Теорема любви

Сразу после Нового года завкадрами мёртвой хваткой вцепился в идею танцевального ансамбля. Он перекопал личные дела всех сотрудников младше сорока лет и вытащил оттуда все сведения о тех, кто имел неосторожность в институте, школе или детском саду посещать кружок хореографии или какого-нибудь танца.

Уже к 10 января на стенде у отдела кадров красовался список участников клуба танцев «Сказка» – так бесхитростно решено было назвать сие начинание. С этим списком и влетел ко мне в зал Витька Корнеев.

– Где Амперьян? – заорал он. – Где этот вертихвост? Сказали, к тебе пошёл!

– Во-первых, – сказал Эдик, выглядывая из-за одного из шкафов «Алдана», – нет такого слова в русском языке – вертихвост. Есть вертихвостка. Во-вторых…

– Ты знал, да?! – налетел на него Витька.

– О чём?

– Об этом! – и Витька ткнул ему в лицо списком.

– Я не понимаю, в чём ты меня обвиняешь, – возмутился Эдик, деликатно, но твёрдо отводя корнеевскую лапу от своего лица.

– Под номером восемь – Смирнова Татьяна, под номером двенадцать – ты!

– С каких это пор занятие танцами стало преступлением?

– Вот с этих самых! Откуда ты узнал, что Татьяна будет в этом клубе?

– Она мне сама сказала, что много лет занималась танцами, и ей это очень нравится.

– И ты молчал?!

– А почему я должен тебе об этом докладывать? Пойди тоже запишись. Псоевич будет в восторге.

В тот же день клуб танцев пополнился ещё двумя членами.

В конце января директор вызвал меня к себе, потребовалось уточнить некоторые пункты сметы на модернизацию «Алдана». Меня принял У-Янус, принял очень благосклонно, мы разговорились о перспективах вычислительной техники, и говорили бы, наверное, ещё долго, но нас прервал гудок селектора.

– Пять часов, Янус Полуэктович, – напомнил голос секретарши. – Все собрались.

– Ах, да-да, попросите зайти.

Тяжёлые двери кабинета бесшумно распахнулись, и воздух дрогнул…

Нет-нет, они вошли просто и спокойно, поздоровались, перебросились короткими фразами, сели на привычные места. Обычные великие учёные, могущественные чародеи, корифеи магической науки: изобретательный руководитель отдела Универсальных Превращений Жиан Ксавьевич Жиакомо, сумрачный властелин отдела Смысла Жизни Кристобаль Хозевич Хунта, радушный хозяин отдела Линейного Счастья Фёдор Симеонович Киврин.

В присутствии корифеев мне всегда становилось не по себе. Я легко общался с каждым из них по отдельности, но когда они собирались вместе, пространство вокруг настолько насыщалось готовностью к чуду, что меня невольно охватывало восторженное оцепенение.

– Я могу идти?

– Да, – кивнул Янус Полуэктович. – Мы ведь всё решили, не правда ли? Впрочем, если хотите, можете остаться.

Не успел я сообразить, почему мне вдруг позволено было присутствовать на этом заседании клуба исключительных умов, как в кабинет вошли Роман, Эдик, Витька – и Таня Смирнова.

Татьяна, впервые увидев столь благородное собрание, растерялась. Роман осторожно взял её за локоть и подтолкнул вперёд.

Высокие тяжёлые двери так же бесшумно затворились за их спинами. Директор молча указал им, и они сели на дальнем конце стола. Взгляды корифеев сразу обратились на Татьяну.

– Вот, товарищи, – сказал Невструев, – это и есть Татьяна Васильевна Смирнова, о которой я вам говорил. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

Таня, смущённая и напуганная таким вниманием, сидела, боясь поднять взгляд от полированной крышки стола.

– Роман Петрович, Виктор Павлович и Эдуард Борисович уже около пяти месяцев занимаются с Татьяной Васильевной по ускоренным курсам. И сегодня я предложил организовать промежуточный, так сказать, экзамен, чтобы вы оценили способности и природные таланты Татьяны Васильевны и дали советы по её дальнейшей подготовке. Пожалуйста, задавайте ваши вопросы.

Корифеи переглянулись. Я видел, как разом напряглись мои магистры, – они волновались не меньше Татьяны.

Первый вопрос задал Жиакомо.

– Могу я попросить вас, уважаемая Татьяна Васильевна, назвать основные уравнения материальной трансфигурации?

Татьяна встала и начала отвечать. Жиакомо кивал, слушая её, и, видимо, остался доволен ответом.

– Сформулируйте, п-пожалуйста, все частные с-случаи обобщённой теории мю-поля, – попросил Киврин.

Таня ответила без запинки. Ей задали ещё несколько теоретических вопросов – ни один из них не вызвал особого затруднения. Татьяна справилась с волнением, и теперь говорила громко и чётко, глядя на директора и своих экзаменаторов.

После очередного ответа наступила некоторая пауза, и тут заговорил молчавший до сих пор профессор Хунта.

– Что ж, теорию вы усвоили, это отрадно. А теперь, пожалуйста, продемонстрируйте что-нибудь из практических приёмов.

Витька неуютно заёрзал на стуле – проверяли его часть работы. Но вместе с ним пришлось поволноваться и Амперьяну, потому что продолжил профессор на халдейском.

– Вот вам, уважаемая Татьяна Васильевна, объект для воздействий. Вещь уникальная, постарайтесь не испортить.

Уж не знаю, чем была уникальна перьевая ручка, которую Кристобаль Хозевич извлёк из кармана своего безупречного пиджака, но подвох в его предложении был заложен немалый. Перьевая ручка – предмет составной и неоднородный. Там могут быть детали из металлов, из пластика, резины, возможно, даже из дерева или кости; а зная вкусы профессора Хунты, там можно было ожидать вообще чего угодно: от адамантов из копей царя Соломона до зубов белого китайского дракона Цинь. Я смог лишь определить, и то без уверенности, что корпус сделан из обсидиана, а перо – из какого-то сплава лунного серебра. И, разумеется, там были чернила, и это ещё больше усложняло задачу. А может, и не чернила вовсе. Попробуй догадайся, чем подписывает документы бывший Великий Инквизитор!

Ручка плавно переплыла в руки Татьяны. Она внимательно осмотрела её, даже поднесла к лицу понюхать, сняла колпачок с пера. Затем положила на стол перед собой. Ручка выросла в размерах примерно в пять раз, затем уменьшилась до размера булавки, снова вернулась в исходные габариты. Появился её дубликат, потом ещё и ещё, затем все копии так же быстро исчезли. Появились связанные дубликаты: от кончика пера ручка множилась и разворачивалась, как веер. Около сотни дубликатов сформировали круг, он начал вращаться, как небольшой вентилятор.

Жиакомо наблюдал за происходящим, откинувшись на спинку стула. Его взгляд был заинтересован и благосклонен. Киврин добродушно кивал и как будто посмеивался. Хунта сидел, скрестив руки на груди, и его тёмные глаза пристально следили за Татьяной из-под нахмуренных бровей. Он наблюдал чуть исподлобья, и это добавляло в его и без того тяжёлый взгляд ещё пару килопудов.

Дубликаты ручки свернулись в исходный оригинал. На конце пера появилась чёрная капля и стала быстро расти. Но шаром она не стала, а приняла очертания кроны дерева, стволом которого была сама ручка. На чернильных ветвях раскрылись зелёные листья, пожелтели и опали. Превратились в чёрные волны, над волнами возник парусник. Корабль развернул чёрные паруса, на обсидиановую мачту взлетел весёлый роджер. Паруса наполнил ветер, и я ощутил на лице его дуновение. Но чернильные волны встали стеной, и корабль сгинул в них. Через секунду перед Татьяной парила только ручка. Потом исчезла.

Все обвели глазами кабинет – ручки не было. В этот момент за дверью раздался короткий визг секретарши.

– Ой… – прошептала Таня, прикрыв рот рукой.

Дверь открылась, вошла секретарша и, запинаясь, спросила:

– Же-желаете кофе?

Встретив недоумённые взгляды, она указала пальцем на ручку, витавшую около её уха:

– Мне вот оно сказало, что надо бы предложить кофе…

Жиакомо тихо засмеялся, Киврин прыснул в кулак. От глаз Невструева побежали весёлые морщинки. Хунта неотрывно смотрел на Татьяну.

– Да, сделайте нам кофе, пожалуйста, – сказал директор. Секретарша попятилась, ручка осталась в кабинете. Подплыла к директору и зависла над его столом, покачиваясь в воздухе. Янус Полуэктович положил перед собой чистый лист. Ручка опустилась ниже, перо коснулось бумаги и начало выводить буквы. Директор, подняв бровь, следил, потом усмехнулся.

– Неплохо. Гаудеамус игитур4. Я подумал об этом тексте, верно.

Лист и ручка переместились на середину стола для заседаний. Теперь на бумаге стали появляться геометрические фигуры. Они сразу приобретали объём, откатывались с листа и ложились рядом, как небольшая композиция для упражнений по карандашному рисунку. Затем ручка начала довольно неплохо рисовать розу. И по мере того, как на листе появлялись контуры лепестков, они приподнимались из бумаги, словно цветок всплывал из неё. Послышался лёгкий розовый аромат.

– Достаточно, – резко сказал Хунта. Татьяна вздрогнула, исчезли фигуры и роза, ручка упала на бумагу. Но тут же взмыла и переместилась к хозяину.

– Извините, – прошептала Татьяна. Ручка аккуратно легла на стол перед Хунтой. Татьяна не смела взглянуть в сторону мрачного профессора.

– Ну что ж, по крайней мере, изобретательно, – холодно сказал Хунта, пряча ручку.

– По-моему, так очень весело, – смягчил его оценку Киврин. – Это ведь здорово, что, управляя всеми этими процессами, Татьяна Васильевна не теряет чувства юмора.

– И читает внешний мысленный слой, – прищурившись, заметил Жиакомо.

– Расскажите, какие исследования вы хотели бы провести? – в голосе Хунты по-прежнему был лёд.

– Меня интересует взаимодействие метафизических сил с живыми объектами, – ответила Татьяна.

– А точнее?

– Мне хотелось бы найти научное объяснение феномену биотоковой анестезии.

Хунта пожал плечами.

– Целительство? Не особо оригинально.

– Да п-почему же? – возразил Киврин. – У нас этим никто не занимается. Будет новое направление.

– Не вижу ничего нового. Это известно тысячи лет.

– Известно, но не объяснено, – сказал Жиакомо. – Теории расплывчаты и весьма противоречивы. Рассматривают частные случаи, но не дают общей картины. Там есть, над чем работать. И исторический материал огромный.

– Но зачем? – не унимался Хунта. – Успехи современной медицины уже давно превзошли возможности целителей.

– Позволь с тобой не согласиться. Это вообще явления разного порядка.

– Коллеги, дискуссию вы сможете продолжить позже, – остановил их директор. – Если у вас более нет вопросов к Татьяне Васильевне, давайте её отпустим. И вы тоже можете быть свободны, – обратился он к магистрам. – Благодарю вас, вы проделали большую педагогическую работу в столь сжатые сроки. Это замечательно.

Магистры встали. Витька бросил на Хунту неприязненный взгляд, но профессор и бровью не повёл. Татьяна вежливо попрощалась и вышла. Магистры вышли за ней, я – за ними. До тех пор, пока двери директорского кабинета не затворились за нами, корифеи не произнесли ни слова.

В коридоре магистры наконец выдохнули.

– Курить, – коротко предложил Витька.

– Однозначно, – согласился Роман.

– Немедленно, – поддержал Эдик.

– Ты же не куришь! – удивился я, но никто не обратил на это внимания. Мы вышли в курилку на лестницу. Татьяна пошла с нами.

Роман распахнул форточку, с улицы потянуло приятным свежим морозцем.

– Как вы, Татьяна свет Васильевна? – заботливо спросил Эдик, возведя вокруг Тани защитное поле от дыма.

– Всё хорошо, – быстро ответила она, но можно было заметить, что её слегка знобит.

– Не знаю, как вы, а я считаю, что у Хунты не только сердца, но и совести нет! – горячо заявил Витька. – Изувер. Он ведь вам мешал, Татьяна Васильевна!

– Нет, – удивлённо произнесла Таня. – Я не заметила. Мне кто-то помог на одной трансфигурации, но я не заметила кто.

– Точно не мы, – вздохнул Эдик. – Там такая стена стояла, что…

Он не нашёл подходящего сравнения и только рукой махнул. Все замолчали на полсигареты.

– Послушайте, – прервала наконец молчание Татьяна, – можно вас попросить об одном одолжении?

Магистры встрепенулись.

– Конечно.

– Разумеется.

– Для вас – что угодно, Татьяна Васильевна!

– Не зовите меня, пожалуйста, по отчеству, а то я чувствую себя какой-то старушкой. Я с вами полгода знакома и всё жду, когда вы это прекратите, но, видимо, вы очень хорошо воспитаны.

Магистры потеряли дар речи. Татьяна обвела их взглядом и недоумённо пожала плечиками.

– Так мы договорились?

Роман кивнул за всех.

– Тогда я пойду. И не забудьте, вечером занятие в клубе!

Она помахала всем рукой и легко побежала вниз по лестнице, оставив магистров в полном оцепенении, победившими, но поражёнными.

В клуб танцев меня затащила Стелла. Оказалось, за какие-то пару недель это начинание обрело популярность. Завкадрами выбил у Камноедова два помещения на заброшенном втором этаже, в бывшем отделе Оборонной Магии. Их освободили от хлама, протёрли от пыли и проветрили от остатков разложившейся за годы боевой ярости. На полах обнаружился прекрасный дубовый паркет. Его натёрли, и в нём теперь отражался потолок, а паркет отражался в зеркалах, которые сменили на стенах угрюмые тактические схемы битв прошлого и злобные чертежи разнообразных способов уничтожения будущего. В углу стоял патефон с огромным раструбом и вполне современный магнитофон.

Зная о заморской заразе рок-н-ролла и прочих твистов, Дёмин перестраховался и назначил руководителем клуба седовласого согбенного юношу из отдела Вечной Молодости.

– Филидор Георгиевич Терпсихоров, если кто не знает, – представил его завкадрами на первом занятии.

– Жоржевич, – прошамкал юноша. Дёмин пропустил замечание мимо ушей.

Он относился к Терпсихорову несколько неприязненно: после недавней проверки в архиве отдела кадров выяснилось, что нет приказа о приёме Филидора Жоржевича на работу, хотя тот с незапамятных времён числился лаборантом. Наведя справки, Кербер Псоевич быстро выяснил, что единственной обязанностью Терпсихорова являлась калибровка приборов-таймографов, причём калибровал он их в буквальном смысле слова по себе, выступая в качестве эталонной модели. Дёмин попробовал списать Филидора Жоржевича на баланс музея как устаревшее научное оборудование, имеющее несомненную историческую ценность. Однако этому воспротивился Камноедов, заявив, что на баланс музея можно поставить только чучело или, на худой конец, скелет Терпсихорова, а живая особь должна проходить по виварию. Они бы препирались на эту тему вплоть до колонизации Марса, но Невструев категорично распорядился оставить Терпсихорова в покое, в той же должности и на том же окладе.

– Филидор Георгиевич, – продолжил Дёмин, – между прочим, служил балетмейстером при дворе…

Терпсихоров закашлял – кашель его был трескучий, словно кто-то ломал сухой хворост.

– Ну да, конечно, – спохватился Кербер Псоевич. – В общем, товарищ Терпсихоров будет вашим руководителем и наставником. По крайней мере, на первое время.

Завкадрами ушёл. Любители танцев поникли.

– Что ставить? – спросил киномеханик Сашка Дрозд, который затесался в клуб обеспечивать музыкальное сопровождение. Он перебирал конверты с пластинками. – Менуэт или мазурку?

– Напрасно вы столь отрицательно относитесь к классическим танцам, – прохрипел Филидор Жоржевич. Он подошёл к стоявшим в первых рядах, стуча по паркету тростью и шаркая ногами. – Танец есть способ общения между мужчиной и женщиной, и сказать на языке танца можно то, что не передать словами. – Терпсихоров остановился перед Татьяной. – Вот вы, юная муза, ваш стройный стан и сильные ноги говорят мне о том, что вы знаете этот язык. Прав ли я?

– Да, Филидор Жоржевич, – кивнула Татьяна.

– Так давайте покажем этим молодым нигилистам всю мудрость искусства танца. Что пожелает дама?

– А… – Татьяна растерялась. – Можно вальс?

– Аккомпаниатор? – Терпсихоров подслеповато воззрился на Дрозда и патефон. – Вальс, пожалуйста.

Дрозд поставил, что нашлось, – «Венский вальс» Штрауса. Когда раздались первые аккорды, Филидор Жоржевич вдруг преобразился. Он выпрямился и оказался на голову выше Татьяны. Тряхнул седыми кудрями. Сунул, не глядя, кому-то свою трость и предложил Татьяне руку. Таня ответила полуреверансом, вложила свою ладонь в его морщинистые пальцы. Терпсихоров уверенно обхватил её талию, и со следующим аккордом они закружились по залу.

Все разбежались к стенам. Это казалось невероятным: седой вечник реально помолодел! Он уверенно и грациозно вёл Татьяну. От сутулости не осталось и следа, ноги легко скользили над полом, голова чуть отклонилась назад.

– Вот это номер… – пробормотал Витька.

– Это надо исследовать… – прошептал Эдик.

Остальные восхищённо молчали.

Чудо продолжалось ровно до тех пор, пока звучала музыка. Едва мелодия стихла, на Терпсихорова снова тяжёлым грузом навалились все десятилетия вечной молодости. Ему подали трость, он прошаркал к стулу и опустился на него, шумно дыша. Отдышавшись, сказал:

– Ну что, начнём, пожалуй.

И все начали.

К моему посещению клуба там уже установился свой порядок. Патефон гудел аккордами, как мне показалось, Моцарта. Дрозд сидел на подоконнике, болтая ногами. Трость Терпсихорова отбивала ритм. Коллеги чинно двигались в благородном менуэте.

Стеллочка извинилась за опоздание и заняла своё место среди танцоров. Я подсел к Дрозду.

– Как-то скучно у вас.

– Это разминка, потом веселее будет, – ответил он.

Я отыскал глазами магистров. Корнеев старательно двигался с изяществом бурого медведя после зимней спячки. Роман путался в движениях, видимо, силясь выкинуть из головы работу, но работа упорно не выкидывалась. Размеренные танцы королевских балов пришлись как нельзя кстати для научного коллектива: во время них можно было продолжать думать. Некоторые ухитрялись даже шёпотом дискутировать. Менуэт лучше всех, на мой взгляд, танцевал Эдик. Он двигался точно и изящно и смотрел в глаза партнёрше своим чистым взглядом беспечного праведника.

Сначала все эти мелкие шажки, полуприседания и подскоки в исполнении молодых людей в одежде второй половины ХХ века показались мне смешными. Но лица многих были как-то уж очень серьёзны. Я задумался.

– Достаточно, госпо… Кхм, товарищи! – прошамкал Терпсихоров. – Падеграс, пожалуйста.

Дрозд сменил пластинку, пары перестроились. И тут я начал понимать, что происходит. Падеграс подразумевает обмен партнёрами. И с каждой переменой я видел, как меняются лица магистров. Безмерное, но краткое блаженство, когда в паре оказывалась Татьяна, сменяла горячая ревность, когда нужно было передать её руку другому. Другому!

Похоже, боевая ярость впиталась в стены этого помещения глубже, чем можно было представить, и теперь отравляла танцоров на каждом шаге, каждом вдохе. Тут шли настоящие бои за руки и сердца прекрасных дам.

Я посмотрел на Стеллу и понял, что испытывают магистры. Мне моментально захотелось дать по морде Володе Почкину, когда он приятно улыбнулся Стелле и взял её ладонь. А эта рука за спиной партнёрши! Нет, он не касается её, но ведь понятно же, что имеется в виду!

«Это добром не кончится», – пронеслось тогда у меня в голове. И оно действительно не кончилось.

В феврале я задержался в институте почти до полуночи. Идти в общагу одному по тёмным улицам не хотелось, и я заглянул к Витьке в надежде, что он тоже ещё не уходил. У Витьки я неожиданно обнаружил Ромку, Эдика и бутылку армянского коньяка, видимо, запоздавшую в посылке к Новому году и потому оставшуюся нетронутой.

– Садись, кибернетик, – мрачно сказал Витька. – Четвёртым будешь. А то втроём аж страшно начинать.

– А по какому поводу выпиваем без закуски? – осторожно спросил я.

Роман молча сотворил блюдце с нарезанным дольками лимоном.

– Случилось что? – Я стал догадываться, что повод невесёлый.

– Случилось, – подтвердил Роман.

– У Татьяны теперь есть научный руководитель, – сказал Эдик.

– О, её в отдел назначили? Так это же здорово! – я не понимал их горя. – А к кому?

– Ты не поверишь, – Витька смотрел на коньяк, и я понял, что не к Жиакомо.

– Мы сами поверить не могли, – сказал Эдик, и версия с Кивриным отпала.

– В этом нет никакого смысла, – пробормотал Роман, и я вычеркнул Невструева.

– Смысла? – переспросил я и осёкся. – Да ладно! Не может быть…

Это и в самом деле не укладывалось в голове. Что ей делать в отделе Смысла Жизни? Кому вообще пришла в голову такая странная идея?

– Страннее не бывает, – подтвердил Эдик.

– Однако Невструев одобрил, – сообщил Витька.

– Эрго бибамус5, – подытожил Роман. Витька сотворил четвёртую рюмку для меня и разлил коньяк. Я неуверенно протянул ёмкость, рассчитывая чокнуться. Не поминки же.

Мы всё-таки чокнулись. Выпили. Молча поставили рюмки. И снова уставились на коньяк.

– Слушайте, но это действительно неожиданно, – сказал я, чтобы хоть как-то взбодрить магистров. – Мне показалось, что на том январском экзамене Хунта был совсем не в восторге.

– И тем не менее это даже не факт, а то, что есть на самом деле, – сказал Роман.

В целом я понимал, что так огорчало магистров. Работа Татьяны в другом отделе ограничивала возможности общения с ней, по крайней мере в рабочее время, а рабочее время в нашем институте могло занимать 24,5 часа в сутки. Но все «неурочки» были исключительно добровольными. В чуть более выгодном положении оказывался Корнеев – отдел Универсальных Превращений занимал правое крыло шестого этажа, а отдел Смысла Жизни находился на седьмом.

– Будем, – мрачно сказал Эдик. Мы присоединились.

– Но я всё равно не понимаю, что вас так огорчает, – сказал я, прожевав лимонную корку. – Ну, поработает она у смысловиков, подучится. Это же не навсегда.

– Что-то я не помню, чтобы кто-нибудь уходил от Хунты, – заметил Витька.

«А ведь верно, – подумал я. – На него жалуются, но из его отдела не переводятся. Интересно, почему?» Впрочем, из всех недостатков человеческих за профессором числились разве что повышенная вспыльчивость, слегка превышающий норму педантизм и неразборчивый почерк. Он был требователен к своим сотрудникам, но и к себе тоже. Всегда держал дистанцию, но это всё-таки лучше навязчивости Мерлина или вечного «мон шер» от Выбегаллы6. Был неразговорчив, а когда говорил, то нередко выражался столь витиевато, что чтобы отличить его язвительное замечание от комплимента, требовалась специальная подготовка. Однажды смысловики решили извлечь из своих филологических мучений хоть какую-то пользу и выпустили к 1 апреля «Краткий толковый словарь хунтовщины». Машинописное издание мгновенно разлетелось по институту и стало настольной книгой для желающих вербально уничтожить оппонента. А сотрудники отдела Абсолютного Знания даже включили ссылки на этот словарь в опубликованную статью о совершенной непостижимости истинного смысла слов. Надо отдать должное чувству юмора профессора – он написал на словарь рецензию, но чтобы понять её, требовался уже не краткий, а полный словарь. Как учёный Хунта был безупречен. Безупречность вообще была его кредо.

– Меня терзает одна мысль, – прервал мои размышления Эдик. – Я подозреваю, что Хунта взял её не просто так. Не исключено, что он собирается использовать её…

– Что?! – разом подскочили мы.

– Да подождите, дайте договорить! Использовать её в своих исследованиях. Она ведь необыкновенный человек. Чистая душа.

– Добрая, – согласился Витька.

– Бескорыстная, – подтвердил Роман.

– Наивная.

– Честная.

– Идеальная модель, – закончил Эдик. – Вы понимаете, в какие темы её можно включить, сколько экспериментов на ней можно поставить?

– И несть им числа, – пробормотал Роман.

– Не позволю! – грохнул кулаком по столу Витька. – Завтра же пойду к Невструеву…

– И что? – остановил его Роман. – Что ты ему скажешь? Наши домыслы и предположения? Фактов-то нет.

– Значит, надо их собрать!

– А собрать – значит сначала допустить, – сказал Эдик.

– Никто не поверит тебе, Виктор Павлович По-Уши-Влюблённый, – вздохнул Роман. – Скажут, что свихнулся от ревности.

Выпив ещё по одной, магистры всё-таки собрались и разработали план действий. Поскольку их занятия с Татьяной никто не отменял, было решено их продолжать и не пропускать и не переносить ни одного. Каждый день надлежало узнавать у Татьяны, чем её нагружают смысловики. Витька взялся выяснить, над чем конкретно сейчас работают в отделе Хунты и нет ли в разработке потенциально опасных тем. Мне было поручено следить за заявками от смысловиков и при малейшем намёке на расчёт чего-то светлого и чистого немедленно сообщать в штаб. Ну и танцы, конечно, решено было продолжать с удвоенной энергией.

Прошла неделя, за ней другая. Опасения магистров казались совершенно надуманными. Татьяна выглядела весёлой. Свободного времени у неё, конечно, поубавилось, но она не унывала. В отделе ей дали не особо обременительное задание на обработку результатов, она спокойно им занималась, ей помогали. Она говорила, что ей очень интересно, что исследования смысловиков идут на стыках психологии, социологии, философии, истории и даже лингвистики, и при этом есть масса возможностей для постановки экспериментов и создания моделей.