Ванька Неприкаинный

Вымахал Ивашка в парня статного, смазливого, с благородными тонкими чертами лица и слегка вьющимися русыми волосами, а говорун какой! Да так складно сказки рассказывал, в нужных местах тон голоса менял и выражение лица, смущая порой до слёз слушателей, что прослыл среди дворни рубахой-парнем, с искоркой таланта неведомого, но и с душой непростой, скрытной. Работать не любил, филонил часто, за что часто получал затрещины от хозяина. Дворовая девка Авдотья сохла по Ивану, глаз с него не сводила, руки его шаловливые на груди своей терпела, дальше не позволяла – остальное после венца! Иван к душе Авдотьи был абсолютно равнодушен, его глаз загорался только при виде её аппетитных чресел и бюста, выдающегося из-под кофты. Любовный опыт приобрёл Ванька, шатаясь тайно по кабакам московским: там за деньгу что хошь можно было купить. Одним словом: будут денюжки – будут и девушки. Деньги Ивашка зарабатывал краденным товаром с Филатьевского дома: ложки, диковинные вилки, ножи столовые, посуда едовая. Брал понемногу, ибо помнил выражение народное: воруй по чуть-чуть, найдут – не убьют.

Однажды в кабаке, что принимал краденное, сидел за столом вор московский, известный своей шалостью – Камчатка. Сказывают, что каторжанил он за грехи незначительные на краю земли, на Камчатке россейской, неведомо только, как он, «милый», оттуда после отсидки обратно в Москву добрался. Может, и не было его там? Настоящее имя его было Пётр Смирной-Закутин, но официально он представлялся Петром Романовым, царской фамилией, стало быть. Был Камчатка на семь лет старше Ивана, посему подозвал его к себе, пальцы ладони у груди сложив небрежно, и предложил сесть рядом.

– Чьих будешь, добрый молодец? – усмехнувшись в бороду спросил Камчатка и внимательно посмотрел на Ивана.

– Филатьевский я, что с Ипатьевского переулка, вот решил чарку выпить, душу промыть от обид хозяйских. Иваном кличут.

– На что пьёшь, коли ты холоп? И чарка, коли смолоду на дно ейное смотреть, утопить может. Ты же не желаешь быть утопленником?

Иван смело посмотрел на Камчатку и ответил:

– Товар мелочный, хозяйский, от обиды сбываю, обижает шибко, да и здесь поесть от пуза можно, дома хозяин голодом морит, хоть припасов до скончания века в амбарах под замком хранит. А от чарки тошнит часто, не моё это.

Камчатка подозвал полового:

– Варева принеси поболее да хлеба отрежь ломоть ситный, дружок голодный, как волк. Я плачу. – И, обращаясь к Ивану, представился: – Пётр Романов, стало быть, я. Братия Камчаткой кличет, по месту каторги, стало быть. Не боишься меня? Молодца! Зови как хошь. А про замки сказывал, так их открыть можно, к каждому замку ключ приставлен, его только найти надобно. На крайний случай и обухом топора можно по замку вдарить. И меру знать надобно – удача не любит ненасытных до денег. А вот и хлёбово принесли, ты ешь, Иван, а я тебя учить буду, как жить надобно, стало быть…

На другой день наученный Камчаткой Иван Осипов ограбил своего хозяина, Петра Дмитриевича Филатьева, о чём оставил свои показания в подлиннике розыскного дела, заведённого много времени спустя в Московской конторе тайных розыскных дел. Вот его показания: «видя его спящего (Филатьева), отважился тронуть в той же спальне стоящего ларца его, из которого взял денег столь довольно, чтобы нести по силе моей было. …Висящее же на стене платье на себя надел, и из дому тот же час не мешкав пошёл». Затем неграмотный Ванька с бумажки скопировал буквы, написанные самим Камчаткой, на большие ворота, макая палочку в жирный дёготь: «Пей водку, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай у тебя черт, а не я». И был таков.

Стояла тёмная ночь, Камчатка, поджидая Ивана, извёлся весь, вдруг неопытный подельник попался, как кур в ощип, но нет – пронесло, вон Иван, шатаясь под грузом большого холщового мешка, быстро семенил навстречу, и дорогу ему освещала луна.

– Ванька, давай сюда, – Камчатка появился неожиданно, как из-под земли. – Мать честная, добыча знатная, молодец, будет из тебя толк, верно говорю.

Поддерживая края мешка, Камчатка весело балагурил, и они проследовали под Всехсвятский каменный мост. Большую часть денег Камчатка, подмигнув Ваньке, положил себе за пазуху, часть оставил братве воровской. В те времена Москва, а на дворе стоял 1735 год, была самым опасным, криминальным городом России. Каждое утро на крестцы – перекрёстки – московских улиц свозили десятки трупов, чтобы родные могли их опознать.

Особенно большой наплыв преступного элемента наблюдался зимой, когда в Москву съезжались прогуливать добычу мошенники и воры с ярмарок и торжков всего государства. Выбирались из лесов и разбойники. В Москве они закупали ружья, порох, свинец и оставались зимовать, поскольку прожить в лесу зимой невозможно. В Первопрестольной их ожидали подруги – проститутки, содержательницы притонов, скупщицы краденного. Самые отпетые зимовали на малинах – в пещерах по склонам многочисленных оврагов. Названия московских оврагов говорили сами за себя – Бедовый, Греховный, Страшный…

Напоив и накормив воришек и отдав им двадцать копеек, Ванька по рекомендации Камчатки влился в шайку упомянутого каменного моста, которые «погодя немного, на чёрную работу пошли». Неопытного Ваньку с собой не взяли, велев дожидаться. Долго их не было, Осипов заскучал шибко и пошёл в город-Китай. Не знал он, что по злачным местам Первопрестольной рыскали в его поисках люди взбешённого купца. Один из них, филатьевский дворовой, неимоверной силы человек, наткнулся на праздношатающегося Ваньку, сгрёб его в охапку огромными ручищами и потащил на расправу к купцу Филатьеву.

– Что, попался, неблагодарная тварь? Я к тебе как отец родной, а ты мне в мошну залез?! Теперича будешь с медведем жить, цепь с ним делить. Я по делам из Москвы еду, прокорма и воды ни медведю, ни вору Ваньке не давать!

Во дворе Ваньку приковали к столбу недалеко от сидящего на цепи «потешного» медведя. Филатьев рассчитал, что с голодухи медведь съест беглого холопа. На счастье Ванькино, ухаживала за медведем дворовая девка Авдотья, которая ну никак не могла допустить, чтобы потенциального жениха мог сожрать её подопечный медведь. Она тайком от всех носила Ивану еду и учила его делиться с медведем: «Тогда не съест». Она же натёрла Ивана какой-то жидкостью пахучей, которую медведь на дух не переносил и старался усесться от Ваньки подальше – на всю длину цепи.

Однажды Авдотья шепнула Ивану:

– Барин-то в страхе нонеча. Он солдата одного батогами потчевал, тот и окочурился враз. Тело его в сухой колодезь бросили, куда сор высыпают.

Информация была поистине золотой, ибо такую службу могла сослужить, что сама судьба задумалась, какой стороной к Ваньке повернуться.

Через неделю приехал Пётр Дмитриевич да пригласил к себе друга старинного, полковника Ивана Пашкова. Долго сидели приятели, винцом рейнским баловались, когда к хмельному Филатьеву думка зашла, как показать Пашкову настоящую порку нерадивых холопов.

– Приведите ко мне вора Ваньку Осипова, – крикнул пьяный Филатьев и достал со стены кожаную двухаршинную плеть.

Привели Ваньку, потиравшего воспалённые запястья от лёгких кандалов.

– Смотрите, люди добрые, его медведь не сожрал, видать нутро с душком! – вскричал купец и ударил кнутом о землю. – Теперича я покажу, как дух неразумный выбивают на пять ударов, скидывай рубаху и портки, окаянный!

– Слово и дело государево! – глухим голосом выкрикнул Иван Осипов и посмотрел тяжёлым взглядом на полковника Пашкова.

Плеть зависла в воздухе, картина расправы как бы остановилась во времени, лицо Филатьева приняло дюже озадаченный вид, и «барин в немалую ужесть пришёл». Повисла томительная пауза.

В то время это были поистине магические слова. Они означали, что человек желает донести о каких-то важных преступлениях. И полковник Пашков, несмотря на дружбу с хозяином дома, не мог не переправить Ваньку на Лубянку, где размещалась Тайная розыскных дел канцелярия. Потому что знал, что в противном случае его никто не помилует, головой перед плахой ответит. Хмель сошёл с Филатьева и Пашкова, и дело не в отсутствии крепости напитка было, а в высшей степени ответственности перед такими страшными словами холопа. Доигрались! Через некоторое время во двор купца заявились экспедиторы канцелярии.

– Каин ты, Ванька Осипов, вот ты кто! – только и сказал прилюдно купец Филатьев. Но вторично произнесённое вслух слово «Каин» вновь не заклеймило его слугу, видно времечко для этого опять не пришло!

Московский губернатор, граф Семён Андреевич Салтыков, лично допросил беглого холопа. Слова его подтвердились. После обнаружения трупа в заброшенном колодце купца и его верных слуг забрали для допросов. Позже выяснилось, что купец ни сном ни духом не знал, что его дворовые совершили убийство гарнизонного солдата, и через три дня был отпущен. А московский главнокомандующий граф Салтыков, надзирающий над всеми административными органами, в том числе Тайной канцелярией, или как её ещё называли в народе – Стукалов приказ, выслушав «доведчика», повелел выдать оному документ «для житья вольным письмом» (об освобождении от крепостной зависимости). Фарт – он не всякому брат!

Под каменным мостом Ваньку ждал друг сердешный Камчатка с побрательничками. Неделю гуляли они, «вольное письмо» только на зуб не пробовали, потом Камчатка объявил громогласно:

– Теперь ты, Ванька, «коновод», а я твой подручный. У тебя и ум и хитрость есть, этим волюшку себе и добыл. Сам губернатор тебе руку жал, не нам ты чета. Посему слушаем тебя во всём и доверяем во всём!

Члены шайки подошли к Ивану Осипову, поклонились ему в пояс и шею голую показали: «Секи, мол, если причина будет». Вот так-то: в двадцать один год из грязи да в воровские князи!

Глава 3. Озорство и бесчинство будущего царя московских воров

Друг Камчатка познакомил Ивана Осипова с московскими авторитетными ворами-одиночками, кои работали не в шайках, а исключительно на себя, ибо никому не доверяли, и себе порою тоже. Иван индивидуально переговорил с каждым из них, нарисовал перед ними розовые перспективы совместной воровской деятельности и каким-то неведомым для всех образом уговорил их организовать собственную шайку-лейку. «Работать будем красиво – чтобы дух захватывало»! – говорил Ванька с азартом и горящими глазами. Таким образом, романтики новой воровской жизни Кувайт, Легаст, Жузла пополнили шайку новоявленного главаря. Жузла, специализировавшийся на карманных кражах, обучил этому воровскому ремеслу Ивана Осипова, отметив при этом: «Дюже способный, даже ловчее меня будет».

Первым делом шайки Ваньки Осипова стало ограбление придворного доктора Евлиха, живущего на первом этаже императорского (!) Анненгофского дворца, что на Яузе-реке. Первым в покои доктора через вырезанное стекло окна проник Иван, который потом рассказывал подельникам: «…видя их разметавшихся неопрятно, закрыл одеялом, которое сбито было ими в нога». В детской проснулась дочь Евлиха и давай плакать. Ванька затыкает ей рот кляпом и связывает. Подельники проникают тем же путём, что и их главарь, и относят дочь «клиента» в кровать родителей – «в середину того доктора и докторши», которые спят богатырским сном. Рискуют, однако, но делают всё «по-благородному». Шайка тихо покидает дом, Иван ласково прощается с онемевшей от страха дочерью Евлиха и прикладывает палец к своим губам. Добычей их стали золотые украшения и серебряная посуда. Всё это моментально сбывается надёжным скупщикам краденого, и вот она, деньга, звенит в руке воровской! Романтика быстрых денег!

Окрылённая удачным исходом первого «царского» воровского дела, шайка Осипова ставит целью ограбление слуги его императорского величества – дворцового закройщика Рекса в Немецкой слободе. Несчастного портного обокрали на фантастическую по тем временам сумму – три тысячи рублей!

В те достославные времена за 50 копеек можно было купить крепостную девочку, чуть дороже стоила взрослая свинья, чуть дешевле – старая лошадь. Взрослый крепостной мужик оценивался в 10—30 рублей, за 2,5 рубля предлагали пуд сахара, за 2,4 рубля – пуд топлёного масла, 26 копеек – пуд ржаного хлеба, 64 копейки стоил пуд пшеницы. За 1 рубль 30 копеек можно было купить бутылку иноземного шампанского. Вот и посудите, что это за сумма в три тысячи рублей!