Жестокие принципы

Меня трясёт от злости и негодования. Хочется набрать Рому и высказать, что думаю о нём, называя самыми последними словами. Не проходит и нескольких минут после сброса вызова, как Островский в компании двух охранников садится в машину и срывается с места, оставляя чёрные полосы на плитке. Даже не могу предположить, что так взбудоражило Парето, который всегда собран и спокоен.

Пожимаю плечами, убеждая себя в важности такой спешки, и продолжаю готовить обед. Через пару часов иду проведать Тасю и нахожу их с Гришей в коттедже. Дочка сладко спит на кровати, а охранник устроился на диване под звуки мультфильма в телевизоре. Удивительно, но даже в детском саду Тасю невозможно было уговорить спать днём, но, видимо, Гриша – совсем другое дело, он смог найти подход к маленькой женщине. Тихонько закрываю дверь, чтобы не потревожить их сон, и возвращаюсь в большой дом, когда мимо меня проносятся четыре охранника, едва не сбивая с ног. Озадаченная увиденным, огибаю строение, наблюдая, как Аронов торопится к машине, переставляя палочку, и садится в чёрный внедорожник. Двери закрываются, и кортеж из трёх автомобилей срывается с места так же резко, как и Островский несколько часов назад.

Нехорошее предчувствие расползается внутри, но я отмахиваюсь от него. Что может случиться? Я достаточно знаю Парето, чтобы понимать: у этого человека всё под контролем, а непредвиденные ситуации невозможны. Но никто не возвращается даже поздним вечером, а Гриша уверяет, что такое иногда бывает: Аронов остаётся в городе, если важная встреча назначена на утро или у них с Викторией есть совместные планы.

Проснувшись, первым делом интересуюсь у охраны, вернулись ли мужчины, получаю отрицательный ответ. Долго не решаюсь набрать номер Островского, но, съедаемая переживаниями, нажимаю на вызов, чтобы послушать протяжные гудки.

– Гриш, спроси у парней, что случилось, – вечером умоляю парня, потому что не знаю, к кому ещё можно обратиться. – А то от меня шарахаются, будто от чумной. Я задаю вопрос, а они глаза в пол и несколько шагов в сторону.

– Они с тобой разговаривать не будут.

– Почему?.. – Ни с кем в этом доме я не конфликтовала, стараясь придерживаться правил.

– Потому что ты женщина Парето.

Становится неловко, отчего теряюсь и прячу взгляд, а щёки пылают от смущения. Не хотелось бы афишировать отношения, которые связывают меня с Константином Сергеевичем.

– Лен, тут везде расположены камеры, – уточняет Гриша. – Над коттеджами тоже, а мониторы под контролем охраны. Все в курсе, что ты приходишь к нему вечером, а уходишь ночью. Помнишь Кира?

– Кира? – перебираю образы мужчин, работающих на Аронова, но их так много, что все лица сливаются воедино. – С татуировкой на шее?

– Он самый. Больше не работает, потому что пару недель назад позволил себе отпускать в твой адрес сальные шуточки. Парето услышал, и Кир в ту же секунду отправился за ворота без оплаты за последний месяц. Наученные примером, парни сторонятся тебя, чтобы не потерять работу. Даже простая беседа может быть расценена Островским как подкат к тебе.

– Ты серьёзно? – оторопело смотрю на парня, переваривая сказанное, и не верю, что Островский способен на ревность. Только не по отношению ко мне, скорее к такой женщине, как Гронская.

– Даже удивился, когда он одобрил моё предложение присмотреть за мелкой. Видимо, меня как соперника не рассматривает. – Разводит руками, довольно ухмыляясь. – Но лучше я, чем незнакомая тётка. Парето не любит новых людей, а эта Ираида доверия не внушала даже Тасе, о чём она ему сразу же рассказала.

– Тася? Когда? – не могу вспомнить, когда дочка оставалась один на один с Константином Сергеевичем.

– Так они почти каждый вечер беседуют.

– Гриш, ты что-то путаешь, наверное…

– Лен, сам видел. Ты пока на кухне крутишься, они на качелях устраиваются за домом и болтают.

– Стоп-стоп, – останавливаю парня, – ты сейчас точно про Островского и Тасю говоришь?

– Тоже удивлена? – громко смеётся, запрокинув голову. – Я, кстати, видел, – понижает голос, – как Парето улыбался, а два раза даже смеялся, как мне показалось, искренне.

Гришины слова кажутся вымыслом, потому что дочка обязательно поделилась бы общением с Костей и поведала детали. Дети не способны сдерживаться, тем более когда человек им приятен, а каждая встреча приносит радость. Но сейчас рассказанное волнует меня не так, как тревога, бушующая внутри.

– Гриш, расспроси ребят, что случилось. Я чувствую, что-то не так.

Исполняя мою просьбу, парень идёт с вопросами к охране, но не возвращается. Ночью почти не сплю, лишь проваливаюсь в дрёму, но просыпаюсь от каждого шороха и подскакиваю, чтобы посмотреть, не появился ли свет в окне соседнего коттеджа. Тревога разрастается, а мысли бросаются вскачь, предполагая самое ужасное. Но я тут же убеждаю себя в обратном, то и дело повторяя, что Островский скорее причинит вред кому-нибудь другому, чем пострадает сам.

Утром Гриша забирает Тасю, бросив сухое: «Без происшествий». Обед проходит в молчании, лишь дочка весело щебечет и строит планы, предвкушая катание на санках. Нервы сдают, когда к вечеру никто не появляется, а телефон Островского молчит. Даже связываюсь с Петровной и прошу позвонить Аронову, за что получаю нагоняй и жёсткое: «Не твоё дело». Укладывая Тасю, слоняюсь из угла в угол, ожидая приезда Аронова или Парето.

В полночь на территории появляется несколько автомобилей, один из которых подъезжает к соседнему коттеджу, останавливаясь напротив входа и закрывая обзор. Ни разу не видела, чтобы машины сюда заезжали, разрешая Тасе бегать без ограничений. Сразу замечаю Аронова, передвигающегося с трудом, и пожилого мужчину с сундучком в руке, которые исчезают за дверью. Около получаса ничего не происходит, а затем Альберт Витальевич выходит и направляется к моей двери. От тихого стука подпрыгиваю на месте и через несколько секунд внимательно изучаю взволнованное лицо Аронова, застывшего на пороге.

– Прошу прощения, что разбудил…

– Я не спала. Что с Константином Сергеевичем?

Аронов тяжело вздыхает и показывает, чтобы я шла за ним. Привычно вхожу в соседний коттедж, застыв у входа, а когда охрана расступается, вижу на постели Островского, правое плечо и часть груди которого перетянуты бинтом. Грудная клетка едва заметно поднимается и опускается, лоб покрыт испариной, а сам он без сознания.

– Что случилось? – с трудом справившись с нахлынувшими эмоциями, спрашиваю севшим голосом.

– Две пули случились, – прыскает хозяин, недовольно цокая, и кивает охране в сторону выхода. А когда парни покидают помещение, продолжает: – Ларису Петровну я вызвал, завтра она возвращается. Днём девочка будет с Гришей, ночью с ней. А твоя работа теперь он, – указывает на Парето.

– Ему нужно в больницу.

– Он там был. Целых два дня. Но как только пришёл в сознание, потребовал, чтобы его доставили сюда. Он у нас из той категории людей, которые предпочитают болеть на своей кровати со всеми удобствами. Страдающий от боли Костя – то ещё неприятное зрелище: вида не подаст, но душу вытрясет. Так что приготовьтесь, Лена.

– Я готова, – отвечаю уверенно, не отводя взгляда от Островского.

– Аркадий Владимирович сейчас закончит с рекомендациями, – указывает на пожилого мужчину, который что-то пишет, не поднимая головы, – и всё объяснит. Ваша задача – следить за его состоянием и в случае ухудшения сразу дать знать. Насколько я понял, вы некоторое время ухаживали за лежачим человеком? – Киваю, подтверждая каждое слово. – Опыт у вас имеется, всё необходимое сразу будет доставлено, только скажите.

– Ещё бы она капельницы ставить умела, – бурчит себе под нос старик. – Придётся приезжать каждый день.

– Я умею. – Мужчины, переглянувшись, сосредотачиваются на мне. – Бабуле назначали курс лечения. В стационар отвезти возможности не было, вызов платного врача каждый день был непозволительной роскошью, поэтому окончила двухнедельные курсы и научилась сама.

– Отлично-отлично, – приговаривает мужчина, добавляя несколько строк к уже написанному тексту. – Всё подробно расписал: названия препаратов, дозы, количество, периодичность. Будут вопросы – звоните. – Вручает визитку, которую заботливо кладу поверх листа с назначением. – Примерно через сутки он должен прийти в себя. Возможны галлюцинации, бред, двигательное возбуждение или, наоборот, заторможенность, поэтому после установки капельницы внимательно наблюдайте, чтобы не было резких движений. Звоните в любое время дня и ночи. Я всегда на связи.

– Всё поняла.

Мужчины выходят, оставляя меня наедине с Островским. Подвигаю кресло ближе к кровати, удобно устроившись напротив пациента, просматриваю назначения врача, отмечая для себя время приёма лекарств, и осматриваю большой контейнер с необходимым. Мне не нравится, что Аронов не убедил Парето остаться в больнице до полного выздоровления, но одновременно счастлива, что могу находиться рядом и быть в курсе его состояния.

Тревога отступает, когда слышу размеренное дыхание Кости и прикасаюсь к его ладони, чтобы почувствовать, какая она горячая. Предостережения Островского об опасности уничтожить моё доверчивое сердце отброшены в сторону, потому что сейчас единственное, чего я желаю, чтобы он поправился.

Глава 18

Скрутившись в кресле, провожу так всю ночь, лишь иногда прикрывая глаза и проваливаясь в дрёму. Островский спокоен, и, если не знать про травму, кажется, что просто спит. Первым пунктом в списке Аркадия Владимировича значится перевязка, что я и делаю, как только в окно пробивается тонкий луч света. Аккуратно снимаю больничную повязку и вижу две раны – слепые, почти рядом, нет выходных отверстий. Мне не страшно и не противно, поэтому принимаюсь за дело. Пока сосредоточенно выполняю работу, не замечаю, что Парето открыл глаза и молча смотрит на меня. Но взгляд мутный, неосознанный, потерянный, словно не понимает, где он находится.

Замираю с ватным тампоном в руке, боюсь пошевелиться, не зная, какой будет реакция мужчины. Но неожиданно для меня Костя улыбается и, едва шевеля губами, шепчет:

– Лена… Лен…

– Я здесь, – наклоняюсь, оказываясь над ним.

Улыбка не сходит с лица, и Островский делает попытку поднять правую руку, но, скривившись, оставляет задуманное.

– Ты мой свет…

Он бредит, о чём меня предупреждал врач, а женщин по имени Лена множество, да и сказанное не стоит принимать за истину. Силится приподняться, но слишком слаб для такой нагрузки, поэтому глажу его по лицу, нашёптывая нежности, и уговариваю закрыть глаза. Не проходит и десяти минут, как он отключается, а я заканчиваю перевязку и ставлю капельницу. Придерживаю руку, чтобы среагировать на любое движение и не позволить вырвать иглу. Долгих два часа сижу в одном положении, не отводя от него взгляда, пока не слышу короткий стук в дверь, которая немного приоткрывается, являя мне Петровну.

– Лен, иди поешь. Я с ним посижу.

– Не надо, – отмахиваюсь. – Я не хочу.

– Хочешь, – настаивает и протискивается внутрь. – Аронов вкратце рассказал, что случилось. Ты здесь с ночи, и уверена, что глаз не сомкнула, вероятно, даже с места не сдвинулась. Гриша и Тася обедают, составь им компанию.

Как назло, именно в этот момент мой возмущённый желудок даёт о себе знать, напоминая, что я не ела со вчерашнего утра, погружённая в переживания о Косте. Соглашаюсь и, уступив место Петровне, направляюсь в дом. Ещё не дойдя до кухни, слышу заливистый смех Таси и низкий баритон Гриши.

– Привет, – целую дочку в макушку и осуждающе смотрю на парня, который уже позавчера знал о случившемся, но мне не сказал.

– Лен, прости, – тушуется, опуская взгляд в тарелку. – Мне приказали молчать.

– Кто?

– Парето.

– Как это? Он третий день без сознания. Насколько я поняла, когда приходил в себя, все силы истратил на требование покинуть больницу.

– Не забыв добавить: «Орловой ни слова».

Не знаю, радоваться заботе Островского и желанию избавить меня от переживаний или же огорчаться, что я последний человек, которого необходимо оповестить. В любом случае истину мне узнать не суждено, потому что, как только к Косте вернётся ясность ума, передо мной предстанет привычный всем Парето.

– Мам, а можно к Косте?

– Нет, родная, пока нельзя. Возможно, позже, – размытые обещания, которые, скорее всего, я не выполню. Пока не могу предположить, как Островский отреагирует на моё присутствие рядом, не говоря уже о ребёнке.

– А ты теперь всё время с ним будешь?

– Несколько дней, – глажу дочь по головке, успокаивая. – А ты слушайся Гришу и Ларису Петровну, чтобы не пришлось вызывать Ираиду. – При упоминании имени ненавистной няни Тася распахивает глаза и охает, принимаясь за еду.

Мне кажется, я затолкала в себя обед, даже не прожевав как полагается. Ощущение спокойствия настигает лишь в кресле напротив Кости. Петровна недовольно цокает, но уступает место, покинув коттедж. Телефон Парето постоянно вибрирует на столе, а на экране высвечивается «Серхат», но прикасаться к его вещи запрещено, тем более принимать вызов.

День тянется бесконечно долго, а мысли потоком роятся в голове, терзая меня. Не ведая причин случившегося, сложно говорить о последствиях, а зная Островского, они будут. Он слишком аккуратен и проницателен, чтобы получить ранения по глупости, а такое качество, как импульсивность, ему не присуще.

Сейчас, пока сижу в этом кресле, у меня есть возможность осмотреть каждый сантиметр его тела, запоминая все шероховатости. Иногда мне кажется, что его шрамы внутри такие же, как на поверхности: безобразные, с рваными краями, не затянувшиеся до конца и приносящие монотонную боль. Он прошит ими насквозь, и вряд ли существует вероятность, что Костя позволит кому-либо заняться их лечением.

Закрываю на секунду глаза и, наверное, проваливаюсь в сон, потому что, открыв их, ловлю на себе недовольный взгляд Островского.

– Давно ты здесь?

– Больше суток. Пить хотите?

Устало кивает, а я присаживаюсь рядом и подношу стакан к его губам.

– Сам могу, – обхватывает левой рукой, но она дрожит, и жидкость переливается через край.

Придерживаю под низ, лишь слегка направляя его движения и ненавязчиво помогая. Островскому важно не проявить свою слабость даже в таком состоянии. Всегда собранному мужчине сложно признаться в бессилии, если даже тому есть веская причина.

– Уже утро. Пора делать перевязку, – подвигаю контейнер со всем необходимым, вынимая нужное для процедуры.

– Нет.

– Позвать кого-то из охраны? – вношу альтернативу. – Или позвонить Аркадию Владимировичу?

– И с ним уже знакома, – кривится и делает попытку приподняться.

Успеваю подложить подушку, чтобы Косте было удобно, и получаю одобрительный кивок, который для меня почти как спасибо.

– Так что? Кого пригласить? – ожидаю ответа, застыв с ножницами в руках.

– Делай, – снисходит до меня, позволяя прикоснуться к повязке и произвести необходимые манипуляции. – Есть хочу.

– Сейчас закончу и принесу. На выбор: бульон, протёртый суп, фруктовое пюре?

– Мясо.

– Мясное пюре?

– Кусок мяса, Лена. Сочный, большой, прожаренный кусок мяса!

– Только через пару дней. Пока нельзя. Щадящий режим после операции в течение пяти дней прописан Аркадием Владимировичем. Так как вы не пожелали оставаться в больнице до полного выздоровления, проходить реабилитацию придётся в домашних условиях. Я даже покормлю вас с ложечки, а не через зонд, как это сделала бы медсестра. – Операция Парето не связана с пищеварением, но упоминание зонда вызывает у мужчины неприятные эмоции.

– Сам возьму, – резко дёргается, чтобы подняться, и с губ срывается болезненный стон, возвращая тело в прежнее положение.

– Так что, Константин Сергеевич? – с трудом сдерживаю улыбку, наслаждаясь его беспомощностью и зависимостью от меня.

– Тащи свой суп! И дерьмо это! Которое мясное пюре! – кричит мне вдогонку.

Приготовление занимает около получаса, и возвращаюсь в коттедж с подносом. Ставлю его на колени Островского и вручаю ложку в левую руку, предлагая поесть самостоятельно. Испепеляющий взгляд, который я стойко выдерживаю, и даю понять: не задумываясь отойду в сторону при условии, что он в состоянии обслужить себя самостоятельно. Немая битва заканчивается капитуляцией, когда Парето цедит сквозь зубы:

– Покорми.

Осторожно подношу ложку ко рту мужчины, предлагая еду маленькими порциями.

– Аронова позови.

– Не могу. Уехал полчаса назад. Что, не нравится вам моя компания?

– Не нравится, что ты видишь меня в таком состоянии.

– На «такое» я уже неоднократно смотрела, если вы о том, что на вас нет белья. А что касается общего состояния – видела и похуже. Вы хотя бы разговаривать способны.

– Ты сейчас о бабушке?

– О ней. Последний инсульт вызвал парализацию лица, верхних конечностей и левой ноги.

– А как понимала, что ей нужно? – С удовольствием поглощает еду, не акцентируя внимание на том, что кормлю его, словно маленького ребёнка.

– По глазам. Очень часто люди говорят глазами, произнося совершенно иное. Как вы.

Островский долго смотрит на меня, и кажется, на его лице отсутствуют эмоции. Но это не так – глаза выдают, что сейчас творится у него внутри. Люди не смотрят на него, лишь слушая, и к моей открытости он не готов.

Парето съедает совсем немного и спускается ниже, откинувшись на подушке. Непродолжительная активность лишила сил, которых, как ему казалось, много. Готовлю капельницу и не спрашивая ввожу иглу, пока мужчина бдит за каждым моим движением.

– Если проболтаешься кому-нибудь, что видела меня таким, – накажу.

– Большего наказания, чем быть вашей сиделкой, придумать невозможно. Самого себя переплюнуть не получится.

– Стала смелее, – прищуривается и недовольно смотрит, пока устанавливаю катетер, чтобы вновь не искать вену. – Я недолго буду таким.

– Да, – соглашаюсь, – но пока вы зависимы от меня, давайте поговорим.

– О чём?

– Просто поговорим. О чём обычно разговаривают люди? Нормальные люди. Делятся впечатлениями, рассказывают истории и передают жизненный опыт или предостерегают от возможных ошибок. Вы же умеете разговаривать? Не о делах. Вы многое знаете обо мне, а я о вас практически ничего.

– Зачем это тебе, Лена?

– Хочу узнать вас лучше и понять, как вы стали таким.

– Стриптиз души я исполняю редко, а точнее, никогда, – недовольно рычит и отворачивается, утыкаясь взглядом в окно.

Между нами повисает неловкое молчание, но я терпеливо жду, когда Парето решится на разговор. Мне кажется, ему просто не с кем поговорить, потому что как человек он мало кого интересует.

– Чем вы живёте?

– Не понял.

– Наблюдая за вами, я пришла к выводу, что вы сродни роботу, каждый день выполняете запрограммированные действия. Своего рода мышечная память, которая заставляет вас просыпаться, завтракать, раздавать указания, выполнять работу, ужинать, спать, заниматься сексом. Каждый следующий день как вчерашний, а завтрашний – как сегодняшний. Никаких отклонений, отсутствие погрешностей в установленной программе. Без души, без желаний, без страстей. Холодная машина, не знающая боли. Таким вас видят все.

– И ты?

– Я вижу множество эмоций, которые скрыты за толстыми стенами бункера. В ваших глазах. Они выдают. Остальные не видят лишь потому, что всегда склоняют перед вами голову.

– Ты подошла ближе, чем все остальные.

– Вы сами позволили мне подойти.

И он знает, что я права. Парето настолько привык контролировать всех и в первую очередь себя, что без его позволения даже этого разговора не было бы.

– Давай сыграем в игру, Лена, – неожиданное предложение, и в синеве загорается яркий огонёк интереса. – Правда или… правда. Я задаю вопрос – ты отвечаешь, ты спрашиваешь – отвечаю я. Предупреждаю: мгновенно увижу ложь, потому как лгать ты неспособна.

– Согласна. Кто начинает?

– Я. Муж тебя удовлетворял? В постели.

Не знаю, по какой причине Островский начал с личного, но ответ на этот вопрос мне позволит узнать то, о чём бы он не сказал в любом другом случае.

– Да. Мне не с чем было сравнивать, к тому же я любила мужчину, за которого вышла замуж. Он был нежным любовником, который заботился о предпочтениях партнёра. Когда Рома пристрастился к алкоголю, секс стал реже, а затем и вовсе исчез из наших отношений. – Ответ принят, о чём говорит кивок мужчины. – Вы изменяли жене?

– Каждую секунду. С работой. Так был поглощён бизнесом, что некогда было смотреть на женщин. Даже очень красивых. Надя пыталась бороться с этим первые несколько лет, а потом плюнула и приняла всё как есть. – И сейчас мне кажется, что Парето говорит о себе другом. О том человеке, который остался на старых фотографиях в ящике гардеробной Аронова. – Тебе хорошо со мной?

– Да, – отвечаю не задумываясь.

– Но? Я его слышу.

– Но этого недостаточно, – говорю честно, потому что если не сейчас, то уже никогда. В любой другой ситуации смелости не хватит. – Для меня недостаточно. Вы одиночка. Не знаю, было так всегда или жизненные обстоятельства заставили вас самоустраниться от любого общения. Секс в молчании, а после ни слова. Чувствую себя шлюхой, которой оплатили фиксированное время и объём работ. Пришла из ниоткуда, сделала, что должна, и ушла в темноту. Без души, без тепла, сухо, пусто.

– Это просто секс.

– Для вас – да, для меня же… Я к вам привыкаю. – Не знаю, из каких глубин я выуживаю столько смелости, чтобы говорить каждое слово, глядя в синее марево. – К закрытому, холодному, молчаливому. Ищу свет в коридорах вашей тьмы и иногда, кажется, вижу слабый огонёк, который откликается блеском во взгляде. Но всё больше понимаю, что это фикция и самовнушение: женщины склонны находить смысл в пустом.

Именно сейчас вспоминаю сказанное в бреду «ты мой свет» и всё больше понимаю, что высказывание относилось не ко мне. Долгий взгляд и молчание. Но я не жду ответа. Его не будет. По крайней мере, не сейчас. Я просто хочу, чтобы Островский понимал: он может меня уничтожить лишь одним безразличием. Больших усилий не требуется. Опасно с моей стороны выставлять свои слабости, но он их и так видит, прекрасно понимая, что перед ним я беззащитна и открыта.

– Моя очередь. Как погиб ваш сын? – Ловлю гневный взгляд, показывающий, что лезу туда, куда никому нет входа, но Островский сам установил правила игры, а их он выполняет безоговорочно.

– Никита обучался в элитной школе. Так захотела жена, считая, что заработанные деньги нужно вкладывать в ребёнка. Я не возражал. Много работал и всегда мало уделял ему внимания, решив, что он мальчик с головой на плечах и ничего не случится… Мы оба пропустили момент, когда подросток пристрастился к наркотикам, от передозировки которых и скончался. Страшнее момента в моей жизни до сих пор не было. И, предугадывая твой вопрос, сразу отвечу. После произошедшего с головой ушёл в работу, пахал сутками, иногда без сна. Меня не было в городе, когда Надя пыталась покончить с собой. Аронов успел, вызвал скорую, но по дороге в больницу она умерла от сердечной недостаточности. Прилетел первым же рейсом, по пути машину вынесло с трассы, и мы перевернулись. Это, – указывает на своё лицо, – итог. На похороны жены я так и не попал. Выполз из больницы только через месяц.

– И стали таким? – Он понимает, что сейчас я говорю не о внешности.

– В какой-то момент в тебе что-то щёлкает, и ты больше не ждёшь понедельника, Нового года или дня рождения. Всё решается в считаные секунды, а месть становится целью, к которой ты упрямо идёшь.

– А что за ней?

– Тьма. И безразличие. Именно это я и имел в виду, когда говорил тебе, что «жить счастливо» не про меня.

– Вы просто не пробовали, – переубеждаю его и улыбаюсь, когда произношу: – Возможно, такая женщина, как Гронская, смогла бы вернуть вашу веру к жизни.

– Эта уж точно не ценительница глубины души, скорее глубины кармана, – ухмыляется, всем видом выказывая пренебрежение.

– А я?

Улыбка сползает с лица Парето, а взгляд становится серьёзным. Ничего хорошего для себя я не услышу, но так будет проще в следующий раз сказать ему «нет».

– Я устал. Хочу спать, – закрывает глаза и даёт понять, что стриптиз окончен.

За нашей игрой не заметила, что капельница почти закончилась. Вытаскиваю её, заклеивая катетер. Беру поднос и несу в дом, чтобы и самой поесть, пока Костя спит.

Костя… Только мысленно я позволяю себе так его называть, вкладывая в эти пять букв нечто ласковое и бесконечно родное. Вряд ли хватит смелости произнести это вслух, тем более обратиться к нему открыто. В данный момент я ближе всех, но всё равно дальше, чем он может себе позволить.

Глава 19

Ещё через пару дней Островский уже уверенно сидит и ест сам, отбирая из моих рук ложку. Его бесят собственная беспомощность и моя лукавая улыбка, когда приходится просить о помощи. У меня есть вариант нарваться, когда Парето станет прежним, наказание он придумает самое изощрённое.