Пехота

Перед самым выпуском нас повели на экскурсию в школу по соседству, и Оля, держа меня за руку, взяла с меня обещание, что я буду ее навещать, но этого так и не случилось. Мы встретились через два года в зимнем лагере, но я постеснялся подойти к ней и заговорить. В том окружении шпаны, в котором я находился тогда, было не принято общаться с девочками.

Будучи уже школьником, я часто проходил мимо своего детского сада, стараясь заглянуть за его ограду, но как бы я ни старался, я ни разу не увидел своей любимой воспитательницы, а даже если бы и увидел, то что бы я мог ей сказать?

Групповое фото перед самым выпуском в канун первого мая 1972 года. Я стою первым, третьим стоит Витя Сова, следом за Витей Светка Молчанова, с которой я за все время не перекинулся ни единым словом, хотя после детского сада мы ходили в одну музыкальную школу. Светка была рыжей и очень застенчивой. Когда она краснела, то казалось, что еще чуть-чуть, и она загорится. За ней Олег Пешко, за ним Тарас – украинец. Его и одевали как украинца, и разговаривал он на украинском. Воспитательница-брюнетка с интересной фамилией Варейвода. Она читала нам "Приключения Буратино" – дети её любили, она быстро пошла на повышение, и позже возглавила управление детскими садами Никопольского южнотрубного завода. Алёнка Жук, наши родители дружили, тоже ходила в музыкалку, мы встречали вместе Новый год, где из закуски был только салат оливье. Родители ушли праздновать, мы пили газировку и закусывали салатом, хлеба почему-то не было, поэтому мы съели целую гору. В конце ряда Галька Моргунова – худющая и невероятно живая девочка, которая умела заводить веко за ресницы – смотрелось жутко. Во втором ряду Маринка – наша красавица, Сергей Бойко, Элка – это личное, Сергей Чепель, Некрасов Олег, Сергей Чаплыгин, Рита, Танька – наши родители дружили, мы у них в ванной мылись, она запиралась ко мне и выуживала то, что ее интересовало. Жила потом с женатым мужиком старше себя в два раза и обижала мать, Игорь Дронов – вместе были в одном отряде в лагере "Коктебель" в Планерском, Лысая (имя не помню, кличку получила после того, как переболела тифом, или чем-то столь же заразным), Понагушин Сергей – самый маленький и самый живой мальчик во всем детском саду – приемный сын директора нашего детского сада. Были у них в гостях, он угощал нас докторской колбасой. Говорят, что гены взяли свое, он рано спился, жив ли еще не знаю, девочка Ноунейм, которую запомнил за то, что у нее на руках пальцы были как у утки с перепонками, Эдик – мальчик с задержкой развития, и завершает ряд мальчик, которого любили все без исключения воспитательницы за его красоту и пригожесть, боюсь даже предположить, что с ним стало,. Вторым в моем ряду стоит Филипп Сигал – мой конкурент. Он и на съемке хотел встать впереди меня, но воспитатели хоть и с трудом, но его укротили. Его отец тренировал детскую баскетбольную команду. Был он развит не по годам, бегло читал, чем однажды произвел фурор в саду, притащив из дома книжку про полярников. На следующий день я тоже принес с собой книжку, но, против ожидания, это оставило воспитательниц равнодушными

В детстве я был неплохим рассказчиком, собирая вокруг себя кругом детей, которым рассказывал небылицы из жизни выдуманного мною героя-гипнотизера. Филипп Сигал внимательно прислушивается к рассказу и внезапно на слове «Сука!», которое в сердцах произносит мой герой, срывается и бежит к воспитательнице, чтобы доложить ей о том, что я «говорю глупости».

Кто из нас был большей сукой я не знаю. Рассказывать детям глупости действительно нехорошо, но и стучать на товарища тоже не самая лучшая практика. С Филиппом у нас были постоянные схватки, в которых он неизменно терпел поражение. Стоило ему появится на площадке, как по моей команде дети бросались в рассыпную кто куда. Филипп бегал по площадке страшный как Франкенштейн и ревел медведем. Он и на детских утренниках всегда появлялся в костюме «косолапого», я же почему-то оказывался зайчиком, возможно по финансовым соображениям – костюм зайца не требовал больших вложений – обычные шортики с белыми гольфами, чешки и обруч на голове, с прикрепленными к нему бумажными ушами.

Как-то несколько лет спустя я повстречал Филиппа по дороге в кинотеатр. Нам уже было лет по двенадцать, наверное. Мы сходили на сеанс фильма, причем у Филиппа среди шпаны оказались знакомые, которые угостили нас сигаретами, и мы курили их прямо в кинозале. Контролерша пыталась поймать курильщиков, но пацаны ловко передавали сигарету из рук в руки по рядам, а пожилая женщина все никак не могла поспеть за ними, что вызывало в зале дружный хохот набившихся на сеанс подростков. После фильма Филипп пригласил меня к себе в гости. Некоторое время он развлекал меня рассказами об обезьянке, которая жила у них в квартире и учиняла страшные беспорядки, а потом внезапно затеял со мной борьбу, надеясь одержать реванш за все свои поражения в детском саду, но я опять вышел из схватки победителем, что расстроило моего товарища настолько, что он не хотел меня выпускать из дому, и мне пришлось дожидаться прихода его родителей с работы, которые открыли мне дверь и я наконец обрел свободу от дружеских объятий Филиппа. Удивительно, но больше его я никогда не встречал, я даже не смог найти следов его пребывания в интернете. Филипп исчез, растворился, уехав, должно быть в Израиль, как и большинство его сородичей, проживавших в Никополе.

Туда же уехал и мой школьный приятель со странным именем Юра Цукер Красный, неожиданно прославившийся тем, что единственный со всего класса написал контрольную по математике на пятерку, хотя до этого момента учился весьма посредственно и казался туповатым. Затем он еще раз написал контрольную на отлично, но потом, под грузом общественных ожиданий, сорвал очередную министерскую контрольную, порвав листы в клочья и, выпрыгнув из класса в окно, прямо во время экзамена. Никто из детей не смеялся над этой вспышке безумия внезапно прославившегося школьника, каждый извлек из нее для себя урок и больше никто из класса никогда не лез в герои, полагая любое отличие чем-то вроде свалившегося наказания. Мы дружно всем классом, а может и всем поколением, не сговариваясь, свалились в серость середины семидесятых, где пребывали в уюте и комфорте скатанного в шерсть бытия, из которого никто по доброй воле не показывал и кончика своего носа, даже если он был чуть длиннее, чем у остальных.

Однажды отец взял меня с собой в Москву. Как железнодорожнику ему и членам его семьи раз в год полагался бесплатный проезд на поезде, и он частенько пользовался этим, чтобы купить в столице дефицитных товаров, а потом продавать их на местной барахолке по спекулятивным ценам. В поезде я заболел "свинкой" и всю ночь не спал, борясь с температурой. Утром мы вышли на перрон. Вместо радостного удивления от встречи со столицей "нашей Родины", я переживал страшную жажду. Очень хотелось пить, я просил отца купить мне чай, но во всех кафе продавалось исключительно кофе, которого я терпеть не мог.

Мы вышли к Кремлю, и я увидел длинную очередь к мавзолею, начинавшуюся возле Вечного огня. Мы встали в хвост очереди, но терпения хватило минут на двадцать. Отца подгоняли дела, и мы отправились в ЦУМ, где толпы народа кочевали в бесконечном поиске дефицита. Отец оставил меня в одном из переходов, вручив в руки любимое мною клубничное мороженое, а сам нырнул в человеческое море. Я старался есть его как можно медленнее, желая растянуть удовольствие. Я ел его так долго, что в какой-то момент дно вафельного стаканчика подтаяло, и мороженое соскользнуло на пол. Я смотрел как оно растекается по полу и меня душили слезы, которые я едва сдерживал.

Некоторое время спустя, меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые принялись уговаривать меня выдавить из себя "улибочку", но мне было скорее страшно, чем весело в этом безумном хаосе азиатских лиц и фотовспышек. Вовремя подоспевший отец выхватил меня из толпы туристов, и мы отправились с ним на верхний этаж, где продавались игрушки.

Первое, на что я нацелился – это был немецкий автомат на батарейках, но отец спустил меня с небес на землю, сказав, что его стоимость – шесть рублей, категорически не вписывается в бюджет, и мне стоит присмотреться к игрушкам попроще, если я не хочу остаться ни с чем. В итоге, мне достался пластмассовый танк на колесиках, и я помню, как волочил его за собой на веревке по булыжной мостовой Красной площади. На секунду я остановился, чтобы выковырять из нее маленький темный камешек, который долгое время служил мне напоминанием о моей первой встрече с Москвой.

Отец научил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Он же научил меня играть в шахматы и шашки. Однажды он взял меня в ночную смену, и я узнал, как выглядит паровоз изнутри. Отец бросал в топку уголь, а я подавал сигналы. Ночью я уснул и во сне привалился головой к раскаленному металлу, получив ожог щеки. Как оказалось работа машиниста не самая интересная профессия на свете, и я задумался о карьере милиционера. Отцу не нравился мой выбор, и он пытался меня отговорить, тогда я решил стать гипнотизером или на худой конец киномехаником, и моей мечте суждено было сбыться. Ничего нет печальнее сбывшейся мечты.

Из домашних животных у нас были только кролики и несколько куриц. Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие в наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки, жареной картошки и томатного сока. Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги. Однажды отец, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил покрышку топором и извлек из нее жесткий корд, который, к моему восторгу, лег в основу каркаса будущей клетки. Но покрышка рубилась медленно, и работа так и не были завершена. Незаконченная клетка еще долго валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но быстро охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке. Вино сделало его дурашливым и игривым, и такая перемена в его настроении меня насторожила. Бывало родители, в жару отправляли меня с бидоном за пивом, но, думаю, что делали это исключительно за тем, чтобы остаться друг с другом наедине. Однажды, когда я возвращался с пивом домой, меня остановил странный человек и, обращаясь ко мне: «земеля», спросил меня о чем-то. Я напугался, и не знал, что ему ответить, на что он добродушно пояснил, что все люди, живущие на Земле земляки и поэтому должны друг другу помогать. Едва ли я чем-то и мог помочь ему, так только отдать ему свои зубы, взамен металлических, которых у него был полон рот.

Отец был импульсивным человеком. Он мог взять меня и пару соседских ребятишек и внезапно отправиться на «Метеоре» на другой берег водохранилища. Я не мог понять, вернувшись с бутылками, полными пойманных лягушек, на что сердиться мать, но эти размолвки не оставляли во мне глубокого следа до тех пор, пока отец не завел себе любовницу, выбрав себе в подруги яркую супругу забитого жизнью тихони, живущего по соседству. У пары не было детей, а женщина явно жаждала внимания, и даже соседские мальчишки не упускали случая подглядеть за ней в туалете. Однажды она и меня обвинила в этом, нажаловавшись матери, и надо же такому случиться, что именно у нее она подворовывала крупицы женского счастья, сетуя по поводу распущенности нравов местной шпаны.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже одним тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях. Однажды в ноябрьские праздники объявили бесплатный показ мультфильмов, с условием, что перед сеансом будет демонстрироваться заседание какого-то очередного съезда партии. Набился полный зал детворы, все терпеливо ждали, когда закончится съезд, но ораторы сменяли друг друга и этому не было конца. Наконец в зале появилась шпана и принялась ходить по рядам, вытрясая мелочь из карманов. Когда шайка приблизилась к моему ряду, я вышел из зала, спустя каких-то пару часов после начала сеанса, несмотря на то что я любил кино едва ли не больше, чем мороженое. Эти два компонента кино плюс мороженое входили в стандарт проведения выходного дня советского ребенка. В семидесятые годы по городам стояли павильоны «Пиво-воды». Летом в жару взрослые и дети здесь охлаждались согласно возрасту и предпочтениям – мужчины пили пиво, дети кушали мороженое, запивая его газировкой. Одним прекрасным воскресным днем папа с мамой привели меня после дневного сеанса в такой павильон. Стандартный набор детских угощений стоял на столе, я едва успел пригубить вкуснейшей в мире советской газировки, когда стены павильона огласил мощный храп – мужик за столиком напротив, уже опорожнивший пару с десятков бутылок Жигулевского пива вырубился, и заснул. Заснул он, сидя в крайне неудобной позе с открытым ртом. Неожиданно от головы мужика что-то отвалилось и со стуком упало на пол, а он продолжил храпеть как ни в чем ни бывало. Из любопытства я наклонился и увидел нечто розовое, напоминающее плоть. Человеческая челюсть! Помню, что меня едва не стошнило. Родителям пришлось меня срочно эвакуировать. Мороженое с газировкой остались на столе нетронутыми. Едва начавшийся воскресный день закончился кошмаром, я так и не притронулся к еде до глубокого вечера и лег спать голодным. Эта челюсть надолго врезалась в мою память и спустя годы воспоминание о посещении павильона «Пиво-воды» отзывалось во мне волнами накатывающейся тошноты.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов, и я развлекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тельца пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня в палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам, получать удовольствие от жизни.

Как-то к нам в гости из Сибири приехал дядя Боря. Дядя был настоящим балагуром, он знал и мастерски рассказывал тысячу смешных историй и анекдотов, был легок на подъем, подвижен и имел большой интерес к жизни. Поскольку дело было летом, он составлял мне компанию в походах на море – так мы называли Каховское водохранилище, воспетое в местном фольклоре в песне про никопольских малолеток, первые строки которой были чем-то вроде пароля и визитной карточки при общении с пацанами из других городов: "В Никополе на Каховском море, занялась багряная заря…"

Дядя Боря живо реагировал на местных красоток в бикини, которые весьма непосредственно выясняли отношения друг с другом прямо на пляже, что для меня было нормой, а дядя Боря то и дело цокал языком и восхищался:

– Надо же, как она ей сказала: "Падла!" Какой мелодичный язык!

Походы с ним были для меня праздником. Дядя не скупился ни на мороженое, ни на лимонад, а однажды ни с того ни сего взял и купил мне ласты. Ласты стоили что-то около семи рублей и это был самый дорогой подарок, который мне когда-либо делали. Ласты были детскими, как раз на мой возраст, жесткими и короткими, взрослые стоили что-то около одиннадцать карбованцiв, но они мне были ни к чему. Благодаря этим ластам я самостоятельно научился плавать на спине, и это было что-то из области фантастики, поскольку держался я на воде плохо – ноги были слишком тяжелы и тянули на дно.

Дядя Боря уехал, а ласты остались. Осталась и моя привязанность к этому человеку, которого я полюбил за веселый нрав и щедрость. Но, кажется, это не слишком радовало мою прекрасную и замечательную маму, которая не терпела конкуренции. Она то и дело спекулировала тем, что отнимет у меня ласты за дурное поведение или какие-то мелкие огрехи. В какой-то момент я понял, что плотно сижу на крючке, и ласты стали приносить мне больше неприятностей, чем удовольствия. В приступе особой досады я взял их и выбросил в уличную уборную. Момент был коротким, но ярким как вспышка.

Мать сохраняла невозмутимость, в то время как внутри меня все клокотало. Но в этой адской смеси досады и обиды на мать были и нотки прежде незнакомого мне торжества и гордости.

– Что ты теперь напишешь дяде Боре, если он спросит про ласты? – поинтересовалась мать.

– Скажу, что научился плавать без них.

Я и правда научился плавать без них, но дядя Боря так и не спросил.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла ее. В Иркутске оставалась ее младшая сестра Тамара, которой тогда было шестнадцать лет. Сестра училась в техникуме, и перед мамой стоял выбор забрать ее с собой на Украину, или оставить жить в Иркутске с отцом алкоголиком. Тамара осталась в Иркутске. Возможно, сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не имела влияния на ее жизнь, а про отца-инвалида нечего было и говорить – он не играл в ее жизни вообще никакой роли.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. В конце лета мама ушла от отца в общежитие. Накануне первого сентября отец приехал к ней и уговорил забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать меня в первый класс. Вместо этого, отец предложил мне поездку в Иркутск. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет против, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет? Поездка мало походила на веселое приключение, теплых вещей с собой мы не взяли, в пути отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку, и я повесил ее себе на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры тети Наташи – старшей сестры отца. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тетки проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей для Сибири теплой одежды. В школу меня собирали всем кланом: кто-то дал старое пальто, у кого-то нашлись сапоги и портфель. Холодным Сибирским утром я шел в школу и мечтал о том, чтобы на улицах жгли костры.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самые бесхитростные. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего дневного рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широкий выбор дефицитных конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненные ликером. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя запоем читал книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Тройка считалась «государственной оценкой» и всех удовлетворяла. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино. Отец постоянно был чем-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

В первом классе начал собирать марки – сосед по подъезду подарил альбом, уходя в армию. С тех пор все свободные монеты утекали в киоск Союзпечати. Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшееся в доме. Меня он поручил заботе какой-то женщине с ребенком, но даже я видел растерянность в ее взгляде, и вовсе не собирался считать ее своей мамой, как на том настаивал отец. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключения Гулливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в комнату в бараках, и мы несколько месяцев прожили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал по соседям все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В список проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард, который он мне подарил. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она все еще не простила меня за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез привычку побираться. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы, и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний коллекция марок переживала застой. На углу проспекта Трубников и улицы Дыбенко, каждый день стояла старуха и продавала семечки. Товар расходился как горячие пирожки. Опции было две: в кулек или в карман. Кулек, как правило делался из газеты «Труд», делать кулек из «Правды» было все еще не безопасно. Как-то сын маминой начальницы Андрей, инспектировавшей детские сады Южнотрубного завода, поведал мне по секрету, что пацаны подсмотрели в окно, как бабка греет свои ноги на горячих семках, и, мол, после этого покупать у нее семечки западло. Не знаю, так ли это было на самом деле, но семена сомнения упали на благодатную почву, отныне мои пять копеек уходили на покупку почтовых марок в киоске, что стоял на том же перекрестке. Денег постоянно не хватало. Поскольку попрошайничать у прохожих мне строго на строго запретили, пришлось повиноваться, а повиновение, как известно, барышей не приносит. Как-то, возвращаясь со школы, нашел 15 копеек возле киоска. Обрадовался, но на марки не хватало, зато ровно столько стоил набор спичечных этикеток. Сто штук в одном наборе – чем ни замена? Страсть слепа и готова к компромиссам. Купил набор, иду по дороге, разглядываю. Старшаки заметили: что там у тебя? Я показываю. Дай поглядеть! Я даю по одной. Они видят, что я не доверяю, начинают дразнить: не отдадим! Уговоры не помогают, попытка вернуть силой провалилась. В бессильной ярости подбрасываю оставшиеся этикетки в воздух – они разлетаются по всему двору. Иду домой со слезами в глазах, встречаю мать: что, почему? Я рассказываю в надежде на скорое возмездие.

– Как пришло, так и ушло! – резюмирует мама.

Внутренне не могу смириться, но мысль застряла как гвоздь. С тех пор только марки.

Меня отдали в школу, где классной руководительницей была пожилая учительница – Екатерина Васильевна – мать маминой коллеги по работе. Я хорошо читал, но совершенно не умел писать, и она приложила максимум усилий для того, чтобы я за полгода догнал своих сверстников, принося первое время из школы одни двойки и единицы. После первого класса меня решили отдать в музыкальную школу. Я мечтал научиться играть на гитаре, но вместо этого меня отдали учится игре на балалайке: какая тебе разница? Классы народных инструментов испытывали нехватку в учениках и стоили значительно дешевле, чем уроки фортепьяно или скрипки. На вступительных экзаменах в музыкальную школу предложили спеть песенку, и я, растерявшись, решил исполнить «В траве сидел кузнечик», не подозревая насколько она окажется трудна в вокальном отношении. Моему пению сочувствовала вся приемная комиссия, а я сгорал от стыда. Я был совершенно немузыкальным мальчиком, игра на инструменте меня не увлекала, уроки сольфеджио и вовсе были китайской грамотой. Чтобы не участвовать в академических концертах, я резал себе пальцы бритвой. Я был едва ли не самым бесперспективным учеником во всей музыкальной школе и единственным учеником игры на балалайке во всем городе. По сути, я переживал первый свой маргинальный опыт. К счастью, был двор, игры с мальчишками в футбол, которые часто заканчивались потасовкой между командами и здесь я был в своей стихии, мало чем отличаясь от других мальчишек. Я был рослым мальчиком и умел за себя постоять. Одним из моих постоянных соперников был сын погибшего летчика, который был на год меня старше. Первая с ним драка произошла в три года, мы тогда только переехали со съемной квартиры в бараки, где я еще никого не знал. Я выехал на трехколесном велосипеде на детскую площадку, и он, науськиваемый старшими ребятами, попытался стащить меня с него. Я упал с велосипеда, а когда поднялся ударил его в нос кулаком. Из носа брызнула кровь, чем все и закончилось. Удивительно, что на протяжении нескольких лет, до самого нашего отъезда повторялся один и тот же сценарий. Мальчик был чрезвычайно задиристым, но у него был слабый нос.