Другие поднимались по «Лестнице смерти» – вон той – и бросались вниз. Фотографий такого прыжка не сделали. Те, что здесь, тайно сняли испанские товарищи Карла Орты, которым удалось их незаметно вынести. Он использовал негативы, когда давал показания на военных трибуналах. Хотя большинству преступников удалось избежать суда из-за… ну, сами видите.

Она указала на вызывающую тревогу фотографию с мужчиной, навалившимся на письменный стол, и двумя женщинами – одна старше другой, – раскинувшимися мертвыми на диване.

– А это?..

– Апрель 1945 года. Заместитель мэра Лейпцига Эрнст Курт Лиссо отравил себя, жену и дочь при падении Третьего рейха. Несколько человек из тех многих тысяч немцев, которые покончили с собой в те месяцы. Хочется надеяться, что из чувства стыда и вины, но, скорее всего, они просто не смогли смириться с поражением. Да и кому это интересно? Не мне. По правде говоря, я предложила мистеру Орте убрать этот набор злодеев: зачем ежедневно напоминать себе о такой личной боли? – но он настаивает на том, чтобы не исключать ни одно самоубийство, каким бы недостойным ни был его совершивший.

Она махнула рукой в сторону того, что, похоже, было стеной позора. Рядом с Иудой, висящим на деревянной балке, и пожирающими его внутренности чудовищами и портретом вице-короля Индии Роберта Клайва кисти Гейнсборо были Геббельс, Гиммлер, Мартин Борман, Рудольф Гесс, а над ними всеми нависал Гитлер в своем берлинском бункере. А прямо под ним – еще один офицер-нацист, которого я не опознал.

– А вон тот человек, под Гитлером?

– Франц Штангль, начальник лагеря в Треблинке.

Мне хотелось спросить, почему на его мундире в районе сердца стоит вопросительный знак – но мы уже дошли до конца галереи и двери в туалет. Я сказал:

– Спасибо, что сопроводили меня сюда – и за объяснения. Я сам дойду обратно.

– Мне следовало бы вас подождать.

– Прошу вас, не надо. Мне будет неловко, зная…

– Как пожелаете. Спешить не нужно.

Хоть я и не торопился, мне не удалось выжать из себя ни капли мочи. Я надеялся использовать эту паузу для того, чтобы решить, как реагировать на предложение Орты. Вот только меня спугнуло только что увиденное – и когда я вышел из туалета, этот специфический коридор деревьев и мертвых мужчин и женщин не давал мне сосредоточиться: я настороженно оглядывал эту громадную армию самоубийц. Коллекция была составлена тщательно: многие годы размышлений и исследований должны были потребоваться для того, чтобы собрать подобное разнообразие – столько эпох, жанров, мотивов, стран, профессий, столько контрастов.

Ошеломляющий опыт.

Что объединяет Анну Каренину, бросившуюся под поезд, когда ее бросил любовник, и Марка Аврелия, римского императора, воплощенную безмятежность, который считал смерть видом освобождения? И как соотнести эту выдуманную женщину и это историческое лицо с изображением массовых самоубийств рабов или портретом виконта Льюиса Харкорта, либерального члена британского парламента, который, судя по подписи, покончил с собой в 1922 году из-за обвинения в гомосексуализме? А рядом оказался Примо Леви, лучший комментатор серых зон концентрационных лагерей – блестящий пример того, как дух человека способен извлекать прекрасное из руин ужаснейших унижений, – Примо Леви, который необъяснимо (или все-таки понятно, почему?) бросился в лестничный проем через сорок два года после освобождения из Аушвица. И что объединяет его с изобилием писателей, художников, философов, начиная с Чезаре Павезе с его словами (крупными буквами) «Смерть придет – и у нее будут твои глаза»? Один из целого водоворота изображений: Маяковский, Есенин, Цветаева. Жерар де Нерваль, Стефан Цвейг, Бруно Беттельгейм. Сильвия Плат, Сафо и Вирджиния Вулф. Цицерон, Зенон, Демокрит, Фемистокл, Катон, Пифагор, Лора Маркс и Поль Лафарг. А вот и папа Хемингуэй – и Юкио Мисима, японский писатель, который совершил харакири, протестуя против утраты страной традиций и чести.

И раздел, посвященный автопортретам, – ужасающий и омерзительный (Джексон Поллок), загадочный, спрятавшийся за темными очками (Марк Ротко) и Ван Гог с замотанным бинтами ухом – а также те художники, которые не совершали самоубийство, а запечатлели его последствия. Картина Эдуарда Мане, на которой мужчина распростерся на смятой постели – ноги свесились, рана на груди сочится кровью, правая рука продолжает сжимать револьвер. И безнадежная гравюра Георга Гросса «Конец пути». Труп толстяка, окрашенный желтым, неуклюже опирается на стену, флакон яда на полу – а над ним висит тело проститутки: громадные обвисшие груди и унылый половой орган, лицо скрыто растрепанными волосами… И «Самоубийство Дороти Хейл» Фриды Кало.

И еще, и еще, и еще. Еврейские воины у Масады, груды тел в Джонстауне, террористы-смертники в Бейруте, «Тигры Тамила» в Шри-Ланке, японские пилоты-камикадзе, которые, видимо, верили в свое смертельное дело (разве не были они небесным ветром, защищающим императора?), и ирландские националисты, умирающие от голодовки в тюрьме Белфаста, альбигойцы средневековой Франции, отстаивающие право чтить бога по своему разумению, женщина, скособочившаяся в инвалидном кресле с плакатом: «Смерть с достоинством. Общество цикуты».

От этой мешанины фактов у меня в ушах зашумело. Что задумал Орта? Зачем было собирать под одной крышей все это множество причиненных себе самому страданий? Они убили себя потому, что слишком сильно любили, – или потому, что любили слишком мало? Из отчаяния или отстаивая свое достоинство? Из-за минутного неистового безумия – или как часть обдуманного плана для получения непреходящей славы? Как месть живущим или желание присоединиться к умершим? Как способ протеста против нескончаемого зверства, из-за смертельной болезни или из-за издевательств одноклассников?

А Альенде? Почему этот загадочный миллиардер готов потратить огромные деньги, чтобы добавить Сальвадора Альенде к этой извращенной коллекции? Или совершенно точно узнать, что ему в ней не место?

Пора было вернуться к Орте и попытаться понять, что стоит за той миссией, которую он хочет на меня возложить.

4

Хотя Джозеф Орта по-прежнему сидел за рабочим столом точно в той же позе, какую я видел перед уходом, как будто времени прошло всего ничего, я счел за благо извиниться за мое затянувшееся отсутствие.

– Я восхищался вашими фотографиями. Никогда не видел ничего подобного.

– Да, я всегда наслаждался деревьями. С раннего детства.

– Я не о деревьях. Те люди, они… все самоубийцы. Даже персонажи пьес, романов, поэм. Юный Вертер Гёте, коллективное самоубийство в «Нумансии» Сервантеса, Константин в чеховской «Чайке», Гедда Габлер, Антигона, богиня майя Икстаб… похоже, вы включили все виды суицида.

– Но не Альенде. Его нет рядом с латиноамериканцами – Жетулио Варгасом, Эдуардо Чибасом, Рекабарреном, Хосе Марией Аргедасом, Виолеттой Парра, Пабло де Рокой.

– Я вообще не заметил латиноамериканцев – успел увидеть только малую часть коллекции. Она такая…

– Ну, она может пополниться, если мы добавим нашего президента. Или завершим выставку в нынешнем ее виде. В зависимости от ваших расследований в Чили.

– Но почему я?

– Ну, начнем с того, что вы были в тот день там, в «Ла Монеде». Мало найдется тех, кто был бы ближе к тем событиям.

Я не в первый раз слышал эти слова – и мне не в первый раз приходилось их опровергать, как бы мне ни хотелось заявить, что, по сути, я вел бой рядом с Альенде. И сейчас я постарался, чтобы мой голос не дрогнул:

– В тот день меня в «Ла Монеде» не было.

– Вы скромничаете, Ариэль, и мне это нравится, правда, нравится, но мне-то вы можете признаться. Многие источники говорят, что вы находились в президентском дворце. Так ведь, Пилар?

– Слухи, – ответил я. – На самом деле я был там накануне – и должен был находиться там и в то утро. Моя имя было в списке тех, кого предполагалось вызвать. Но кто-то мое имя вычеркнул. Спустя много лет тот человек объяснил, почему это сделал. Он сказал: «Я это сделал, потому что кто-то должен был рассказать правду».

Орта явно не поверил:

– Но все те свидетели, кто клянется, что…

– Ну, сейчас вы говорите с главным свидетелем, и я могу вас заверить, что мне не удалось подойти к «Ла Монеде» ближе чем на десять кварталов. Та, кто действительно там была и выжила, решила, что она видела меня, ей померещилось, а она сказала другим, включая Фиделя Кастро, что я участвовал в той последней битве. Вот только это неправда, и если вы выбрали меня поэтому, то я вам не подхожу… да я и не уверен, что хочу этим заняться.

Я начал вставать, бормоча какие-то сожаления о том, что больше не могу быть ему полезен, но Орта жестом велел мне сесть.

– Нет-нет, Ариэль: вы все равно моя первая кандидатура – вы больше, чем кто-либо еще, способны это сделать. У вас есть контакты… вы ведь в той статье говорили с семью министрами и первыми заместителями, одним мэром, несколькими сенаторами – и вы сами рассказывали мне о своей дружбе с семьей Альенде. Кто мог бы справиться лучше?

Как мне объяснить ему, что я не влиятельный член движения, не настолько близок был с человеком, которого называл Чичо, как дал ему понять семь лет назад? Неудивительно, что сейчас Орта обратился ко мне, заставляя соответствовать тому своему образу, который я создал и навязал ему.

Смутившись, я признался:

– Я не представляю себе, с чего начинать.

– Я много читал об этом деле. Я помогу вам, дам кое-какие подсказки, укажу, в каком направлении двигаться.

– Тогда вам самому следовало бы этим заняться.

– Мне нужен кто-то вроде вас.

Возможно, он был прав. Разве я за эти годы не стал тем, кем меня видит Орта? Почему я отказываюсь от поручения, которое несложно будет выполнить – и которое будет так соблазнительно вознаграждено?

– Хорошо, я подумаю. Я… моя жена… мне надо поговорить с женой.

– Молодец, – сказал он. – Мне это нравится. Хорошо, что у вас есть та, кому вы можете доверять. Да – вам определенно надо заручиться ее согласием.

– Мне кажется, что она посоветует вам обратиться к кому-то еще. Например, к Куэно Аумаде.

– Никогда о нем не слышал.

– Он – мой самый старый друг, но дело не в этом… главное – это то, что он был архивариусом в «Викариа де ла Солидаридад»… ну, в той организации, которую католическая церковь создала для регистрации…

– Да, нарушений прав человека. И для обеспечения юридической и психологической помощи пострадавшим. По сути, они были оплотом сопротивления Пиночету. Да, я знаком с их работой, я даже направлял средства на расширение их деятельности… возможно, финансировал зарплату вашего друга, но это не значит…

– Куэно, он… типа, память Чили. Он все видел, все слышал, все записывал, вроде ходячей энциклопедии. И он профессиональный исследователь. То есть он почти все эти годы вел именно такие расследования, каких вы от меня ждете. И он бесстрашный.

– А вы?..

Я покраснел… хочется надеяться, что это было незаметно.

– По сравнению с ним… Он… в отделении, где он работал, рядом с собором на Пласа-де-Армас… коллегой, которому он больше всего доверял, был Хосе Мануэль Парада – коммунист, который слишком глубоко копнул финансы Пиночета, а также узнал про тайную пыточную, где, по его предположению, несколько месяцев держали его тестя, Фернандо Ортиса. Хосе Мануэля похитили, когда он вел детей в школу, прямо у них на глазах. На следующий день его труп нашли в канаве вместе с еще двумя активистами. Всем перерезали горло. Куэно было страшно, конечно же, но он не отступился, продолжил работу. Вот кто вам нужен. Послушайте: тот роман, который я собираюсь писать с местом действия в посольстве Аргентины в Сантьяго, где я укрывался после переворота…

– Но не про Альенде.

– Не про Альенде, – подтвердил я, досадуя на то, что он меня прервал. – Я хотел сказать, что главный герой моего романа… его детективные способности я списал с Куэно.

– Так вы можете на него полагаться?

– Я готов ему доверить свою жизнь.

– Нет, я имел в виду – можете полагаться на его помощь. Потому что мне нужны вы, и никто другой. И, по-моему, вы ошибаетесь насчет своей жены. Думаю, она предложит вам проанализировать, почему вам так не хочется взяться за задачу, для которой вы явно созданы и которая обещает столько благ вашей семье. Что до меня – я не намерен на вас давить, но, прежде чем вы уйдете, я хотел бы, чтобы вы лучше поняли, кто я такой. Позвольте показать вам моих детей.

Он собирается достать фотоальбом? Так закончится наша необычная встреча? Он казался таким… одиноким, что трудно было представить себе, как он возится с младенцами, помогает делать домашнюю работу, играет в футбол на лужайке. И когда он провел нас с Пилар в лифт, который повез нас вверх, я убедился, что речь шла не об обычной семье.

Когда двери разъехались, мне в лицо ударила волна горячего воздуха – провозвестник громадной оранжереи, занимающей весь верхний этаж пентхауса Орты. Это был пышный, буйный ботанический сад, заполненный разросшимися растениями и кустарниками, с большими и маленькими деревьями – оранжерейный Ноев ковчег флоры, насыщенный различными видами и влажным свежим запахом джунглей после ливня, как в первые дни Творения. От ароматов жимолости, майорана, мяты, шалфея, вербены, лаванды у меня голова закружилась.

– Как дела, дети мои? – спросил Орта нараспев, и в этой сказочной атмосфере я не удивился бы хоровому ответу, донесшемуся из листвы. Однако его приветствовал только еле слышный шорох ветерка, звук изредка падающих капель, шелест листьев и лепестков. – Скоро у вас появится компания, – продолжил он, все так же обращаясь к растениям, но уже не напевно, а с успокаивающими интонациями психотерапевта. – Когда прибудут птицы, Пилар? – И, обращаясь ко мне: – Тоже мои дети.

– В следующем месяце, – ответила она.

– Но не дятлы. Помню-помню: чертовы эксперты решили, что в такой атмосфере им не выжить, но разве кто-то знает об этих птицах больше меня? Так что, думаю, стоит попробовать.

– Если вы готовы задушить их своей любовью… Но их смерть будет на вашей совести, так что не приходите ко мне плакаться, что…

– Ладно, ладно, милая. Мы и без того достаточно им навредили, чтобы не усугублять их проблемы. – Орта повернулся ко мне. – Дятлы были моими самыми лучшими друзьями… ну, почти самыми… в Голландии во время войны. Именно тогда… – Он замолчал, а потом вдруг: – Вы помните историю трех поросят, Ариэль?

Во время наших разговоров с Ортой он неизменно ошеломлял меня странными поворотами и изгибами своих мыслей, но даже сейчас, тридцать лет спустя, я помню, как меня изумило это неожиданное упоминание. Не успел я сообразить, как на это реагировать, он решил за меня эту проблему:

– Я в детстве видел мультфильм, в Голландии. Мне было лет семь. Короткометражка 1933 года, вашего друга Уолта Диснея, знаете ли.

Я оценил иронию: Дисней никоим образом не был мне другом – он был темой книги, которую я написал в Чили в соавторстве с одним бельгийским психологом, «Толкование Дональда Дака», где мы распинали комиксы Уолта как империалистские и контрреволюционные. После путча военные сбросили третий тираж нашего популярного эссе в залив Вальпараисо, и, скрываясь, я своими глазами видел, как их публично сжигали. Телевидение транслировало эти инквизиторские костры спустя десятилетия после нацистских сожжений книг, приводя к неизбежному выводу: если солдаты так варварски обращаются с моей книгой, то что они сделали бы с моим телом? Так что Дисней невольно способствовал моей эмиграции, хотя Орта никак не мог об этом знать. Но тогда с чего ему было вообще говорить о «Трех поросятах»?